Предлагаем вашему вниманию несколько отрывков из недавно вышедшей книги журналистки Ларисы Машир* «ДНЕВНИК ДЕТСКОЙ ПАМЯТИ. ЭТО И МОЯ ВОЙНА».  «Я её собирала 5 лет, - рассказывает Лариса.-  Разыскивала детей войны разных национальностей, записывала их свидетельства. Мне очень дорога эта моя антивоенная книжка. И очень хочу, чтобы о ней - о моих героях - детях войны услышали, узнали, прочитали».

От автора
Как-то само собой, помимо моей воли возникло это название. Внутренний голос меня тут же одернул: какое ты имеешь право говорить «моя война»? И все же верх взяла мысль — имею!
Ну, во-первых, на перекрестках журналистской судьбы случались такие встречи, когда мои герои словно спотыкались о свои военные воспоминания, и они осколком застревали и в моей памяти, и моем блокноте, и на пленке...
Во-вторых, я сама ребенок войны — чудом выживший младенец. Значит, это и моя война, ставшая нянькой целому поколению уцелевших детей разного возраста! И поэтому далеко не всем подходит выражение, что они родом из детства. Часть из нас, сегодня живущих, родом из войны. Вот и получается, что дети военного поколения — последняя живая связь с самой страшной войной в истории человечества — приняли эстафету памяти у фронтовиков.

Как-то работая в проекте «Участники Победы» на «Радио России», я начала собирать эти разлетевшиеся во времени страницы детского военного дневника. Проект давно отзвучал, а «моя война» для меня не закончилась. И судя по письмам, которые пришли в адрес моей программы, она не закончилась и для других детей войны. Все правильно, эпизоды детства, ставшие потрясениями, живут с нами всю оставшуюся жизнь.
И почему-то вспоминаются строчки поэта-фронтовика Юрия Левитанского:
«Я не участвовал в войне, / Война участвует во мне...»
Я продолжаю искать моих героев – детей войны, продолжаю собирать дневник детской памяти и верю, что каждая его страница станет укором взрослым амбициям. Каждая его история, как еще один звук колокола, напомнит миру о том, что детство и война — понятия несовместимые. Как жизнь и смерть!

Один ребенок войны, переживший оккупацию, написал: «Я скажу страшную вещь: если вы, взрослые, решите начать войну, поубивайте сначала всех детей... потому что после нее невозможно остаться нормальным человеком». Это слова драматурга Александра Гельмана.
И мне хочется добавить — опомнись, Взрослый Мир, не наступи на свое Завтра!
Мне очень жаль, что этот дневник нашей коллективной памяти никогда не сможет быть полным, хотя мог бы стать многотомным! Потому, что уходят не только те, кто прошел бои и окопы, но и те, кого застала война в колыбели или за школьной партой, кого поставила к станку на замену взрослого в «сороковые-роковые». Дети войны — поколение на исходе.
Под обложкой книги 40 детских судеб. Рядом с очень известными именами менее известные и совсем неизвестные — война слишком цинична, чтобы интересоваться Будущим каждого из нас!
Вместе со мной историю дописывают ее бесценные свидетели — дети оккупированных территорий СССР и Европы, дети Ленинградской блокады и прифронтовой полосы, дети гетто и сибирской ссылки, дети ближнего и дальнего тыла. В общем хоре Победы живут и наши детские голоса!

***
Это только на первый взгляд кажется, что в книге сорок историй. На самом деле история одна и герой один – ребёнок на войне. И не так важно как далеко он от линии фронта, он всё равно - на войне. Потому что война – это катастрофа одна на всех, и жизнь по законам военного времени, одна на всех!
Поколение детей войны – «уходящая натура», её последние свидетели. Тем ценнее для потомков эти страницы памяти, страницы непрерывности жизни. И, по сути, память детей - главный герой этого Дневника! Мы всегда между прошлым и будущим. Родителей сегодняшних старшеклассников воспитывали дети войны, а сами родители стали свидетелями смены эпохи… История всегда близко, всегда рядом. Мы сами ее участники. Знать прошлое и наше право, и наша гражданская обязанность.
Эти сорок голосов, бережно собранных журналистом Ларисой Машир, только капля в море детских бед и слёз. Кто-то должен время от времени говорить миру как чудовищна война, которая сводит ценность жизни к нулю. Сорок мальчиков и девочек, переживших войну, берут слово. Сорок наших современников, соавторов коллективного документа «Это и моя война», реализовали своё право на память. Видимо, пришло их время!
Слышащий да услышит!
Этот дневник откроет письмо Юлии Сперанской из Нижнего Новгорода, одной из тех, кто осиротел в первые же часы войны. Ей было 11 лет.


ИЗ ПИСЬМА ЮЛИИ СПЕРАНСКОЙ
(СЕЛИВАНОВОЙ)

Война ворвалась в моё детство внезапно и оглушительно – с бомбёжками, пожарами, бегством, паникой, слезами и сиротством. Затем – голодом, холодом, болезнями и непрерывным трудом не по силам. Жизнь развернулась на 180 градусов и больше никогда не вернулась к моему довоенному состоянию. Детское сиротство – это сиротство навсегда – для моих детей, внуков…

22 июня 41-го года мы оказались под бомбами. Почти за два месяца до начала войны наша семья вместе с другими офицерскими семьями прибыла в Белосток, местечко Россь в 60 километрах от границы с Польшей. Мы – это мама, папа, годовалая сестрёнка, я 11 лет и мой брат Лёва 15 лет. Прибыли мы сюда из Горького (Нижний Новгород). Помню быстрые сборы.*
Отец мой, капитан-артиллерист Селиванов Георгий Сергеевич однажды придя домой, сказал, что есть приказ - их дивизию (только сформированную) двинуть на запад, на границу с Польшей. Причём, семьи брать с собой в обязательном порядке. Отец очень не хотел нас брать, как будто чувствовал. Мы могли переждать у деда в деревне под г. Ковров, как переждали финскую войну, но приказ есть приказ. И вот мы под Белостоком.

А дальше помню возмущённого отца, который маме буквально кричал, что все зенитные орудия его отдельного зенитного дивизиона расположили средь голого поля, хотя рядом есть лес и перелески, что на все запросы отца в Генштаб – «нет ли ошибки в координатах?» отвечали – «нет, ставить там, где указано». Отец, приходя на обед, не просто нервничал, он громы и молнии метал и говорил, что в Штабе предательство.
Я знаю, что орудия они, конечно, маскировали, но срубленные деревья быстро засыхали, и всё было видно, как на ладони. (Эти орудия в первые же минуты войны немцы сбреют с воздуха.) В другой раз отец возмущался, что весь лётный состав с местных аэродромов отослали в отпуск, оставив только техников для текущего ремонта самолётов. Ещё отец говорил о том, что у него мало боеприпасов и техники, что за беседы офицеров с солдатами о приближающейся войне могут расстрелять как «паникёров». (А радио пело - «Если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы».) Все эти папины слова мы потом восстанавливали. Казалось, что даже дети чувствовали какое-то предгрозье, но уехать было нельзя.
Мало того, за 6 часов до начала войны всех офицеров из ближайших частей приказом собрали в Белосток на банкет с торжественной частью, концертом и застольем под носом у немцев. Отец у нас был непьющий, даже некурящий и очень ответственный человек. Про его авторитет в офицерской среде мы знали. Между прочим, он у нас из потомственного дворянского рода военных. Часов в 12 ночи он сбежал с банкета, чтобы успеть домой и сел на последний поезд в восточном направлении. Ночью он нас разбудил, сказал – «сядем последний раз за стол все вместе, война началась». И мы услышали рассказ отца. Оказывается, весь ночной состав поезда был просто забит молодыми мужчинами, одетыми под грибников и рыбаков, один отец был в форме офицера. Он сказал, что это диверсанты, и они уже в нашем тылу, и скоро исчезнет связь. Не доезжая до станции, он спрыгнул на ходу и 15 километров пешком через лес прибежал к нам на хутор.

В 4 утра над нами уже ревели и кружили самолёты. Нас бомбили. Отец убежал на свою батарею. Низко, на бреющем полёте самолёты крошили батарею из пулемётов, всё смешав с землёй. Что мы чувствовали, не берусь даже описывать, просто не найду слов.
Как только самолёты улетели, появился отец с машиной-полуторкой, с охраной и в один момент погрузил нас и ещё три семьи, чьи мужья не вернулись с банкета. Он приказал гнать на восток без остановок. Но нам пришлось останавливаться - радиатор закипал. Все попутные города уже горели после налётов: Бобруйск, Слоним, Барановичи… Деревенские угоняли в лес скот. Мы добрались до Могилёва с приключениями за несколько дней. Ехали только ночью, дороги обстреливались, машину у нас всё пытались отнять военные. В конце концов, отняли, а взамен дали другую – газогенераторную с двумя печками и максимальной скоростью 30 км в час. Такие машины были на вооружении и под Белостоком. Кругом паника, связи никакой, беженцы - кто на чём. Мы на какой-то станции погрузились в эшелон с беженцами. Кругами, югом ехали в Пензу чуть ли не до самой зимы. И от Пензы своим ходом стали добираться в Ковров под крышу к деду. Вестей от отца не было… никогда!

Мамин брат, узнав о приказе Сталина «пленных считать предателями, а их семьи ссылать», запретил маме искать отца, ходить и писать куда-либо. И мы замолчали. Мама вышла на работу в колхоз…
Через некоторое время я всё равно стала посылать запросы (и так до сего времени) – искать след отца. Ответ отовсюду приходил один и тот же: «Нет сведений. В убитых и пленных не числится». Только поисковики мне ответили, что все исходные данные на отца нашли до самой передислокации в Белосток, а дальше - практически все материалы, относящиеся к первым дням войны, из архива изъяты, то есть, засекречены, - естественно, не только на отца, а на всю дивизию. (По данным 2004 года.)
Прошло время и стало известно – первый «котёл» был как раз на Минско-Белостокском направлении, где в плен попали десятки тысяч (!) наших бойцов и командиров. По признанию самих немцев – они не были готовы к такому количеству пленных. У нас тема плена долго была закрытой…
Кто мне ответит - где сгинул мой, наш отец? В плену? В бою в числе незахороненных? Что с ним стало? Ведь хоронить гигантские потери было в том аду некому. Мы теперь знаем - сами поля боёв стали огромными братскими могилами…

Так и ушла с этой болью наша мама, которая старалась заменить нам хоть в чём-то отца. Но что могла мама, которая работала в бригаде от зари до зари за палочки-трудодни, по которым осенью почти ничего не выдавали. Всё зерно колхоз сдавал государству, как госпошлину. Налоги на крестьян были такими, что скот быстро перевели. Весь год женщины-труженицы со своего хозяйства (личного) сдавали государству (бесплатно) молоко, мясо, яйца, шерсть, оставляя себе крохи. «Всё для фронта! Всё для Победы!» А потом - для послевоенной разрухи! Дети трудились как взрослые. Мой брат Лёва с 16 лет встал к станку на заводе, работая по 12 часов за 800 гр. хлеба, наравне с маминым братом и её младшей сестрой. Мама и дед весь световой день в колхозе. А я с 11лет и печи топить, и воду носить, и полы мыть, и сестрёнку нянчить, и огород поливать, и траву полоть, и по осени в колхозе овощи убирать. Руки и коленки мои от работы были чернозелёные. Почти до снега босиком бегала. Помню и золотуху, и вши. Помню, как огород под картошку пахали, как всем гуртом вместо лошади впрягались – 10 человек в оглоблю поперечную, а дед сзади с плугом…
Всех мытарств моих детских не перескажешь. Сколько сирот войны пережили такие беды! А сколько сирот этого не смогли пережить! Если бы живы были наши отцы!
Ещё не кончилась война я в 14 лет ушла в школу в Ковров, и уже всё время жила среди чужих людей. Умудрилась институт окончить в Одессе с отличием и вернулась инженером на Волгу, где начиналось моё довоенное, досиротское детство… Мира всем нам!
________________________
* «13 мая Генеральный штаб дал директиву округам выдвигать войска на Запад из внутренних округов. С Урала шла в район Великих Лук 22 армия;
из Приволжского военного округа в район Гомеля – 21-я армия…»
Из книги Маршала Советского Союза Г.К.Жукова, «Воспоминания и размышления», Издательство Агентства печати новости, Москва, 1969г.


ВАЛЕРИЙ ЗОЛОТУХИН,
НАРОДНЫЙ АРТИСТ РОССИИ

Я появился на свет за считанные часы до объявления войны – 21 июня 1941 года. Как мне мама рассказывала, когда меня принесли на первое кормление, и нянечка со мной вошла в палату, она сказала: «Бабоньки, война!» И вся палата заревела, поднялся вой, плач. У многих мужья и братья были в военных лагерях, к войне готовились. И мой отец тоже был на военных сборах. Вот так я встретил начало войны у груди моей мамы Матрёны Филипповны, царство ей небесное. Так сказать, вкусил материнское молоко с её горькими слезами. Отец меня увидел, когда мне было уже два года. Он пришёл по ранению в 43-м. Я этого, конечно, не помню. А вот, когда он вернулся в 46-м, помню хорошо. Мы с моим братом старшим кинулись к его чемоданчику, а там, кроме военного кинжала - ничего! И вот я помню это разочарование: «О-о-о, а у него и подарков-то нет!». Как будто мы ждали с фронта подарков, а их не оказалось…

Долго, помню, висела эта шинель отцовская. Он её берёг и если мама перевешивала, то он очень сильно по этому поводу неистовствовал. То есть, она должна была висеть на одном заветном месте. Отец пришёл с шестью ранениями, но к счастью нашему, оказался жив…
Помню, как мама меня привязывала на нашем крылечке за ногу, перед тем, как уйти в поле. Это был, наверное, год 45-й, отца ещё не было. И вот я сочинил свою первую песню: «Э-э, герой, на разведку боевой. Мама будет плакать, слёзы проливать, а папа поедет на фронт воевать». Такой у меня был автобиографический репертуар. И вот те, кто не мог работать в поле, награждали меня кто стаканом молока, кто яичком, кто кусочком хлеба. Может быть, они мне давали, чтобы я замолчал и душу им не рвал. Но мне, видимо, казалось, что им нравится моя песня, раз они меня угощают. И я ещё больше старался…

Я помню День Победы, когда нас с братом мама хотела приодеть. А у нас не было даже штанишек. И брат не соглашался надевать соседские девчачьи, а мне было всё равно, поскольку я был мал. Помню, как брат сильно шумел, но всё равно мама вот так нас одела и повела в центр села. А там, на полуторке стояли люди и палили в воздух из всяких охотничьих берданок. И все так радовались, кричали и смеялись. И мы, дети от них не отставали…
А война прошла через нашу жизнь очень серьёзно. Всё детство нашего поколения, весь быт, так или иначе, был связан с теми, кто пришёл с фронта…

Продолжение следует