Версия для печати

Огоньки...

Автор: 

Совершенно случайно, слушая аудиокнигу по замечательному рассказу Чехова «Шампанское», где он описывает ночные огни далекого поезда, я вдруг вспомнил те же слова, сказанные мне, наверно, десятилетнему мальчишке, на переезде через железную дорогу на Рижском взморье. Странно – как воспоминания вдруг просыпаются всего от одного слова!
Мои родители арендовали на три летних месяца маленькую дачу на Рижском взморье. Насколько я помню — это было всегда в одном и том же месте. Маленькая улица недалеко от станции Меллужи, в нескольких минутах от железнодорожного переезда. Да и находилось наше место рядом с железной дорогой, всегда можно было видеть идущих со станции маму или папу. Или даже, стоя недалеко от насыпи, махать им рукой, когда они уезжали на поезде. Договаривались каждый раз, в каком по счету вагоне у дверей они будут стоять и видеть меня.


Море было в десяти минутах ходьбы, конечно, пешком, ну, или с возрастом, – на велосипеде «Орленок». От железной дороги длинный квартал до шоссе, слева магазин, где продавали керосин, справа магазин, а еще чуть правее – пивная. Я детально описал эти достопримечательности в моей книге. Но то, что сообщу вам сегодня, каким-то образом всколыхнулось во мне, лишь разбуженное рассказом Чехова.
Как я сказал, недалеко был и переезд через железнодорожное полотно. Со шлагбаумом и маленьким белым домиком, с красноватой ржавой крышей. Примыкал к домику довольно высокий забор, через который свешивались в сезон цветы сирени и моего любимого жасмина. Была там и яблоня, о которой я узнал позже. Наикратчайший путь к реке Лиелупе был как раз вот этот – под поднятым шлагбаумом, через насыпь и рельсы, в лес. Лес был черничный и грибной, с особенной своей тишиной. Людей никогда там не встретишь, деревья стоят не густо, солнце всегда пробивается меж ветвей. Я часто бывал там с мамой. Иногда вся наша семья ходила «через рельсы» погулять, и не раз, с гостями. Минут двадцать – и вот уже блестит река с берегом, плотно опоясанным камышом. Я боялся купаться в этом месте – надо было пройти сквозь камыши, голые ноги кололо, вода хлюпала, лягушки прыгали в разные стороны, и только после этого можно было плыть. Делал это лишь с мамой. С друзьями у нас было место немного выше по течению, но зато травка, речной песок, и самый легкий вход наших босых пяток в воду!
Не помню, когда впервые я обратил внимание на этот беленький малюсенький домик у переезда. Я думаю, всем детям всегда нравились маленькие домики с окошками, ступеньками и колодцем, как из сказок братьев Гримм. Но почему-то навсегда запомнился огонек в окне домика. Вечером, когда я стоял недалеко от нашей дачи и ждал папу с мамой, приезжающих вечерним поездом из Риги с работы, справа я мог видеть станцию Меллужи. Расписание поездов было приколото на стенке, на веранде нашей дачи. Всегда одно и то же время, ранние сумерки, и было еще видно, как электричка, замедляя ход, останавливалась на станции. Выходили из нее всегда почти одни и те же люди, на одни и те же дачи, с одними и теми же сумками, сетками и авоськами. А вот и две фигурки! Папа в пиджаке и в шляпе, с двумя сумками и, конечно, с сигаретой в мундштуке. Мама – почти всегда в белом легком плаще (по папиным словам – довоенного образца), на тонкой талии всегда завязан ремешок, и также с сумками. Я бегу к ним – мама, конечно, ускоряет шаг, а папа невозмутимо идет все теми же шагами. Если они задержались по каким-либо причинам, то приедут на следующей электричке. Это уже когда темно и как-то прохладнее и страшнее. Сначала я слышал шум приближающегося состава, потом появлялся луч света, центральная и единственная фара электрички, похожая на глаз циклопа. A слева виднелся огонек на переезде, легко заметный с моей точки ожидания.

Не знаю, когда и как, да и почему, в одну из ночей, засыпая, я подумал об этом огоньке и домике. Bероятно, начитавшись чего-нибудь, «Робинзона Крузо» или «Айвенго». Просто представил себе, как там тепло и уютно, в камине потрескивают поленья, на подоконнике стоит огарок свечи, а на стене висит ружье!
Как я говорил, проходили мы через переезд часто, домик всегда видел, но хозяина домика – стрелочника – не видел никогда, не знал, как его зовут. И вот однажды, когда я шел совсем рядом с домиком, ссекая головки крапивы прутом, меня кто-то окликнул на латышском языке. Смотрю, у заборчика стоит человек небольшого роста, с молотком и гвоздями в руках. Я по-латышски всегда говорил. Папа на эту тему сказал раз навсегда дома: «Хоть латыши евреев убивали – говорить на латышском ты должен, хорошо или плохо, не так важно. Пока живешь в стране, имеющей свой язык, – должен его знать».
Голос окликнувшего высокий, да и сам он маленького роста и худой, даже «тонкий». На нем китель какой-то, на голове – железнодорожная фуражка. Спрашивает, могу ли я уделить минутку и помочь ему. Трудно одному несколько досок в заборе сменить. Я, конечно, соглашаюсь. Ровно придерживаю доску, он аккуратно и точно прибивает. Руки мозолистые, лицо, которое я вижу рядом, все в сети морщин. Как треснувшее стекло. Закончили быстро, и он мне предлагает зайти в домик. Домик! Cейчас увижу огарок, светивший мне издалека, винтовку на стене и камин! Hа ступеньках человечек аккуратно вытер ноги, как мне кажется, призывая меня последовать его примеру! Почему нет – я вытер и мои изношенные сандалии. Заходим в комнату. Так это ведь всего одна комната... нет ни камина, нет и ружья, висящего над ним. В одной комнате и кухня малюсенькая, с примусом и печкой, с трубой, уходящей прямо в потолок. Ровно сложенные дрова в уголке. Узенькая и аккуратно застеленная кровать, столик с одной стоящей рядом табуреткой. Hа столике цветы и выглядывающая из-под газеты буханка хлеба. Какие-то рычаги и цветные лампочки на стене, как я позже узнал, это железнодорожные причиндалы всякие. Шкаф также узкий, а на нем большая пачка газет.

«Подожди минуточку», – сказал железнодорожник и вышел в другую дверь. Когда он ее открыл, выходя, я увидел, что ведет дверь прямо в сад. Вернулся минут через пять с металлической кружкой, подошел к шкафу, снял газету сверху и аккуратно двумя движениями оторвал квадратный кусок. Так же ловко скрутил кулечек как воронку, загнул конец и высыпал в него только что сорванные ягоды черной смородины! Cказав «палдиес (лат. – спасибо)», я, поблагодарив его, побежал назад домой. До дома менее десяти минут, а из головы не идет аккуратный домик. Вот бы мне такой! Я бы там устроил все, как положено!
Ягоды было отменные, крупные и сладкие. Ведь черная смородина имеет особый вкус и аромат. Забросишь в рот весь черенок с ягодками, потом тянешь назад сквозь неплотно сжатые зубы – и все ягоды остаются во рту, а черенок пустой летит в ведро!

Через некоторое время я уже специально сделал «засаду» у домика на переезде. Ну, никто не выходит, и все. Вдруг далеко раздался гудок поезда! И так же неожиданно открылась дверь домика, и мой незнакомец, надевая форменную фуражку, стал опускать шлагбаум! Пронесся товарный, я, конечно, считал вагоны и одновременно медленно приближался к домику и нашему таинственному садовнику.
Он не удивился, подозвал меня и пригласил опять домой, но на этот раз сквозь эту единственную комнату – прямо в сад! Это было как в какой-то сказке. Только Дюймовочки не хватало. Малюсенький по размеру, как и домик, со всевозможными ягодами, цветами, овощами и даже яблонькой. Дорожки аккуратные, шириной в ступню одного человека. Пригласил меня присесть на ступеньки домика там, в саду. Как помню, начинал беседы всегда он, я ведь был всего лишь мальчишкой.
Как вы все, мои дорогие читатели, знаете, я прекрасный и внимательный слушатель. Я никогда не делаю вид, что мне интересно. Проще сказать, что надо бежать, опаздываю. Лучше делать так, а не изнывать, засыпая.
Так вот, он спросил, как меня зовут, и на мое «Яков» сразу назвал меня по-латышски – Екабс.

Хочу поделиться его рассказами, память у меня хорошая, но это было-то очень давно. В общем – работал он на железной дороге всю жизнь. В латышском языке есть гениальная фраза – Pa Veco Laiku, в переводе означает «В старые времена». Этим местные жители, включая моего папу, определяли все. Если «в старые времена» — значит, хорошо, солидно, крепко, и надежно! Не сейчас!
Сколько лет ему, его имя, был ли женат, есть ли дети – у меня не было смелости спросить. Я чутьем понимал – ему не с кем поговорить, и во мне он нашел собеседника, который умеет слушать и почти все время молчит. А мне-то было еще как интересно! Про то, как переводят стрелки и как мажут дегтем шпалы. Я впервые тогда услышал о пульмановских вагонах. Он когда-то работал проводником в таком поезде, и теперь рассказывал о хрустальных графинах, пуховых перинах и роскошных туалетах! И это все в поезде! Тут я задал несколько вопросов «по делу». И вот на один из них помню его ответ.
Заранее скажу, латыши в советские времена отличались умением избегать политических разговоров, в которых случайно могла проскользнуть их ненависть к советской власти. Они эту ненависть, ну, или не так грубо, – неприязнь могли показать как бы интонацией одного-единственного слова. И это слово они говорили таким тоном и с таким выражением, что у умного человека не оставалось сомнения, что имеется в виду. ОНИ, по-латышски Vini, с мягким N. «ОНИ» – так называли советских! То есть не наши, приезжие, не принадлежащие к стране и чужие!
Когда я спросил у моего нового безымянного друга, а где же эти пульмановские вагоны сейчас, он ответил неприязненно, насколько позволял его голос: «ОНИ их разобрали на части, ИМ ничего из старых времен красивого ведь не надо».
Он объяснил мне про рычаги в комнате и другие железнодорожные принадлежности в домике, вместе с ним я несколько раз опускал и поднимал шлагбаум. В этой малюсенькой комнатушке я впервые притронулся и к странной штуковине, как бы железной ручке с петлей, которая называлась «жезл». Электричество в домике было – так он видел, например, огоньки, зажигающиеся на допотопном пульте на стене, сообщавшем ему о приближении поездов. А воды не было. Брал он воду для всех нужд из ведра с водой, накачиваемой из колонки. Так у нас в Латвии называли металлические конструкции с ручкой, торчавшие из земли почти во всех дачных дворах. Качаешь вниз и вверх – и из носика бежит холодная вкусная вода.
Домик был государственный, он жил там бесплатно, ну, и какую-то зарплату, я думаю, получал. Я знаю, что, например, молочница бесплатно оставляла ему молоко в маленьком бидончике, и слышал, как он просил ее взять деньги, а она отказывалась.

Миниатюрный садик напоминал произведение искусства. Это я, понимающий сегодня в садоводстве, могу твердо сказать. Красота и практичность. Аккуратность позволяла ему иметь много овощей. Все по сезону, а единственная маленькая яблоня давала, наверно, около ста яблок. Он их сушил, как это вкусно было! Кисло-сладкие, высушенные в меру, с мякотью, а не просто яблочные чипсы, как сегодня в магазинах. В уголке дворика был малюсенький и очень чистый туалет.
Ни одной книги в домике не было. Читал он газеты только на латышском языке. Никаких фотографий или картин на стенах, да и места-то не было для них. Лишь несколько страниц из старых железнодорожных журналов с фотографиями поездов аккуратно приколоты к внутренней стороне двери. «Таинственного» подсвечника со свечой или огарка на подоконнике не было, а была обыкновенная маленькая настольная лампа на столике.
И интересно, что газеты играли в его жизни особую роль. Это была его туалетная бумага, начнем с этого. А в остальном? Скатерть из газеты, салфетки – из газеты, стельки в ботинки – также из газеты. Из чего, вы думаете, были у нас пилотки, когда я помогал ему в огороде? Из газеты! Никогда ни о чем семейном он у меня не спрашивал, и о себе не рассказывал. Лишь типичный «рижский вопрос» – откуда родом мой папа? Этот вопрос у рижан всегда на первом месте. Узнав, что из Риги, – на его лице отразилось, что это он принимает как правильное, – «человек старого времени».
Не знаю, сколько лет мы с ним вот так изредка виделись. Ну, лет шесть точно. Заходил к нему редко, но если проезжал на велосипеде через переезд и видел его, махали друг другу. Родителям я о нем почему-то не рассказывал. Так и осталось это моей маленькой тайной длиной вот в те детские годы. Он часто давал мне газетные кулечки-вороночки с сезонными на тот момент ягодами.
Иногда вечером издалека, по пути на станцию или возвращаясь откуда-нибудь, я видел огонек лампочки в окне домика. И становилось хорошо. Какое-то странное чувство – быть частью чего-то сокровенного, таинственного и никому неведомого. Меня прямо обволакивало необъяснимое тайное ощущение уюта домика, в котором я был!
Без фуражки я его видел всего пару раз. У него были белесые и негустые волосы с абсолютно прямым пробором посередине. Выбрит был всегда, мыл руки часто, даже когда мы копались в земле.
Расстроенным видел его один раз, и в этот раз он мне и сказал то, что подтолкнуло меня написать эти воспоминания.

...Сидя в комнате, я пытался дышать неслышно, хотя сердце билось от быстрой езды на велосипеде. Хозяин домика сидел на кровати, а я – на табуретке. Он пил из единственной алюминиевой кружки кипяток. Пил, кстати, всегда одинаково, без сахара. Просто бросал туда разные сушеные ягоды.
По лицу было видно, что он чем-то взволнован или недоволен. И рассказал мне, что каждые пару лет начальство – ОНИ – хотят его садик разрушить, места нет, а там можно шпалы держать!
«Они забрали у меня почти все, а сейчас хотят забрать последнее. Садик у меня – почти последнее. Поезда и рельсы – так прошла моя жизнь. И самое главное, и самое последнее у меня — это огни поездов. Всю жизнь я наблюдаю огоньки фонарей стрелочников, огни и свет поездов, и блеск рельсов сквозь пар паровоза. Как лучший в мире фильм! Огоньки далеко-далеко, и вдруг они рядом, стучат колеса, скрипят рельсы, всплеск света... и вот они уже маленькие, еле видные, и хочется, чтобы они не пропадали вдали никогда. Как последний момент солнца, уходящего в море! Хочется задержать эту секунду надолго. Так вот и огни поезда...»

…Мы перестали арендовать эту дачу с верандой. Я пошел работать рано, в шестнадцать лет. Хоть и бывал в Меллужи, но на шоссе, в ресторане «Меллужи». Пивной уже не было, керосинной лавки тоже. К переезду я не подходил, не переезжал.
Будучи на Рижском взморье лет восемь назад, разыскал дачу, показал дочери и Аэлите. И почему-то дача выглядела совершенно иначе, и была «чужой». Станция все та же, но пустая и незнакомая. Переезд есть, а шлагбаум теперь автоматический.
Домик с забитыми окнами. И груда шпал там, где когда-то был садик. Значит, ОНИ все-таки выполнили свою «пятилетку».
Но огоньки поездов в ночи никто не в силах забрать.
Ни у моего неизвестного друга, ни у Чехова, ни у меня из рассказа и сердца.

Джек Нейхаузен. «Спасибо, Мистер Никсон».
Книга монументальная, 520 цветных страниц журнального размера, более тысячи фотографий!
В приложении к книге идет и видеодиск. Желающих приобрести книгу с автографом прошу позвонить по телефону (917) 806-0060. Этот e-mail адрес защищен от спам-ботов, для его просмотра у Вас должен быть включен Javascript


Авторизуйтесь, чтобы получить возможность оставлять комментарии