Версия для печати

Незабываемый Рош ха-Шана

Автор: 

Осенью 1949 года дед Моисей объявил мне, что по случаю праздника Рош Ашана возьмет меня в синагогу. Затем, повернувшись в сторону женщин, добавил: «Марк должен прилично одеться». Случай действительно был неординарный, ведь я впервые шел в синагогу.
Синагога манила меня своим звонким необычным названием и таинственностью назначения. Как известно, это было смутное время для евреев, хотя мы, дети, об этом мало что знали, и пока в мире для нас не было различий, как и для других детей.

Задание о «приличности» одежды поставило нашу мишпуху (семью) в затруднительное положение. Дело в том, что у меня был всего один-единственный зеленый лыжный костюм, присланный мне сердобольными тетушками из Запорожья, опекавшими меня как сына их брата, погибшего на войне. В этом костюме я ходил и в школу, и, собственно, везде. Но не пойду же я в зеленом, уже задрипанном костюме, как попугай, в такое важное место, как синагога.



Это мнение было единодушным. Но если не в этом, то в каком? Тут слово взяла баба Рива. Вернее, не взяла, а положила на стол темно-синий шевиотовый отрез. Он был подарен ей братьями, купившими его в складчину где-то на толкучке на день ее пятидесятипятилетия, то есть несколько лет тому назад. Баба Рива долго колебалась в использовании отреза: то ли пошить себе юбку, то ли брюки Моисею, то ли... да мало ли куда можно было использовать такое добро.

В таких тяжелых внутренних колебаниях баба Рива мучилась уже несколько лет. И вот, наконец, пришло решение. Все даже замолкли перед этим щедрым купеческим жестом.
Разумеется, весь этот разговор велся взрослыми на идиш, и я мало что понял из него. Но я всегда догадывался, если готовилась какая-то пакость против меня. Сейчас же я видел, что старшие поглядывают на меня как-то ласково.
Тут мама смущенно предложила вырезать приличные еще участки материи ее серого старого платья, в котором она когда-то рожала меня.
Вместе с частью отреза можно будет сшить мне комбинированную рубашку, да еще останется кусок материи на что-то другое. Все радостно заулыбались такому практичному решению проблемы.
Наша семья, в свое время эвакуированная из Симферополя, научилась экономно использовать все, что возможно еще было использовать. Такое отношение было во многих семьях послевоенного времени.

Решение пошить мне модную ковбойку, мечту ребят всех возрастов, унесло меня на вершину моих мальчишеских радостных переживаний.
Наконец-то у меня будет обновка, как у школьного богача, моего одноклассника Липмана, приносящего завтраки с такой пахучей колбасой, что мне приходилось убегать от него на перемене.

После нескольких тщательных примерок, на которые собиралась вся женская половина нашей мишпухи, высказывая противоречивые советы, шнайдер, не выдержав такого испытания, сшил заказ досрочно, хотя никто не знал, какой же нужен срок после недельных примерок и мучений.
Ковбойка на замке «молния» вышла, как из последнего американского вестерна, где, перестреляв всех участников фильма, герой остается именно в такой ковбойке. Я, не выдержав испытания модой, решил надеть рубашку в школу. Так сказать, назло богачу Липману. Мама, вначале сопротивлявшаяся этому решению, услышав мои аргументы, разрешила удовлетворить мое тщеславие.

Мое появление в классе произвело эффект не меньший, как если бы я заменил артиста Кадочникова в фильме «Подвиг разведчика».
Все кинулись ко мне пощупать ткань, разглядеть фасон. Местные ребята, таты, зацокали языками, с уважением поглядывая на ткань, потом на меня. Сам богач Липман был удивлен не меньше их. Ведь его ковбойка давно уже полиняла, а замок «молния» пришел в негодность еще в прошлом году. Я же небрежно то поднимал, то опускал замок, имитируя, что мне то холодно, то жарко. Собственно, действительно так и было.
Уже зазвенел звонок на урок, когда в класс ввалилась ватага ребят из соседнего класса. Они с ходу кинулись ко мне, ощупывая рубашку со всех сторон.

Я стал бояться за ее состояние. И не напрасно. Некоторые типы специально тянули ее в стороны, и я успел подметить, что руки у них были не просто немытые, а грязные, видимо, со дня рождения. Только сейчас я пожалел о своем хвастовстве.
К счастью, вошла учительница, и толпа школьников рассеялась по классам. Учительница Елена Григорьевна, или просто Елена Горевна, как мы ее называли официально, тоже с интересом посмотрела на меня. Она всегда была ко мне «неравнодушна» из-за моих постоянных реплик с места, и потому никогда не теряла случая влепить мне двойку, а то и «кол».
Когда все утихомирилось, она начала перекличку, и, остановившись на мне, ехидно спросила, что за торжество послужило поводом привести меня в интеллигентный вид. Я, приосанившись, как и положено воспитанному ребенку, важно доложил, что завтра мы с дедом Моисеем идем в синагогу.
Причем последнее слово я, чтобы не ошибиться в произношении, произнес четко и звонко. Такое уж это слово!
Но что это? Елена Горевна сразу же поперхнулась на перекличке, как раз на фамилии Липмана. Тот тоже испуганно взглянул на меня.
Класс затих, глядя на метаморфозу превращения спокойного холеного лица учителки в сначала бледную, изумленную и даже растерянную, а затем в красную, злую и разгневанную физиономию. Это было такое интересное явление, что я, обалдев, с изумлением разглядывал этот «феномен Елены». Класс начал оживленно обсуждать развивающиеся события.

Наконец, Елена, чувствуя, что пауза затянулась, сдерживая эмоции, елейно обратилась к классу:
– Октябренок Верховский собирается пойти в синагогу. – И пояснила: – В еврейскую церковь! – Последнее она произнесла с угрозой приближающегося тайфуна.
Ребята мало что поняли из этой тирады, но по тону Елены определили, что я затеял что-то нехорошее. Уловив это, некоторые из отличников на всякий случай ехидно рассмеялись. Только Липман сострадательно посмотрел на меня, да несколько горских евреев быстро на гортанном языке обменялись сочувствующими фразами.
Я же ничего не понял из отрицательной реакции учительницы. «Вроде бы рубашка всем понравилась, иду я не куда-нибудь на футбол, а в синагогу, да еще с дедом. Так в чем же дело?»
– В общем, так, – подытожила Елена, – приходи завтра с мамой в школу.
– А завтра выходной, – по привычке парировал я.
Учительница задумалась. Был явный лимит времени на проведение воспитательных мероприятий, поскольку именно завтра начинался праздник Рош Ашана. И тогда Елена Горевна принимает устрашающие санкции:
– Скажи маме, что я не рекомендую твое посещение синагоги, а в понедельник пусть она придет в школу, – закончила учительница прокурорским тоном и продолжила перекличку.

Весь урок я провел в муках поиска своей вины. Наконец прозвенел звонок. Я приготовился продолжить свою роль законодателя мод, но ребята поспешно проходили мимо меня, как если бы я был в своем старом лыжном костюме.
– Дурак же ты Марик, – увидел я перед собой Мордухаева в окружении своих друзей – горских евреев, которые всегда были дружны и держались вместе. – Ты что, не знаешь, что Елена настоящая антисемитка? Теперь она не даст тебе покоя, – сочувственно закончил он. Старше всех в классе года на два, он был уже сведущ во всех жизненных проблемах, о которых мы, малыши, не имели понятия. – Но в синагогу ты с дедом иди. Мы тоже пойдем, – показал он на окружающих, – но афишировать это не стоит.

Ругательство «антисемит» я уже слышал из уст бабы Ривы, которое она употребляла наряду с такими словами, как «петлюровец» и «троцкист».
Она использовала их в различных вариантах, но «антисемит» присутствовал во всех сочетаниях. И хотя я не знал значения этого слова, поскольку Елена Горевна использовала его, понял, что вляпался в какую-то неприятную историю.

Богач Липман подошел ко мне и с сочувствием протянул мне половину бутерброда с пахучей колбасой, от которой мой рот наполнился слюной.
Я недолго колебался с возникшей идеей оттолкнуть его, потом понял, что это был акт солидарности с моей незавидной ситуацией, а потому не принять его было бы нетактично. Я скромно взял у Бори, так звали Липмана, бутерброд, и не спеша стал его уминать.

Боря, довольный своим либеральным поступком, полез в карман и вытащил самую настоящую шоколадную конфету «Красный мак». В смущении он резко протянул ее мне. По пути он нечаянно задел чернильницу, которая, перевернувшись, покатилась прямо на мой локоть.

Ну а дальше, да что говорить, – дальше произошло действие «закона подлости», и локоть новой рубашки мгновенно стал фиолетовым, то есть по цвету чернил. Чернильница, сделав свое пакостное дело, покатила дальше на меня, но я успел вскочить, и она пронеслась прямо на пол.

Я не знаю, у кого было ужаснее лицо – у Бори или у меня, но то, что отразилось на его всегда добродушной физиономии, осталось в моей памяти, как гримаса сильного психологического стресса. Наверное, и мое состояние было не лучше. Зазвенел звонок, и класс заполнился ребятами. Наше состояние сразу же привлекло их внимание.

Я стоял с вывернутым вверх локтем и взглядом, будто я увидел голову Медузы Горгоны, и смотрел на огромное пятно на рукаве моей новейшей рубашки. Вошедшая Елена Горевна, мгновенно оценив ситуацию, скомандовала:
– Все по местам! Верховский, иди домой и поменяй рубашку. – Потом она помедлила и добавила: – Можешь не возвращаться.
Она хотела еще что-то прибавить, но благоразумно сдержалась.
Я вышел из класса, как больной с высокой температурой, и поплелся к бабушке, потому что мама была на работе, и погасить мое горе могла только баба Рива. К тому же я точно знал, что сегодня она пекла пироги к празднику.

Я подозрительно оглядывался по сторонам, полагая, что все смотрят на мой измазанный локоть. Прощай, синагога, прощай, Рош Ашана, и, главное, прощай обновка. Так я добрался до тупика, где жила баба Рива.
Неожиданно навстречу мне вышел шнайдер Береле, живший в этом же доме.
– Ты что, спасся от погрома? – участливо спросил он, некогда сам еле унесший ноги от петлюровцев. Я молча повернул локоть наружу.
– Ай-я-яй, вот в чем причина твоего горя! Послушай, иди к своей бабе Ривке и скажи, чтоб она передала остаток материи, я жду тебя, давай бегом.
Через пять минут я ворвался со свитком материи, а следом, запыхавшись, ввалилась и баба Рива.
– Значить так, мадам Кацова, вы уходите сию же минуту и вернетесь через два часа, – заявил Береле, не дав бабе Риве сказать и слова.

Он-то знал, чем это может кончиться. И, забрав материал, он буквально вытолкнул нас из квартиры. Ровно через два часа, которые я выдержал, как на пытке, я стоял на пороге квартиры шнайдера Береле.

Я увидел свою ковбойку. Что-то в ней прибавилось, но что? Я оглядел рукава, нет никаких пятен. Что за чудо? Но ведь что-то прибавилось. И я разглядел, что на локтях рукавов были вставлены одинаковые заплатки, точь-в-точь, как на ковбойке у Гарри Купера в последнем вестерне.
Ковбойка получилась еще модней, чем была.
«Вот это да, вот это шнайдер Береле!» Я стоял изумленный и потрясенный одновременно. После стольких переживаний у меня подкосились ноги, и я еле успел сесть на табурет. Береле, довольный произведенным эффектом, усердно протирал очки. Баба Рива, впервые в своей жизни, лишилась дара речи.

На другой день мы с дедом Моисеем пошли в синагогу. Когда мы пришли, она была уже заполнена. А что вы хотите, если на весь город Баку, с населением в миллион человек, имелась только одна маленькая синагога, размещенная в подвале дома на неприметной улочке.

Евреи, увидев, что дед привел внука, потеснились, благо вместо стульев стояли лавочки, вмещающие неограниченное число желающих посетить праздник. Как ни странно, в тот день у меня ничего плохого больше не случилось. Наоборот, все восхищались моей ковбойкой, но когда дома мы сели за праздничный стол, я все же, так, на всякий случай, переоделся в свой старый зеленый костюм, тщательно выстиранный мамой.

В понедельник, во время переклички, Елена Горевна, бросив любопытный взгляд в мою сторону, хотела что-то спросить, но, сделав паузу, промолчала. Она понимала, что поднимая вопрос о моем посещении синагоги, она тем самым ставит под удар себя: как она допустила, что в ее классе появились такие настроения. Значит, это ее недоработка. А потому лучше помалкивать. Так мы с ней и остались связаны одной тайной. Она даже перестала ставить мне единицы, и весьма ограничилась в двойках.
И напрасно, ведь я продолжал выкрикивать с места реплики, и делаю это до сих пор. В рубашке я проходил еще пять лет, постепенно закатывая рукава до плеч. Но, когда она стала уже выше пупа, пришлось прекратить ее использование.
А жаль, материал еще был очень крепкий.
Для справки: когда я окончил школу, то выяснил, что наш класс состоял на одну треть из евреев, но сейчас я уже твердо знаю, что нас была половина класса.

Марк Верховский

Авторизуйтесь, чтобы получить возможность оставлять комментарии