Версия для печати

Органы чувств человеческих

Автор: 

Пять сонетов в прозе

И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые...
А. С. Пушкин

С возрастом авантюрная способность, подчиняясь стремительному порыву, ввергнуть себя в какой-нибудь серьезный проект, мягко говоря, несколько снижается. Так уж хотелось перечитать «Войну и Мир» Л. Толстого, чтобы с высоты прожитых лет переосмыслить гениальное творение. Ан нет, подержав в руках увесистый том, с грустью отложил его в сторону: не потяну. Стремительный интернет, ТВ и детективы оказали свое тлетворное воздействие.
Но название романа все же прочитал. И вот оно-то, всего два слова, спровоцировали мою слабеющую с течением времени склонность к схоластическому бормотанию вспыхнуть с новой силой. Война и Мир – ведь это же формула человеческой жизни. Да что там человеческой – жизни всего мироздания. Добро и зло, веселье и грусть, рождение и смерть, надежда и отчаяние... Зима и лето, день и ночь, огонь и вода, полюс и экватор, небо и земля... Везде противоречия, полярные качества и явления. Отсюда и известное изречение: «Жизнь – борьба противоречий». А еще, человеческое бытие – суть набор ассоциаций, возникающих в детстве и длящихся до благородных седин (или лысин – как кому повезет).


Биография, а тем более, автобиография человека – это, по мере возможности, объективная хронология человеческой жизни, донесенная до читателя, как правило, в письменном виде. Реже встречаются устные изложения бытия с художественными подробностями – совсем другой жанр.
Но вот рассказать биографию без действий (without actions), основываясь только на чувственных ассоциациях... Рискну на такую попытку. Если ничего не получится – прошу не судить строго. Впрочем, до суда читателя дело может не дойти – более вероятно, меня «зарубят» редакторы – церберы, охраняющие язык и литературу от посягательств дилетантов, схоластов и графоманов.
И еще одно пояснение. Причем тут «сонеты»? Что общего между путаными воспоминаниями автора и изящной формой поэзии? Есть общее: как в сонете количество строк, так и в моем изложении каждая главка содержит по четырнадцать весьма относительно умных мыслей. При желании читатель может проверить счет... И наконец, чтобы при всех сомнениях остаться в теме, автор сопровождает свои прозаические сонеты еще и стихотворными, абсолютно адекватными также весьма сомнительному поэтическому дарованию автора.


Сонет № 1. Будет вечная музыка...

(Слух)

В одной из самых популярных и любимых народом песен, исполненных Муслимом Магомаевым, любовь поэтично названа вечной музыкой. И это справедливо – как ни покажется парадоксальным, именно посредством слуха это чувство проникает в сердца влюбленных. «Я Вас любил. Любовь еще быть может...» – после этих произнесенных нежно, с придыханием, слов отступают в тень все другие органы чувств. Не зря же говорят, что женщины любят ушами...
...Впрочем, это лирическое отступление к предмету изложения – моей автобиографии – отношения не имеет. По меньшей мере, в начале повествования. С раннего детства до сегодняшнего дня и, надеюсь, до конца эпопеи, называемой жизнью, я следовал и буду в дальнейшем следовать девизу «Веселых ребят»: «...И тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет!»
Поэтому звуковая автобиография предстанет в виде песен, пропетых в хронологии собственного жития. Прямо признаюсь, сам песен не пел по причине крайней стеснительности. Но все запоминал и страстно любил слушать.
Первой мелодией ко мне пришла не сусальная «В лесу родилась елочка», а неистовый пролетарский гимн «Интернационал». Двухлетний солист упирался рожицей в бицепс отцовской руки и, отчаянно надувая щеки, издавал, подобно бас-трубе в духовом оркестре, звуки, отдаленно напоминавшие первую строчку этого гимна:
«Па-па, папапа, па-па, па-па...»
Вместо колыбельных мама напевала мне еврейские, украинские, советские песни.
«Их зиц унд шпил ойф дер гитаре.
Их шпил а лидале нох фун зех алейн...»

(Сижу и играю на гитаре песенку лишь для себя...)
«До тебе, моя рiченька, ще вернеться весна-красна,
А молодiсть не вернеться, не вернеться вона».

«Напрасно старушка ждет сына домой.
Ей скажут, она зарыдает...»

Но были и веселые.
«Легко на сердце от песни веселой,
Она скучать не дает никогда...»

«Гиволд, ви немт мен, гиволд, ви немт мен
а бухер ойф ци эсн ди варнечкес».
(Караул! Где найти парня для поедания этих горе-клецок.)

«Мiсяць на небi, зiроньки сяють,
Тихо, поволi, човен пливе...»

Голубое детство заканчивается, когда зазвучат другие песни.
«Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой...»
«До свиданья, города и хаты, нас дорога дальняя зовет...»
«Киев бомбили, нам объявили, что началася война».
Четыре черных года, 1418 черных дней со страшными событиями человеческого горя в каждом доме, в каждой семье, и с песнями этому под стать.

«Купите, койфт шин, койфт шин паперосн,
Трикине фын трерн ныт фаргосн...
Ротевет а юсн фын дейм тойт».
«Враги сожгли родную хату,
сгубили всю мою семью...»

Но был и последний год постылой войны, когда звучали уже другие песни:
«...из сотен тысяч батарей, за слезы наших матерей,
за нашу Родину – Огонь! Огонь!»
«После тревог спит городок.
Я услышал мелодию вальса
И сюда заглянул на часок...»

...А дальше послевоенное время, голодное и холодное. В разрушенном войной поселке пробуждается жизнь. Я уже школьник, ученик начальных классов. Любимый школьный предмет – пение. Потому что не задают домашних заданий и не надо дрожать за оценку. Наш добрейший Петро Григорьевич просто не знает отметок ниже «четверки». На уроках поем целый коктейль из песен:

«Скакал казак через долину, через маньчжурские края...»
«Так, так, так, – говорит пулеметчик.
Так-так-так, – говорит пулемет».

А вечером в кино в клубе железнодорожников с экрана льются ласкающие душу напевы.

«Каким ты был, таким остался,
Орел степной, казак лихой...»
«Сердцу хочется ласковой песни
И хорошей, большой любви»
«На крылечке твоем каждый вечер вдвоем
Мы подолгу стоим...»

Из закрепленных на стене комнатки, где я сплю, черной бумажной тарелки репродуктора и уличного на телеграфном столбе радиорупора несутся бравурные песни-марши, от которых не скрыться ни в доме, ни извне.

«Комсомольцы – беспокойные сердца.
Комсомольцы все доводят до конца...»
«Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полет...»
«Врагу мы скажем: Нашу родину не тронь!
А то откроем сокрушительный огонь!»

В шесть часов утра нас будит написанный в суровые годы войны «Гимн СССР». В двенадцать ночи он подает нам строгую команду: Отбой. Всем спать.

«...нас вырастил Сталин на радость народу...»
«Партия Ленина, партия Сталина
Нас к торжеству коммунизма ведет!»

Шли годы. Жить стало чуть лучше, чуть веселее. Правда, по-прежнему сажают всех этих затаившихся врагов народа (иногда поражаешься их скрытности – старый, больной Обермейстер, оказывается, тоже враг!). Но еды стало побольше. Потом, каждый год снижение цен – мелочь, а приятно.

Между тем, я уже старшеклассник.
«Хороши весной в саду цветочки, еще лучше девушки весной...»
«Если расставаясь, встречи ищешь вновь,
Значит, ты пришла, моя любовь».

Да, пришла именно она, первая школьная любовь. Но для школы уж время позднее, пора вперед, к неведомым вершинам.

«Дорога, дорога нас в дальние дали зовет:
Быть может, до счастья осталось немного,
Быть может, один поворот».

Звучит нежный и грустный «Школьный вальс», разделяющий детство и юность со взрослой жизнью:

«Давно, друзья веселые, простились мы со школою...»
«Летят путями звездными, плывут морями грозными
Любимые твои ученики».

А вот и студенчество – переходный период из юности ко взрослой жизни. Первая влюбленность в Одессу, впоследствии переросшая в «вечную любовь».

«Города, конечно, есть везде.
Каждый город чем-нибудь известен.
Но такого не сыскать нигде,
как моя красавица Одесса».
«Ты в сердце моем, ты всюду со мной,
Одесса, мой город родной!»

А в Одессе – родимый институт, где учатся в подавляющем большинстве девушки.

«Институт наш – ничего, населенье таково:
незамужние девчонки составляют большинство».

Ухаживаешь напропалую за полкурса, а влюбляешься в одну-единственную.

«Я встретил девушку, полумесяцем бровь...
Ах, эта девушка, меня с ума свела...»

Еще друзья. Студенческое братство, которое длится вот уже полсотни лет.

«От сессии до сессии живут студенты весело,
А сессии всего два раза в год».
«Утро начинается с рассвета...
(А) у студентов есть своя планета – это целина!»

Или колхоз. Было и то, и другое.
Впрочем, расставаться приходится и с друзьями, и с большой любовью:

«Дай мне руку на прощанье, улыбнись тайком...»

До свиданья, полюбившаяся Одесса – предмет моей многолетней доброй памяти; мои вам пять с кисточкой – театры, парки, пляжи и все прочие «лажи» веселого города.
«Прощайте скалистые горы, отчизна на подвиг зовет...»
Совершаю прыжок в полную самостоятельность. Вхожу в новую жизнь с новыми правилами, новыми коммуникациями, своей, отличной от прежней, культурой бытия.
«Забота у нас простая, забота наша такая:
Жила бы страна родная, и нету других забот...»

Если бы так! А то ведь и других забот – полон рот. Впрочем, год-другой эти заботы не очень досаждают. Новые общения, новые друзья, подружки с ни к чему не обязывающими отношениями. Увлечение туризмом. Туристское братство сродни студенческому. Встречаемся с друзьями-товарищами по песенно-палаточному быту на Кавказе, в Крыму, на Урале, в Карпатах; в горах, лесах, на реках.

«Я не знаю, где встретиться нам придется с тобой...»
«Милая моя, солнышко лесное,
Где, в каких краях, встретишься со мною».
«Хорошо туристом быть, туристом и собакою:
Где хочу попи...ю, где хочу пок...ю...»

Затем срабатывает инстинкт продолжения рода. Увлечение, женитьба, законный брак.

«Проветрив душу трезвым страхом,
Не рвись конем, не пяться раком.
В преддверьи будущности рабской
Пойми соль мудрости арабской:
«Хорошее не называют «браком!»

И тут уж новые песни на слуху.

«Как поют соловьи! Полумрак, поцелуй на рассвете...
И вершина любви – это чудо великое – дети!»

Не только чудо, но и большая, хоть и радостная, ответственность. Сначала – «Топ, топ, топает малыш...», потом – «Носики-курносики сопят...», затем – «Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры...»; потом – «Девчонка-девчоночка, темные ночи. Я люблю тебя, девочка, очень...» А дальше уже по апробированному в начале этого изложения сценарию с учетом революционных перемен в обществе.

Переживаю эру «шестидесятников»:
«Возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, ей-богу...»
Переживает эту эру и советский гимн. Уже не «партия Сталина», а «сила народная нас к торжеству коммунизма ведет».

Ковыляю со всей страной сквозь благостный и сонный застой.
«Не слышны в саду даже шорохи...
Речка движется и не движется...
Трудно высказать и не высказать...»
«И вновь продолжается бой, и сердцу тревожно в груди...»
«А я играю на гармошке у прохожих на виду...»

...Проходит время. Застой в лице престарелых членов Политбюро ЦК медленно, но верно сходит в могилы у кремлевской стены. Под звуки второго варианта гимна Советского Союза.
Ура-а-а! Перестройка. В воздухе так много озона, что становится трудно дышать. Разрешается все, что не запрещено; пить алкоголь вредно, особенно вино. Виноградники под сруб, зато дорожает «Тройной» одеколон. Гласность на каждом углу, в каждой щели. Все кайфуют – работать некогда, да и негде. «Процесс пошел...» – а вот куда, в какую сторону, не знает даже тот, кто его запустил.

Плюрализм мнений достигает своего апогея: дорвавшиеся до эфира сосунки издевательски смеются в глаза боевым маршалам, а прошедшие через горнило войны героические люди от нечего делать стреляются...
Заработала на все обороты новая «Машина времени». Ресторанные лабухи и напевалы из подворотен, возомнившие себя спасателями культуры и вершителями ее судьбы, поблескивая стеклами очков от близорукости, уверенно напевают:

«Не стоит прогибаться под изменчивый мир,
Пусть лучше он прогнется под нас».

И он-таки прогнулся, этот «изменчивый мир». Ресторанная, блатная, тюремная похабщина заполонила подмостки, сцены, экраны, а с ними и жилища в очередной раз одураченного народа.

«Три кусочека колбаски у тебя лежали на столе.
Ты рассказывал мне сказки, только я не верила тебе».
«Вот такая ты зараза, зараза...
Я дала тебе три раза, три раза...»
«Дай мне только день, дай мне только ночь,
И ты поймешь – я то, что надо!»

Кр-р-ах! Великий, могучий Советский Союз рухнул, развалился, распался, протянул ноги, гикнулся, сыграл в ящик... Под звуки новой музыкальной заставки, спешно названной гимном России.

«Славься, славься Русь моя.
Славься ты, русская наша земля...»

Группа рефлекcирующих интеллигентов, яйцеголовых интеллектуалов, мимикрировавших советско-партийных бомзиков среднего звена, под мудрым водительством перманентно пьяного, но бесстрашного пахана ринулись создавать новый государственный порядок, помпезно названный либерально-демократическим. Круша и разворовывая на своем пути все, что плохо или хорошо лежало, оголтелая камарилья довела страну «до ручки». Обретшие свободу слова, выбора, предпринимательства, веры и духа, большинство граждан уже новой страны воспользовались почему-то лишь свободой голодать, холодать, рыскать по помойкам и умирать задолго до пенсионного возраста. Странный выбор...
А Алла Борисовна между тем пела о любви (очередной и внеочередной); шоумены становились крутыми делягами, а самый Крутой из них – Игорь – писал красивые песенки. Вместо ткацких фабрик появились «Фабрики звезд» – в стране создавались две параллельные, не способные никогда пересечься, жизни страшно богатых и ужасно бедных людей.
...Потом случилась очередная перемена декораций: на смену бесхребетным и оборзевшим, потерявшим все нити управления либералам пришли холодные и прагматичные «питерцы» во главе со своим светловолосым «черным» полковником.
«Гавриилиада» с гимном получила свое дальнейшее развитие. Гимн гениального Глинки вернулся домой, на сцену, а ветхозаветный советский гимн, естественно, с новыми словами, возвратился из ссылки с заключительной строкой припева, редакцию которой следует признать окончательной:
«...Славься страна, мы гордимся тобой!»
Впрочем, все это к моей биографии уже никакого отношения не имело. К тому времени я покинул распавшийся Союз и «вечерней лошадью» отправился в Штаты.

«За кордон, за кордон с перебитым крылом
улетает мой друг, улетает...»

Остаются:
«Во дворе березы – гордость тети Розы,
И пышных два каштана, что так любила Жанна.
Еще стоят два клена – любимцы Соломона...»

Здесь, в эмиграции... Впрочем, я давно уже не эмигрант, а гражданин Великой страны. В штатах песня строить и жить не поможет – надо упираться и терпеть (особенно на первых порах). И хоть жизнь совсем другая, да и сам я здорово изменился, но нет-да-нет ловлю себя напевающим по привычке какую-нибудь песенку из далекого-далека, даже сегодня поднимающую теплую волну в моем охладевшем от времени сердце:

«Кто весел – тот смеется, кто хочет – тот добьется, кто ищет – тот всегда найдет!»


Сонет 1-1


Журчанье арф, дыханье труб
не стоят ломаного гроша,
когда в душе нет звуков музыки хорошей,
когда субъект эмоциями туп.

Сквозь шум и гам спешащей жизни
я слышу нежный ля минор.
Веду я с песней разговор
от детства раннего до тризны.

Ведь песня – зеркало души
и отраженье лет, и зим, и весен.
Плечом к плечу за мною следуя, она,

подруга, нежно говорит мне: – «Не спеши!
Еще не спето нами столько песен,
еще звенит в гитаре каждая струна...»





Сонет №2. Сплошная видимость.

(Зрение)


Первое, что видит новорожденный, – это яркий свет в родильном отделении. Не стану врать – этого первого света я не помню. Самые первые запомнившиеся видения детства – это белые стены родительского дома, их лица моих родителей; конек-качалка, поселковая улица и бредущие по ней кони, запряженные в телеги. Горб моей няньки бабы Текли. Я сижу на этом уродливом холмике, изо всех сил колочу по нему ручонками и ножками, а баба Текля радостно смеется, прижмуриваясь от наслаждения. Кстати, когда немцы уже были в десятках километров от нашего населенного пункта, баба Текля умоляла моих родителей отдать ей ее любимца, чтобы сохранить ему жизнь...

Дальше зрительная память подсовывает мне летнее небо с гудящими в нем зловещего цвета фашистскими штурмовиками, стены каких-то погребов и сараев, где мы прячемся от бомбежек. Суровый профиль отца, осунувшееся и сразу постаревшее лицо матери, отрешенный взгляд бабушки, которой вскоре суждено сгинуть в концентрационном лагере...
Глаза бы мои не видели ужасов того времени, трех бесконечно горестных, беспросветных лет. Но они были, эти годы, и мои детские глаза терзал ужас происходящего...

Но вот война позади (как быстро это происходит, когда в руке перо, а в голове – желание писать о чем-то более радостном). Передо мною весь в развалинах наш некогда красивый поселок. До десятка сохранившихся чудом от бандитского налета домишек. На улицах подбитые танки, сгоревшие машины, зияющие бессильными стволами пушки. Раздолье для босоногой детворы, которая то и дело взрывается на разбросанных в округе боеприпасах...
...Вижу свой 1 А класс в количестве сорока учеников, входящую в помещение «учительницу первую мою» Анну Федоровну. Она будет нас вести до четвертого класса. А потом много лет подряд, даже когда мы уже разбредемся по городам и весям, будет заходить к нашим мамам и спрашивать о делах своих питомцев...
Начинается учебный год в четвертом классе. В класс входит новенькая – сероглазая Лидочка Гончарук, в шестом классе за соседней партой сидит изящная, как статуэтка, с аккуратными косичками Томочка Дендерук. В восьмом классе мне страшно хочется видеть на переменках крепкотелую Надю Дикую из девятого класса. Во всех них я тайно влюблен. Об этом они могут узнать только сегодня. Конечно, если еще живы...

В девятом классе я вижу тревожные любящие глаза Галочки Саркисян. Это моя школьная любовь: здесь уже и прогулки под луной, и первый поцелуй, и... Стоп! Дальше этого тогда не ходили.
...Прекрасная пора, очей очарованье! Я имею в виду студенчество. Мелькание лекций, пар, зачеток, физиономий преподавателей и веселых рож сокурсников; колхоз, военные сборы; одесский порт в ночи простерт, пляжи Лузановки и Фонтана. И лица, лица, лица...
Очарованный, околдованный, и с Одессою тайно повенчанный, с мандатом Комиссии по распределению отправляюсь на «государеву службу» в лесную глухомань.
...Там тоже люди: смотрят, глазеют, видят. То бишь, зрение при деле. Сам смотрю, вижу, крепну и борзею. Наблюдаю как бы со стороны свое карабканье по карьерной лестнице – вот подо мною смена, участок, цех, главное инженерство, дирек... Стоп! Так далеко тогда не заходили.
Лица, лица, лица... Все новые и новые даже в самом близком окружении. Жена, дети, теща – все это заставляет смотреть на окружающее другими глазами. Чего уж тут говорить: зрение работает с полной нагрузкой. Чтобы успеть за течением жизни, вертишься в разные стороны – вперед, назад, направо, нале... Стоп! Так далеко тогда не заходили. Вернее, месткомы и парткомы не рекомендовали.
...С возрастом количество видений возрастает, а способность их запоминать падает. Но остаются незабываемые. Театр! Любите ли вы его, как его люблю я? Наверняка, не меньше моего. Зрительская память хранит увиденного в Ленинграде, в БДТ Иннокентия Смоктуновского в роли князя Мышкина, двадцатипятилетнего Сережу Юрского в роли семидесятилетнего профессора Полежаева; гениального Евгения Лебедева в роли «лошади» (Холстомер). А в Москве-то и Евгения Самойлова, и Ангелину Степанову, Сухаревскую и Прудкина... На глаза попадались Высоцкий, Костя Райкин, Демидова, Зиновий Гердт (правда, с куклой в руках), Андрей Миронов...
В Одессе я лично познакомился (они на сцене, я в зале) с Аркадием Исааковичем (можно не называть фамилию?), Марком Бернесом, Михаилом Александровичем, с Казаковым и Дуровым... В своем провинциальном городке на мои ясны очи являлись Нейгауз и Рихтер, Любовь Орлова и Ростислав Плятт, Гафт и Янковский... Время такое было – искусство все же принадлежало народу.
...В последние годы мне прописали очки, и я вынужден не перегружать свое зрение. Именно поэтому я сознательно обойду всю прозу бытия, которая, по большому счету, и составляет основу пролетающей жизни.
Инструмент моего зрения – глаза – сверкали радостью, когда собиралась семья, когда рождались дети, когда им сопутствовал успех... Они были грустными и наполнялись слезами, когда уходили родные, близкие, друзья. Когда пришла пора прощаться с родиной. Они широко раскрывались от удивления, восхищения, от стрессов, сопровождавших мое становление в новом мире.
Моему зрению повезло увидеть просторы многих морей и двух океанов; остров сокровищ Кубу и другие острова на Карибах. Блеснули передо мной своим великолепием мужественная Испания, нежная Италия, темпераментная Мексика...

...Все это и многое другое я видел собственными глазами. Я благодарен Зрению за свет от операционной роддома до сегодняшнего дня, который помогает мне ощущать всю полноту жизни в отведенном мне Богом промежутке времени в этом мире.

Сонет 2-2
Из всех видений жизни пролетевших
мне памятны сегодня только те,
что будят свет в душевной тьме,
являют призраки годов тех вешних.

Я с ними снова в той поре,
когда деревья только подрастали,
когда из деток взрослыми мы стали,
любимых провожая на заре.

Хоть зрение немного ослабело,
но нет сомнений – взор мой не угас.
Я верю в это, значит я живой.

Сквозь тренинги мое послушно тело,
сквозь вязь писаний бьется конь Пегас,
горит червоный луч заката над лысой головой...






Сонет № 3 О вкусах не спорят  

(Смак (укр.))


И то правда. Чего там спорить о вкусах, которые у всех разные так же, как каждый проживает свою, только ему одному Богом отмеренную, жизнь. Ведь мало кто согласится с тем, если я скажу, что самое вкусное в мире – это кусок черного хлеба, покрытый тонким слоем цымеса. Не уверен даже, что половина читателей имеет понятие о том, что такое цымес. Объясняю непосвященным. Цымес – это вареная цветная фасоль, размятая вилкой в кастрюльке и сдобренная сахаром (в моем случае сахарином, ибо сахар тогда был страшным дефицитом).

Время было очень трудное – 1946–47 годы, страшнейший неурожай и голодуха на Украине и в Молдавии. Мало кто согласится со мной, что ржавая селедка с вареной картошкой – это большой деликатес. А ведь так оно и было в конце сороковых: в магазинах лежали крабовые консервы «Снатка», но их никто не брал (дорого, и что-то совсем нерусское – вкуса никакого), а мечтали именно об указанном выше ястве. И точно, селедочка, щедро заправленная только-только выдавленным из отборных семечек подсолнечным маслом, густо посыпанная нарезанным размашистыми кругами луком... По поводу вкуса этого блюда спорить бесполезно, ибо я не принимаю никаких аргументов против. Тем более что это могла быть единственная трапеза за целый день...

Моя мама Шейна была а идише мамэ по всем показателям, включая и то обстоятельство, что была она а гите балабусте (хозяйка). Снова же спорное дело, но я не едал ни в ресторанах, ни у других мам ничего вкуснее матушкиных голубцов и праздничного блюда эсык флейш (кисло-сладкое мясо). Голубцы (правильней сказать, голубчики, так как ростом они были меньше своих собратьев у других хозяек) были не размазанными, а упругими (каждый перевязан нитками); сочились не всегда кошерным жирком, и исчезали во рту стремительно выраставшего подростка со скоростью, с которой гоголевский Пацюк поглощал вареники.

Касаясь эсык флейш. Это вычурное блюдо присутствовало лишь на праздничном столе уже в начале пятидесятых, когда жить стало если не веселее, то хоть еще на чуточку легче. Почему изредка? Да потому, что соус, в котором покоилась телятина, содержал, кроме чернослива, изюм, курагу, урюк, которые мама получала посылками от своей сестры из Ташкента раза два в год. Тут уж не разгонишься... К тому же я еще и «подворовывал» восточные сладости, которые тогда мне казались сказочными.

...И еще одно воспоминание детства, связанное со вкусовыми ассоциациями. Мне лет двенадцать. С мамой еду в гости на летние каникулы к тетушке в Одессу. Август, самый курортный сезон. Мы живем на 9-й станции Б. Фонтана в дачном кооперативе научных работников. Ранним-ранним утром матушка отправляется на Привоз за продуктами и привозит свежезасоленную (из вечернего улова) черноморскую скумбрийку. Такой вкуснятины вам, дорогой читатель, никогда не съесть. И тут дело не в том, что автор максималист или врун, а в том, что этой скумбрии в Черном море нет уже добрых полсотни лет.

В дачном кооперативе живут одесские ученые, соответственно, и их дети. Потихоньку знакомлюсь с ними. Боже, какие они умные и развитые! Сначала тушуюсь, потом привыкаю. Кооператив расположен в абрикосовом саду. На ветках ярко-оранжевые плоды – сладкие и пахучие. Таких вкусных абрикос я потом не пробовал ни в Молдавии, ни на Кавказе, ни в Тель-Авиве, ни в Калифорнии. Вкус этих «абрикелей» (так их называли мои новые друзья) запечатлелся в памяти, как и сознание того, что дети профессуры, равно как и сами ученые мужи, в обыденности – простые и понятные люди...

...Первые три студенческих года основу рациона составляли два продукта: расплавленный свиной жир (sorry, сегодня я практически кошерный человек, а тогда с голодухи...) со шкварками и жареным луком, основательно подсоленный – это была калорийная основа дневного рациона. Переплавленный со сливочным маслом мед был основанием утреннего и вечернего рациона. Обед в студенческой столовой был вспомогательным и, в значительной мере, ритуальным мероприятием. Самым привлекательным в нем была возможность до отвала наесться бесплатным хлебом с горчицей.

Два главных стратегических продукта привозились из дому в солидных горшках; их потребление растягивалось от поездки к поездке. Сомневаетесь в том, что это были самые вкусные в мире вещи? Спорить не стану, но попробуйте пожить впроголодь годик-другой...
Надо признать, что студенческая пора вообще чревата разными гастрономическими изысками. Чего только стоят пирожки с горохом и ливером (по 4 копейки) в сочетании с цвета крови томатным соком? А суп «хочу харчо» в офицерской столовой? А вкус обедов у родственников в результате набегов голодной бурсы? «На шару уксус сладок» – одесский афоризм как еще одно доказательство разнообразия вкусов...

...И с чего это автор в рассуждении вкусов уперся только в гастрономический перечень? А напитки? Дальше изложение пойдет в параллельном анализе обоих факторов влияния на рецепторы Homo Sapiens. Да, в те суровые годы мы не пили французского коньяка, шотландского виски, мексиканской текилы, никаких вин из элитарных подвалов. Но тем и хорош принцип бесспорности вкусов, что я могу заявить: молдавское «Вин де масэ», Одесское «Шипучее», портвейн в подвальчике у дяди Фимы; «сухарик» из винной бочки, самогон бригадира Стратия в колхозе – если не самые изящные, то, бесспорно, яркие вкусовые впечатления от того времени.

Трудовая молодость и зрелость – самый протяженный и насыщенный событиями период жизни каждого человека. Соответственно, и вкусовые впечатления за этот период и многообразны, и многочисленны. Если попробовать описать все гастро-поварские старания, получится скорей «Поваренная книга» – подробная и малоинтересная. Посему ограничимся несколькими эпизодами, выпавшими на переломные периоды самой жизни.

...Молодой специалист после окончания вуза. Живу на квартире у весьма состоятельной по тому времени еврейской семьи. Являюсь активным участником частых и пышных семейных торжеств. Не хочется пересказывать уже однажды об этом написанное («Еврейское местечко в городе»), но в контексте моего повествования не могу не вспомнить румяных гусей с яблоками, целиком запеченного в фольге барашка – каракульча, гифылте кишкес, которые (такие!) я ел только у тетушки Лизы и нигде более. Даже у моей мамы, чью кухню, как любящий сын, считаю превосходной, – чтобы изготовить перечисленные яства, у жены скромного мастерового материально была «кишка тонка».

....В конце семидесятых, как и большинство из трудовой интеллигенции, увлекаюсь дачным делом. Несчастные (а для меня счастливые) четыре сотки забиты посаженными деревьями и всевозможными грядками. Конечно же, король дачных посиделок – это шашлык в основном из трефных сортов мяса, но почему-то очень вкусный. Но не он гвоздь моей программы. Самое впечатляющее блюдо – салат «Сборная Украины». Двенадцать-пятнадцать овощных и фруктовых ингредиентов из всего растущего на моем плюгавом участке, порезанные, порубленные, натертые; заправленные неочищенной, только из-под пресса олией, яблочным уксусом; с североморской селедочкой на соседней тарелке... После этого угощения мой дружок Юра, выпучив глаза и держась обеими руками за ребра, угрожающе вещал: «Ну вот... сейчас... я немедленно... взлечу в небо, или твой салат разнесет меня в клочья!»

Так уж вышло, что моя работа в разных отраслях строительства предполагала бесконечные командировки. По мере своего карабканья по карьерной лестнице повышался и мой командировочный статус: сначала ты коротаешь время в рабочей общаге, затем сам подыскиваешь скромную клоповник-гостиницу, потом тебе уже заказывают приличный номер. Ну, и напоследок, на крыльях ведомственной любви проводишь день-другой в элитарном особняке, в эти дни свободном от номенклатурного нашествия.

В теме этой главы скажу, что еда командированного человека пестрит разнообразием, которое описывать не стоит. Но есть отдельно стоящий случай, связанный с командировками на объекты ДСУ-13, расположенного на Черкащине в городе Смела. Обычно я избегаю точных имен моих героев, но Виктора Ивановича Олейника я обязан вспомнить, помянуть добрыми словами. Светлая ему память... Теперь к теме повествования. Дорожно-строительное управление имело небольшую базу отдыха на берегу Кременчугского (Черкасского) водохранилища, в сосновом лесу на серебряных речных плесах. Рыбалка в этих местах являлась обязательным ритуалом при приеме гостей из треста, главка и даже министерства. Будучи тогда куратором СУ, я тоже удостоился этой чести.

Собственно рыбалка состояла из трех составных частей. Первая, самая малоэффективная, – сама рыбалка. В ней были заняты не больше половины присутствующих. Вторая – самая важная, совершалась под покровом ночи. В ней был занят дед Арсений, который числился смотрителем базы отдыха, а в действительности был поставщиком отборной рыбы для царской ухи. Накануне приезда гостей он выбирал браконьерские сети и ставил рыбку на лед в подвале базы. Третью часть рыбалки – колдовство над ухой – осуществлял главбух Константин Михайлович, а уж результат его колдовства поглощала уже вся армада гостей. Сначала в большущий чугунный котел, переживший пару поколений ухоедов, забрасывались овощные слагаемые. Одновременно с ними укладывался поудобней гигантский сазан из ночных сетей. Затем к ним добавлялась всякая шушера из улова горе-рыбаков... А в котле рядом с этим пиршеством seafood’а дрожал в бурлящем вареве красавец-петух. Горошины черного перца, лавровый листик, петрушка, укроп «полировали» уже готовое разлиться по мискам пахучее чудо. Кроме необыкновенного вкуса, царская уха образца 1975 года на базе ДСУ обладала еще и нейтрализующим алкоголь качеством – батареи бутылок со спиртным опустошались, а пьяных за широким столом на веранде домика не было...
Под утро я убедился в целительных свойствах этой ухи. По совету Виктора вместо минералки из холодильника я выпил чашечку холодной ушицы из закоптелого котла. Последствия отнюдь не пуританской ночи как рукой сняло...

...Вспоминается первый в жизни межконтинентальный полет. 1986 год. На крыльях горбачевской перестройки и счастливого совпадения обстоятельств я лечу в туристическое путешествие на Кубу. Все поражает и положительно травмирует психику, в том числе и кормежка. С энтузиазмом поедаю все, что подают, запивая сухим винцом (на дурняк!). На десерт дают яблоко. Я сам – садовод-любитель, у меня на четырех сотках дачного участка произрастают целых восемь отборных яблонь. Но такого красавца-яблока я не видел за десяток лет обильных урожаев: без единой червоточины или шероховатости. Нежно поглаживаю плод, не решаясь порушить эту красоту.

Лишь в аэропорту Шеннон, где произошла первая посадка, вгрызаюсь тогда еще молодыми зубами в яблочную плоть. Обильный сок заливает гортань, фруктовые ломтики оперативно попадают в желудок. Я не успеваю насладиться вкусовой гаммой – таков энтузиазм поглощения... Это потом, много лет спустя, после эмиграции, с легкой грустью буду вспоминать бугристые, с подозрительными отверстиями, кривоватые плоды моего джонатана, семеренки, спартана, понимая, что они, а не эти калиброванные красавцы, и были «райскими яблоками» в коммунистической преисподней.

...Но от событий полета на Кубу до систематического употребления яблок из супермаркетов еще добрая дюжина лет. И не одна дюжина вкусовых опытов на этом протяжении. Коль речь уже зашла о Кубе, вспомню два из множества вкусовых потрясений.
Первое – ананас. Хотите верьте, хотите – нет, но ананасов до уже седоватых к тому времени волос я в жизни не едал. Неудивительно, что на шведский стол (еще одно, хоть и не вкусовое, но потрясение) я совершал многократные челночные набеги от стола к блюду с нарезанными плодами и обратно. Наевшегося «до упора» ананасами обжору ждало дополнительное испытание. Руководитель нашей группы, личность, не лишенная иезуитской изобретательности, каждый раз «на закуску» подносил мне полную тарелку этих плодов, и я, не умея противиться соблазну, съедал и этот довесок...

...По сегодняшний день терпеть не могу ананасы, при виде которых у меня происходит вкусовой коллапс...
А еще в финале конкурса поваров ведущих отелей Гаваны нас угостили блюдом из юного крокодильчика, который до поры до времени лежал на большущем подносе с сигарой во младенческой пасти. Вкуса крокодилятины я так и не определил, поэтому он (вкус) в памяти не остался. Чего не скажешь о первоисточнике: он (крокодил) с шикарной кубинской сигарой в зубах и сейчас стоит (или, правильней, лежит) перед моим мысленным взором на блюде.

...Америка потрясла меня не только обилием блюд и экзотических съедобных растений, но и целым каскадом национальных кухонь – итальянская, французская, мексиканская, китайская, японская, тайская... и т. д. и т. п. Имя им – легион. Поэтому, вместо того чтобы описывать вкусовые впечатления от всей этой армады производителей taste’а, предлагаю читателю пролистать страницы меню в указанных и многих других ресторанах.

А я ограничусь описанным выше и запавшим в мою память вкусовым орнаментом. Простите за косность и суженный менталитет: рожденный порхать летать не сможет...
Сонет 3.3
Язык – мой враг, но не совсем.
Гораздо чаще он отрада.
Вкус угощения когда почуять надо,
Он мне готов служить на зависть всем.

От яблока греха в садах Эдема
ведет начало вкусовая драма.
И душу бередит то косвенно, то прямо
суровый выбор вкуса – вечная проблема.

О вкусах спорить – зело глупо,
Будь спорщик хухем, жлоб иль гений...
Я лишь одно сказать посмею
Бесстрашно, громко, в микрофон иль в рупор:
«В том нету никаких сомнений –
Запретный плод всегда вкуснее!»





Сонет № 4 Осязание  

«...когда под соболем согрета и свежа
она вам руку жмет, пылая и дрожа...»

Вот чувство, которое в сознание человека входит позже других. Он уже увидел, услышал, попробовал; в конце концов, понюхал, прежде чем его ручки потянулись (сознательно!) к интересующему предмету. Впрочем, с возрастом это чувство берет убедительный реванш, ибо через осязание проходят самые сильные ощущения жизни: от стрелы Амура до пули из «Макарова». Потому и память цепляется за осязание гораздо позже, чем за другие чувства. Что интересно, первые впечатления осязательного опыта резко негативны. В обоснование этого тезиса расскажу одну неказистую байку.

Были у меня классе в четвертом два одноклассника, два закадычных дружка – Мозя Пекар и Толик Силин, с соответствующими кликухами Кейлеб и Силик. Сдружила их полная противоположность характеров и полное совпадение школьной успеваемости – оба законченные двоечники. Добрый Мозя, которому мама давала в школу булочку с кусочком колбаски (фантастический деликатес по тем временам!) постоянно делился пайкой с дружком. Осторословный и смешливый Силик в благодарность за это довольно язвительно посмеивался над Кейлебом. У Мози на носу под переносицей был дугообразный шрам непонятного происхождения. По этому поводу Силик, как Мозин биограф, рассказывал окружающим:

«Мозя с детства был любознательным мальчиком – он хотел все попробовать и знать. Однажды его мама гладила белье, а юного Мозю заинтересовал утюг (справка: утюги тогда были полые, внутрь помещался раскаленный древесный уголь; у основания утюга были дугообразные отверстия для вентиляции). Когда мама отвернулась, любопытный Мозя решил понюхать утюг и сунул нос в вентиляционную дыру. Отсюда у него такой шикарный шрам на носу...»

Страшноватая история, благо только, что придуманная кровожадным Силиком. Однако значительная доля смысла в ней есть. Действительно, первые осязательные опыты приходятся на разбитые коленки, сбитые пальцы босых ног, обожженные конечности, шишки на лбу... Стоит ли их вспоминать? Пожалуй, нет. Кроме познавательной пользы, в них не было глубоких чувств. Осмысленные впечатления от процесса осязания начинаются с потрепанного (перешедшего от старшего брата) матерчатого зайца, без которого я отказываюсь уснуть; с отцовских усов, за которые я с детской прытью тянул изо всех силенок (пришлось отцу их сбрить – так он больше усов и не носил...) Еще помню горб моей няньки, который я поколачивал с радостным остервенением.
Дальше идут уже школьные «чувственные» опыты: шершавый школьный матерчатый портфель в первом классе, пошитый мамой из суровой мешковины; полученная в четвертом первая похвальная грамота на каком-то расползающемся в руках картоне; первое в жизни посаженное в шестом в школьном саду деревцо (его бугристый ствол я погладил, когда пять лет тому побывал на родине...).

А потом еще первый «кол», вбитый в площадку соперника под радостный визг девчонок из моего класса на школьном волейбольном турнире... Или первый (и, увы, единственный в моей футбольной карьере) гол, забитый пятнадцатилетним парнишкой в игре за взрослую команду местного «Локомотива» под гром аплодисментов жиденькой кучки болельщиков...
Далее осязание приносит мне впечатления, от которых сердце бьется все громче и энергичней. Дыхание становится все более частым, а порой и прерывистым. Читатель понимает, что такое случается лишь там, где «шерше ля фам». Правда, до «фам» еще дело не дошло, скорее это «шерше девчонку».

...Я объясняю юной однокласснице материал предстоящего урока алгебры. Она склоняется над партой, ее кудряшки щекочут мне щеку... Сознание странным образом покидает меня – я не могу разобраться с примером в собственной тетради.

...Натка, моя соседка, ученица на класс младше, просит покатать ее на велосипеде. Сажаю ее на раму моего трофейного велика и отправляюсь в путь по кочковатой дороге. От тряски Натка испуганно прижимается ко мне – невольно еду в обнимку с девчонкой. Пелена застилает глаза, и мы с ходу грохаемся в дорожную пыль...

...Наш класс идет в поход с ночевкой на суворовские колодцы. Ночуем в деревенской избе на полу: в центре – старшая пионервожатая, остальные – кругом. Рядом со мною Томка, в которую я влюблен с пятого класса. Наши тела не соприкасаются, но я слышу ее дыхание и физически ощущаю радиоволны самой низкой частоты, которые исходят от ничего не подозревающей одноклассницы... Сна как не бывало – слава Богу, рассвет...

Пожалуй, два главных осязаемых впечатления юности. Танцы. Пока мы подглядываем из-за оградки танцплощадки за старшими, все выглядит просто и пристойно. Учимся танцевать: мальчишки собираются в доме Леньки-цыгана, двое из нас (чуть постарше) обучают неумех мудреным па. Первый выход «в свет»на танцплощадку. Первая приглашенная на танец девушка – Людочка Коник, с вполне сложившимися формами взрослой женщины. Моя рука на ее талии, ее рука на моем плече, девичья грудь то и дело касается моей утлой грудины... В полубеспамятстве отвожу ее в круг подружек... И это ведь только вальс: здесь по законам физики действуют центробежные силы. А впереди танго, где распускающиеся розы из парка Чаир; или нежно прощающееся с морем утомленное солнце; или возвращающий «портрэт» убитый горем влюбленный... Все они подталкивают моих юных партнерш все ближе и ближе... Обессиленный и завороженный, возвращаюсь поздно ночью домой. Впереди целая неделя трепетного ожидания следующих танцев в железнодорожном клубе.

...Первый поцелуй. Вы свой запомнили? А я так помню. Ему предшествовала двухмесячная переписка с одноклассницей в восьмом классе. Почтовым голубем в этой переписке был мой дружок Кимка. Заодно он был сватом, сводней, порой и сутенером, так как проявлял инициативу и на словах влюбленным передавал то, чего каждый из них и в голове не держал. Мы и на свидание пошли вместе – ради меня он решил подружиться с ее сестренкой... Где-то за полночь моя девушка дождалась, наконец, каких-то действий от кавалера. Я обхватил ее горячечными руками и стремительно поцеловал в губы. После этого мы немедля расстались. Я шел домой, мое сердечко пыталось вырваться наружу, а губы дня на три затерпли, сохраняя на себе печать первого поцелуя. На следующем свидании коварная не дала себя поцеловать. Я шел домой, и по моим щекам катились горючие слезы. Откуда мне тогда было знать, что «сердце красавиц склонно к измене и к перемене»?..

И, чтобы завершить эту тему, вспомню случай, переведший меня из мальчиков да в мужи. Дело было в колхозе на первом курсе института. Жили мы (бригада из пяти хлопцев) в хозяйском доме у одной солдатки (муж в армии). Были среди нас ребята и постарше, и поздоровее, но солдатке почему-то пришелся по душе именно я. Вскоре и не только по душе... В утро после свершившегося факта члены бригады, посмотрев на мое осунувшееся за ночь лицо и замученный вид, освободили бедолагу от трудодня, взяв его норму на себя. Кроме того, мне поднесли в обед две дополнительные тарелки с наваристым борщом. С тех пор прошло много лет. Всякое бывало, но чтобы за любовный опыт – отгул и две премиальные тарелки борща? Такого близко не было!

...А еще был случай, когда жизнь свою я ощутил кончиками пальцев рук так отчетливо, как упаси Господь почувствовать такое еще раз. Было это на Урале, куда мы с моим близким другом собрались по своей туристической увлеченности. Южный Урал – не бог весть какие горы. Старье. Хаживали и покруче. Решил покарабкаться по скалкам горы (скорее холма) Лысая. Все простенько – прыгаешь с камешка на камешек. Горка действительно совсем лысая. Лишь одно деревцо как-то пробилось в этом кладбище скалок. Именно к этому сиротливому стволу я и решил добраться. Добраться-то с трудом добрался, а вот назад ходу нет – без специальной оснастки спуск гораздо более проблематичен, чем подъем. Помочь некому, да и стыдно звать на помощь. Заблудился, видите ли, в трех соснах. Рискую начать спуск самостоятельно. И зря. Через пять минут нога скользит по гладкой поверхности наслоений слюды, и я повисаю над расщелиной, вонзив в кромку верхней скалы посиневшие пальцы. Сколько времени это длилось? Минуту или две, но мне они показались вечностью. Я физически и на уровне основного инстинкта – сохранения жизни – чувствовал, как она, эта самая жизнь, по капле истекает из кончиков пальцев моих измученных рук... Маленькая щербинка на гладкой поверхности под ногой помогла мне вначале перевести дух, а затем каким-то невероятным усилием перебраться на соседний валун.
«Жизнь моя, не ты ль приснилась мне?..» за считанные секунды.

...О строительстве малогабаритного жилья в шестидесятых написано изрядно. Скажу прямо, это стало спасительной идеей: миллионы людей были буквально вытащены из трущоб в крохотные, но все-таки благоустроенные квартиры (впоследствии пренебрежительно и обидно названные «хрущобами»).

Сколько человеческих драм разыгралось в то время! В соперничестве за крышу над головой из людей извергалась вся скверна, накопившаяся в результате известных событий тридцатых-сороковых годов. Не минула чаша сия и автора, в ту пору молодого специалиста на предприятии. Но эта тема заслуживает отдельного рассказа, а в линии нынешнего повествования – лишь один эпизод.
После продолжительной склоки и переживаний получаю в горисполкоме ордер на свою «одиночку». Сжимая в руках выданные в ЖЭКе ключи, мчусь по адресу так, словно кто-то еще сможет первым, впереди меня, ворваться в квартиру. Вы спросите, при чем тут осязание? А при том, что первым моим движением с порога был кувырок на дощатом полу главной и единственной комнаты. Я всем телом, с головы до пят, ощутил это пьянящее чувство собственности (юридически весьма относительной), такое малознакомое живущим тогда поколениям.

Я лежал на полу и каждой порой тела впитывал флюиды, исходившие из щелей между досками. Я ходил по квартире, ласково прикасаясь к стенам, оконным рамам, подоконникам... Я гладил покрытые свежей краской радиаторы, большую, на метр семьдесят, голубую(!) ванну, эмалированную поверхность газовой плиты и подогревателя... Тепло этих холодных предметов я ощущаю доселе...

...Чувство отцовства, может, и не такое яркое, как материнское. Все же рожать приходится не нам... Но если меня спросят, когда оно, это самое чувство отцовства, впервые и мощно посещает родителя, отвечу: «Это случается тогда, когда тебе впервые вручают белый конверт с главным достижением твоей жизни в нем».

...Окна родильного дома, где на третьем этаже происходит таинство рождения человека. Мы с будущей бабушкой моего ребенка в числе других соискателей стоим внизу в ожидании судьбоносного сообщения. Изредка в створе окна появляется голова медсестры, она называет фамилию роженицы и пол новорожденного. Избиваемый дрожью, жду своего сообщения. Голос сверху:
«Молодой человек, у вас девочка».
Не обращаю на это сообщение никакого внимания (благо, фамилия почему-то не называется) – я совершенно убежденно жду мальчика. Сестричке приходится трижды повторить свое обращение, а уже состоявшейся бабушке дернуть меня за рукав, прежде чем я осознаю себя отцом дочери.

...Бережно, в охапку, несу конверт с существом, которому дал жизнь. Мне кажется, вот-вот споткнусь, упаду, уроню дорогую ношу... Наверное, именно в эти мгновения, через осязание необычайной ценности этой моей поклажи сложилась самая теплая привязанность к дочурке, которая длится всю ее жизнь и половину моей.
...Увы, именно с осязания начинается и процесс умирания. Частица нас уходит вместе родными, близкими, друзьями, товарищами в мир иной. Благодаря техническим средствам мы можем увидеть их лица, услышать голоса, приготовить блюдо по давнему рецепту, ощутить запах любимых духов... но мы не сможем их обнять...

Вспоминается лето 1997 года. Разграбленный «самостiйнiстю» южный берег Крыма, санаторий ЦК КПСС имени Горького в самом центре курортной зоны. Проходим туда, минуя сторожевой пост, где беспробудно пьет в прошлом элитарная охрана. Пробираемся к купальням, где ступали стопы и самого Алексея Максимовича, и сталинских соратников, и хрущевских прихлебателей, и брежневских собутыльников. Действительно, хорошо. Все, как в тридцатых годах: не казенные бассейны, облицованные плиткой, с хлорированной водой, а естественные пруды с высаженными по периметру ивами, с дощатым настилом по всему периметру. В жаркий южный полдень в купальне свежо и прохладно. Создается впечатление, что попал в рай.

Я ложусь, широко раскинув руки, на теплый от солнечных лучей, а заодно и прохладный от близости воды, настил, закрываю глаза. Мне на минутку кажется, что я уже там, за вратами рая, и сейчас меня ждет встреча с близкими... Но нет, минутное оцепенение проходит, и я снова «в нашей буче – боевой, кипучей».
И последнее – любовь. Ее смело можно было бы назвать шестым чувством, но мы ограничены «пятеркой». Поскольку физическая слагаемая этого чувства находится в сфере человеческого осязания, завершу новелку небольшим размышлением о любви. Точнее, об ее позднем периоде. Вспомним слова песни Леонида Утесова, понимавшего в любви все и даже чуть больше:
Что сбудется – то сбудется,
Не сбудется – забудется...
Когда проходит молодость,
Еще сильнее любится.
Сказанное – совершеннейшая правда, так как главное выражение, характеризующее вечное чувство, – «любовь до гробовой доски» – в зрелом возрасте приобретает куда более четкие очертания...

Cонет 4.4
Природа-мать мне щедро отдала
для чувства руки, ноги, губы.
В душе оркестр, бой барабанов, трубы,
и от избытка чувств звонят колокола.

Холодный разум говорит: «Остынь,
окстись и оглянись на одногодков...
А я по-прежнему приемлю рюмку водки,
морскую зыбь, величье гор и неба синь.

Касаюсь милых очертаний,
ловлю губами бархат плеч любимых.
Испытываю муки, страсть, волненье...

Хоть арсенал не тот, но полон я желаний
вновь ощущать и трепетно, и зримо
сплетенье рук, сплетенье ног, судьбы сплетенье.




Сонет № 5. Вдыхая розы аромат...

(Обоняние или, проще говоря, нюх)

До того как я взялся за это писание об органах чувств как носителях автобиографии индивидуума, я бы и подумать не мог о том, что запахи, нюх – самый ассоциативный из этих органов. Именно с запахами связаны воспоминания, которые никакими другими путями не могли быть сохранены.
Хотелось бы начать с удивительного, неповторимого аромата материнского молока. Увы, это было бы лукавством – никто этот запах из младенчества не вынес... Но первые запахи жизни связаны именно с мамой; обиженный или испуганный чем-то малыш прячет лицо в маминых коленях, упираясь носом в фартук, пропитанный запахом кухни. Таким он и врезается в память – запах свежего хлеба, огородной зелени; запах мира и покоя.

Из самого раннего детства еще запомнился запах табака папирос «Казбек» (позже – махорки), которые курил папа. Поскольку отец с моих «младых ногтей» и до его раннего ухода был для меня олицетворением мужества и самопожертвования, то и запах табака все годы мне приятен. Я никогда не курил, хоть много раз пытался начать. Почему так? Не понимаю. Но факт остается фактом.

...Особо обильными и запоминающимися стали запахи послевоенного детства. Вы ощущали запах горелого железа? Я его хорошо помню. По всему нашему поселку была разбросана взорванная снарядами и бомбами в местных боях военная техника и автомашины. Специфический запах от этого кладбища машин и пушек, тревожный дух только-только закончившейся войны стоял в поселке долгих три года, пока этот горелый хлам не убрали.
Для ребятишек же не было большей радости, чем подержаться за руль на скелете сгоревшего «виллиса», что лежал возле клуба. Напротив станционной рампы стояло невесть откуда взявшееся морское орудие. Забравшись на рампу, можно было заглянуть в его ствол, откуда несло пороховой гарью так, словно минуту назад произвели выстрел.
Особый интерес для пацанов представлял немецкий танк с рваными гусеницами и зияющей пробоиной от прямого попадания снаряда. Внутрь танка ребятишки лазили с опаской: кабина уцелела, и было впечатление, что там кто-то есть. Здесь к привычному запаху железной и пороховой гари примешивался какой-то сладковатый запашок. Может, это был дух сгоревшего в танке наводчика орудия...

...Память хранит запахи еще одного «эха прошедшей войны». Я уже говорил о том, что наш поселок был полностью разрушен; от него остались одни руины. На этих развалинах и пепелищах в течение двух-трех послевоенных лет летом (простите невольную тавтологию) буйно рос бурьян. Видно, почва на пепелищах была плодородной, так как бурьян на ней произрастал невероятных размеров. Такого в жизни я больше не встречал. Более того, он и пахнул как-то особенно: терпко и пьяняще.
Бурьяны были местом наших игр – в войну и в прятки. Других развлечений тогда не было. Все дни мы пропадали в этих сорняках. Впрочем, где-то ближе к концу лета привлекательность наших игр снижалась: бурьян начинал увядать и редеть. Но главное не в этом. Все лето свои естественные потребности пацанва (да и не они одни) отправляли здесь (не бегать же домой в наши «скворешники» на одно очко!). Так что ближе к школе аромат бурьяна приобретал пикантный оттенок... Впрочем, и этот букет ароматов остался светлым пятном в соответствующем разделе памяти. Воистину – «и дым отечества нам сладок и приятен».
...Особая статья памяти – запахи ароматических средств, которыми пользовались мои родные. Не волнуйтесь, брендовых парфюмов я называть не буду. Сhanell, Boss и компания здесь просто отдыхают. Папа мой после бритья пользовался «Тройным» одеколоном, над которым сперва посмеивались, а потом начали пить. А для меня этот запах святой. Так же, как «Шипр», которым отец пользовался по праздникам. Старший мой брат был щеголем, поэтому он применял «Подарочные»: одеколон – после бритья, а духи – перед свиданием или по торжествам. Жаль, что читатель не может убедиться сегодня, какой прелестный аромат был у этих духов...

«Красная Москва» – божественный запах дорогого по тому времени набора (стоил он целых 80 рублей старыми деньгами). Маме к ее сорокапятилетию этот набор подарил старший сын. Такого запаха не было даже у самых изысканных французских духов (справедливости ради скажу, что знали о последних мы лишь понаслышке). Так же как и не было в мире женщины красивей нашей мамы. Этот аромат сопровождал ее до конца жизни. Когда мама ушла в 91 год, в ее тумбочке осталась пожелтевшая от времени бутылочка, а в ней – несколько капель «Красной Москвы»...
...А еще сезонные запахи, по которым, освежая их воспоминаниями, я различаю поры года. Вот весна – первые подснежники в лесу, запах тающего снега и прелых листьев на лужайках, где он уже сошел.

А лето – с липовым цветом на растущих вдоль «большака» высаженных еще во времена Екатерины(!) деревьях.
Вот и самый сладкий запах осени: дымок от костра, на котором мама варит повидло, и аромат самого варева.
И, наконец, зима. Занесенные снегом до самых крыш домишки с торчащими из сугробов дымоходами, из которых тянется шлейф дымка от березовых чурок. Или чуть позже (лет, эдак, на тридцать) в студеный январский вечер на даче готовлю чай из нарезанных тут же с кустов веточек малины, смородины, вишни. По скованному стужей дачному участку плывет отчетливый аромат только-только собранной с кустов смородины и малины... Сказка.
С течением лет романтика запаха постепенно уходит. С возрастом больше хочется что-то пощупать, пожевать, послушать или увидеть. В моем Орегоне – красота природы неописуемая, все цветет и пахнет необыкновенно. Но в памяти не задерживается: уже незачем и не для кого хранить этот smell.
Чую дымок от растопленного камина – вспоминаю торчащие из сугробов дымоходы; обоняю запах цветущей акации, и возникает в памяти майский Большой Фонтан в Одессе; иду по хвойному лесу, и, увы, приходит из памяти запах еловых венков на могилке брата...
Впрочем, все это – обычное следствие уже прожитого. А моя задача – не «потерять нюх» к сегодняшнему аромату собственной жизни, который при всех прочих равных обстоятельствах таков, каким ты его сам хочешь чувствовать!

Сонет 5.5
О, нос мой, чудо из чудес!
Ты дорог мне своим размером
и тем достойнейшим примером
в дела чужие никогда не лезть.

С тобой живем мы много лет,
вдыхая жизни аромат.
Чтим целый мир, как вешний сад,
где каждый мнит оставить след.

Ты молод запахом весны.
Ты свеж от летнего эфира.
Еврейский профиль твой мне мил.

Я вижу молодые сны,
я слышу нежное звучанье лиры...
Вдыхая носом, жив я, полон сил!

Postfactum
...Об этой жизни, достаточно долгой и насыщенной событиями, но, тем не менее, пролетающей песенно-стремительно, лучше Поэта не скажешь: «...явилась ты, как мимолетное виденье...»
Мы прошлись по всем органам чувств человеческих, которые образовали эмоциональную автобиографию автора. Ароматы детства, нежные прикосновения юности, трубные звуки молодости, терпкий привкус полной зрелости, светлые с грустинкой видения «позднего ренессанса»...
Как любит приговаривать мой давний приятель, когда ему нечего больше сказать: «Ну, написал. А что же дальше? Каков сухой остаток?»
А в сухом остатке – выстраданное всей жизнью позднее (не запоздалое!) чувство: пахнущее мамой; ласкающее глаз, как мимолетное виденье; сладкое, как нектар; свежее, как глоток родниковой воды; пронизывающее током от одного только прикосновения; с голосом, сравнимым со звучанием арф в райских кущах...
Конечно же, я преувеличиваю, но пять моих верных органов чувств воспринимают его именно так. Стоит ли их разубеждать в этом?

Авторизуйтесь, чтобы получить возможность оставлять комментарии