Версия для печати

ЗЛАТА

Автор: 

Пару лет назад после одной из читательских конференций ко мне подошла молодая женщина.

– Извините, – смущенно сказала она, – мне бы хотелось вам кое-что показать. Может, вас заинтересует.
– Вы пишете?
– Нет-нет, что вы... Это рукопись моей бабушки. Она родом из Польши. Ее уже давно нет с нами. Она писала в тетрадке, закрывшись в своей комнате. В такие часы никому не позволялось войти к ней, и на наши вопросы отвечала: «О чем пишу, узнаете после моей кончины». Когда бабушка ушла, мы прочитали ее рукопись. Недавно я ее перечитала, и подумала, что она может тронуть не только мое сердце.
Я взял у нее тоненькую тетрадку. Дома прочитал. Молодая женщина была права. Привожу полностью это повествование.



Война только началась, и земля полнилась страшными слухами. Мы поняли – надо бежать, бежать, бежать.
Мои родители наспех собрали какие-то вещи, и у ворот нашего дома мы ждали телегу соседа, дяди Тадеуша. Он должен был повезти нас на станцию как можно быстрей. Город еще не был занят немцами, и мы надеялись попасть на последний поезд, который увезет нас в сторону России. За это мама дала жене дяди Тадеуша несколько редких фамильных драгоценностей. Мое пианино, на котором я играла – меня учил музыке мой дядя, в прошлом известный музыкант, – осталось дома. У меня сердце разрывалось, что расстаюсь с ним. Дядя Тадеуш почему-то задерживался, и родители послали меня узнать, что случилось. Я забежала к ним во двор.
Телега была запряжена. Но тут послышался рев машин. И тогда дядя Тадеуш сказал, что ехать мы уже не сможем. В город вошли немцы. Мы стали его умолять, но он только мотал головой.
– Не хочу, чтобы меня расстреляли из-за вас.
Одна из машин остановилась у нашего дома – немцы увидели папу и маму стоящими с вещами. Солдаты все поняли, бросились к ним, скрутили и затащили их в кузов. Затем забрали вещи и уехали. Я закричала, бросилась к калитке, но дядя Тадеуш, его жена, моя подружка Марийка, все обхватили меня со всех сторон, закрыли рот своими ладонями и затащили в сарай.
Там дядя Тадеуш закричал на жену:
– Из-за того, что ты позарилась на ихние драгоценности, нас могли расстрелять. Так вот, Злата, – это он говорил уже мне, – ты побудешь сегодня здесь. Поздно ночью ты уйдешь. Мы дадим тебе немного еды и платок, чтобы ты могла закутать лицо, и уходи подальше отсюда. Немцы убивают тех, кто скрывает ваших.
Полночи я просидела в сарае. Потом пришли дядя Тадеуш с Марийкой, они мне дали мешочек с какой-то едой, легкий платок на голову, дядя Тадеуш пошел отпирать калитку, а Марийка, она была на два года старше, плача обняла меня.
И я ушла. Время перестало для меня существовать. Я шла ночью, шла днем, по каким-то дорожкам, тропинкам, засыпала на ходу. Когда все, что мне дали, было съедено, я жевала шиповник. В этих краях его было много. Встречались какие-то люди, но никто не обращал внимания на бродяжку. Чего доброго, поесть попросит.
Однажды вечером я наткнулась на какой-то хутор. Я подошла к большому дому. Окна гостиной были открыты. Там стояло пианино. Точь-в-точь, как мое. Не могу ни объяснить, ни передать, что со мной произошло в ту минуту. Я быстро влезла на подоконник, спрыгнула на пол, села за инструмент и стала играть. Шопен, мой любимый Шопен...
В комнату вбежала хозяйка. Представляю ее изумление. Она стояла, смотрела и слушала. А я играла, играла... Потом все исчезло. Очнулась в каком-то чулане, на застеленном топчанчике. Надо мной склонилась хозяйка, молодая женщина:
– Бедная, – сказала она, – бедная. Ты можешь побыть здесь два дня, поешь, отдохнешь, потом уйдешь. Это все, что я могу для тебя сделать. Счастье, что немцы почти не бывают на нашем хуторке, и еще счастье, что мой муж уехал по делам на неделю в Лодзь, и взял с собой нашего сынишку. Хочет его поразвлечь. Мой Стефан хороший человек, но я не уверена, как бы он себя повел, если бы узнал, что ты здесь. Считай, что тебе повезло. Теперь о деле. Пойдешь в Плонск. Отсюда до него не больше 8 километров. Походи по дворам, по приютам, будешь говорить, что убежала от пьяных родителей, которые тебя истязали, в общем, придумай какие-то страшные истории и просись на работу, любую – уборщицей, нянькой, кем угодно. Господи, только бы пережить это страшное время.
Через два дня, черной ночью, отдохнувшая и переодетая, я украдкой выходила из задней двери дома. Тереза, так звали эту женщину, дала мне кое-что из ее старых вещей. Она обняла меня и шепнула: «Мы, наверное, никогда не увидимся. Дарю тебе этот крестик. Носи его так, чтобы видно было. Лицом ты не очень похожа на еврейку, но если хорошо к тебе приглядеться... Одним словом, крестик тебе поможет. И еще запомни, девочка, не все люди звери».

...И снова тропинки, дорожки, страх. В Плонске я уже была, правда всего один раз. Cовсем маленькой родители сделали мне подарок – сводили в кукольный театр. И вот сейчас, через шестнадцать лет – целая вечность – я, голодная, брожу по городу и не знаю, куда приткнуться. Хорошо, что сегодня воскресенье и на улицах много людей, меньше обращаешь на себя внимание. На столбах плакаты – «Убей еврея в зародыше!» Когда вижу полицаев или немецких солдат, холодеет душа. Я шла по какой-то улице, шла, сама не зная куда, пока не уткнулась в высокие ворота. Ко мне подошла женщина, одетая в непонятную форму.
– Откуда ты взялась? Зачем ты сюда явилась, здесь не кормят...
– Я не местная. Убежала из дома. Нет сил рассказывать. Мне бы хоть какую-то работу.
– Ты хоть знаешь, куда пришла? Это католический приют для ущербных детей, от которых отказались родители. Невеселое место. Здесь мало кто хочет работать. Хотя знаешь что... Не знаю почему, но чем-то ты мне... Ладно. Могу взять тебя сюда на работу, но знай, здесь ты ничего получать не будешь. Никаких денег. Только кушать можешь. То же самое, что дети едят. Согласна?
Неужели мне повезло? Я кивнула. В этот же вечер я выпила стакан молока с кусочком хлеба – райская еда – и провалилась в сон. Утром началась моя работа, моя новая жизнь. Днями и ночами ухаживала за больными детьми, кормила, переодевала, убирала. Работала на совесть. Уставала страшно. Еды всегда не хватало. Жила впроголодь, но жила. Прошел год, второй, третий.
Появился в нашем приюте новый конюх, Анджей звали. Привозил на колымаге продукты, собранное на свалках всякое тряпье, в которое одевали детей. Начал он ко мне приставать. Я старалась не попадаться ему на глаза. Однажды под вечер он приехал пьяный. Детей не стеснялся. Больно схватил за руку, затащил за угол. Он рвал на мне одежду, брызгал слюной. Мне было противно, я вырывалась, ударила его по лицу. Он рассвирепел.
– Я давно на тебя смотрю, догадался, кто ты на самом деле. Ты жидовка. Ты не умеешь правильно креститься, трусиха, всего боишься. Я говорил тетке Кристине, но она считает, что ты с придурью. Нечего тебе здесь делать. А ну пошли!
Он сорвал с меня крестик, потащил к забору, открыл калитку. Я боялась кричать, мало ли кто может появиться. Но все равно появились. Как раз проходил немецкий патруль.
– Вот жидовка! – закричал он. – Хватайте.
К нам подошел немецкий офицер. Уставился мне в лицо.
– Герр офицер, – кричал Анджей, – не сомневайтесь. Посмотрите на ее волосы с кучерявинкой. Да и глаза прямо жидовские.
– Да, пожалуй, – сказал офицер.

Дал знак солдатам. Они меня схватили, приказали идти вперед. Вскоре мы пришли к какому-то большому сараю. Вокруг стояла охрана. Никто меня ни о чем не спрашивал, ни как зовут, ни откуда. Сняли с дверей засов и толкнули внутрь. Сарай был забит мужчинами и женщинами. Там я провела ночь. А утром нас на крытых машинах повезли в самый страшный лагерь. Там нас вывалили из машины и рассовали по баракам. Эсэсовец, который всем руководил, объявил, что через час начнется, как он сказал, «селекция». Что такое «селекция», мы вскоре узнали. Через час появились женщины в военной форме. Каково же было мое изумление – словами не передать – когда в одной из них я узнала Марийку. Она меня тоже узнала, но лицо ее было непроницаемым. Марийка! В жизни не могла такое представить.
Вскоре появились охранники-мужчины. Вместе они выталкивали нас из бараков, брали по две женщины и уводили в расположенное неподалеку невысокое аккуратное здание. Неожиданно я почувствовала, что кто-то сильно схватил меня за руку. Это была Марийка. Она протиснулась ко мне и быстро шепнула: «Вас ведут к доктору “ангел смерти”. Старайся быть рядом с какой-нибудь очень усталой, дохлой, которая выглядит хуже тебя». Шепнула и исчезла.
Я стала осматриваться. Были женщины, которые падали с ног. Но были и крепкие. У меня самой не было никаких сил. Будь что будет. Когда выводили меня, рядом со мной оказалась высокая плотная женщина.
Знаете, когда меня спрашивают, как мне удалось выжить в самом этом концлагере, я говорю правду. Я говорю, что первым моим спасителем был доктор, которого все так и называли «ангел смерти». Когда меня и ту женщину ввели к нему, он, едва взглянув на нас, сделал знак – эту (он протянул руку в мою сторону) на работу, эту – в печь. Женщина как закричит: «Доктор, посмотрите на меня. Я здоровая, крепкая, я все умею делать. Не отправляйте меня в печь!» Сколько мольбы и отчаяния было в ее голосе! Но куда там... В кабинет уже ввели двух других женщин. Мне снова повезло. С той роковой минуты прошло очень много лет, но до сих пор я слышу крики этой женщины. До сих пор не могу отделаться от мучительного чувства вины перед ней. Сама себе не могу объяснить. Ведь не я двигала рукой этого злодея. Не я!
Каждый день нас, женщин, выводили на пустую поляну за воротами лагеря, и там мы рыли траншеи. В основном все еврейки. Было несколько молоденьких русских женщин-военнопленных. Они на русском, я на польском – худо-бедно понимали друг друга.

Работа была адской – долбили тяжелыми лопатами каменистую почву. Нам приносили мутный водянистый суп и эрзац-кофе из опилок, а в конце дня водили к пищеблоку, где питались охранники, и там мы рылись в мусорных баках, доставали объедки и жадно их поедали. Вначале нашу группу конвоировали двое эсэсовцев, но вскоре убедились, что мы не способны ни на какое сопротивление, и поставили простого охранника. Стройный блондин с синими глазами. Лицо настоящего арийца. Проклятый немец! Как я их ненавижу! Откуда-то мы узнали, что его зовут Генрих. Целый день, с автоматом наперевес, он лениво ходил вокруг нашего участка. Время от времени насвистывал разные мелодии. В основном Штрауса. Слушала, и становилось легче на душе. Ночами я могла заснуть, только если во мне звучали мелодии, которые он насвистывал. Случалось, он бывал хмур, и ничего не насвистывал. В один из таких дней я до крови закусила губы, потому что чуть не закричала: «Генрих, синеглазый, почему ты молчишь, это же все, чем я живу сейчас!» Я ужаснулась. Если бы я в последнюю секунду не сдержалась, то только Бог знает, что могло произойти. Но ужаснулась не только поэтому. Синеглазый? Я поймала себя на том, что каждое утро, когда нас гонят на эту проклятую работу, меня утешает мысль, что снова увижу его. Проклятый немец, фашист!

Много лет спустя я узнала, что Генрих вел дневник. Он сохранился, и находится сейчас у меня. О том, как так получилось, – позже.
...Я листаю его страницы. «Сегодня четверг, 16 августа. Чувствую, если все, что вижу здесь каждый день, буду держать в себе, – взорвусь. Ты, дневник, мой самый близкий и верный друг. Я буду тебя надежно прятать, ибо если тебя найдут, мне конец. Ее я сразу заметил среди этих женщин. Хрупкая, с глазами в пол-лица. Однажды я услышал, как кто-то ее окликнул: Злата! Каждый день ищу ее глазами. И потому злюсь на себя постоянно. Она же еврейка. Фюрер сказал, что это низшая раса, которая не должна жить. Я солдат Вермахта, постоянно повторяю эти слова фюрера, а ночью... ночью она приходит ко мне в сон, и меня охватывает желание утонуть в ее глазах».
А вот еще. «21 августа. Получил сегодня письмо от родителей. Волнуются за меня. Мой отец, профессор-агробиолог, тайно ненавидит Гитлера. Я вспомнил, как меня, мальчонку, он часто брал с собой на опытное поле. Однажды я заметил, как у самой ограды сквозь асфальт пробивается тоненький бледный росток. Помню свое удивление. Как? Неужели тоненькое, бессильное растение сумело пробить асфальт? Я спросил об этом папу. «Понимаешь, – ответил он, – в этом стебельке проснулась жизнь. Стремление к жизни – сильнее любого асфальта». И еще добавил: «Хочешь его спасти, говори ему что-то ласковое. Помогает. У растений, как у людей, тоже есть душа». И в сердцах добавил: «Только у этих извергов ее нет». Годы спустя я понял, кого он имел в виду.
Тогда я упросил отца, и все лето вместе с ним ездил на поле. Я поливал этот стебелек, и при этом говорил, какой он красивый, и какой он молодец. А следующим летом на том месте, где пробивался росток, я увидел окрепший стебель, и ветер ласково трепал его совсем еще маленькие листики. Асфальт в этом месте потрескался на мелкие кусочки – жизнь победила!

Когда я начал служить в этом лагере, когда понял, что здесь делается, все во мне перевернулось. Может, я схожу с ума, но днем и ночью у меня стучит в висках: она должна жить, должна жить. Конечно, жалко всех. Исхудавшие, изможденные. Но сейчас для меня главное – Злата. Что я могу для нее сделать? И меня осенило!»

...У меня же все дни слились в одну серую беспросветность – ни дат, ни дней недели. Один раз я, вконец обессиленная, оперлась на лопату и нутром своим почувствовала приближение смерти. Еще мгновение, и я растворюсь, исчезну из этого ада, и стало мне хорошо... В двух шагах от меня быстро прошел Генрих. И сквозь забытье вдруг услышала: «Я люблю тебя». Я вздрогнула. Галлюцинация? Нет, это реально голос Генриха. Слух никогда не подводил меня. Может, я не поняла? Да нет, в школе я учила немецкий и знала его хорошо, он мне нравился. А теперь ненавижу и немцев, и их язык. Руки сами стиснули лопату, и я снова стала долбить землю.

Ночью, безмерно уставшая, я долго не могла уснуть. «Я люблю тебя». Всю жизнь я мечтала услышать эти слова. В мирной жизни я представляла, как это произойдет. Я представляла – ко мне подходит стройный юноша выше меня ростом, в костюме и бабочке, очень похожий на молодого одаренного скрипача Бениамина. Его портрет я увидела в еврейской газете «Унзер лейбн» («Наша жизнь»), которую мы выписывали. Он подходит ко мне, нежно обнимает, а я... Я легко, нехотя сопротивляюсь, он же крепко прижимает меня к себе, целует и шепчет на ухо эти волшебные слова. Я тайно вырезала и спрятала его портрет. Порядочная еврейская девочка не смеет думать о таком. Обнимать и целовать ее может только тот, кого назначают ей в мужья. И вот я наяву услышала эти слова. В этом логове смерти. И произнес их Генрих, этот проклятый немец. Захотел посмеяться надо мной?

Утром Генрих опять ругался, толкал нас – быстрее работайте! Толкнул и меня. Чуть не упала. А ночью, когда под те же мелодии стала проваливаться в сон, случайно сунула руку в пустой карман робы. Но что это? Там что-то есть. Или мне кажется? Вынула руку, и... Я в бреду? Я ощутила божественный запах. В моей руке была плотная шоколадка. Без всякой обертки. Ни о чем не думая, я вмиг проглотила ее, и во всем мире не было человека счастливей меня. Но через минуту задумалась. На этот раз сомнений не было. Это Генрих. Что он хочет? Неужели?.. Нет, если бы он... если бы он... то чего бы стоило ему применить силу. А тут шоколадка... Господи, хотя бы еще одну. Тут же мне стало стыдно. Большой барак, забитый измученными женщинами, и только мне такое. Но ведь маленькую шоколадку не разделишь на всех. Да у меня и сил не хватило бы на такое... Стыдно, но... Генрих... Кто ты на самом деле? Что все это значит? Ты послан небом спасти меня?

...Перелистываю страницы его дневника. «Два дня назад, когда я запускал их в барак, то построил их так, что Злата оказалась последней. Когда она входила, я незаметно пожал ей руку и немножечко задержал в своей. И снова прошептал: «Я люблю тебя». И снова сунул ей в карман робы шоколадку. Приходится быть изобретательным. С шоколадок снимаю обертки. Не приведи господь, если кто-то их у нее увидит. Секрет быстро раскроется, и меня тут же расстреляют. Думаю – неужели я полюбил еврейку? Мне, чистокровному арийцу, это категорически непозволительно. Но почему все мои мысли о ней? Почему меня влечет к ней?
Сегодня встал с тяжелой головой. Кричал на них всех. Женщины стояли с опущенными головами. Я стал противен самому себе. И вдруг успокоился – мне показалось, что Злата что-то мне сказала. Что-то хорошее. Я пытаюсь спасти ее, а может... может она послана, чтобы спасти меня... Мы – как двое тонущих в океане во время свирепого шторма».

Я хорошо помню тот день. Долбила землю, и так мне хотелось увидеть его синие глаза. Неожиданно он раскричался на нас всех. В его бессвязном крике было столько отчаяния! Я поняла – ему плохо. Я повернула к нему лицо и беззвучно прошептала всего два слова: «Генрих, милый...» И он успокоился. Мы снова принялись рыть проклятые, никому не нужные траншеи, но на душе у меня стало светлее.
Прошла еще неделя. Генрих как будто не замечает меня. Неужели все это было шуткой, хотел поразвлечься, посмеяться надо мной? Все стало возвращаться – тупая беспросветность, страх быть убитой и желание скорее умереть, чтобы кончилось для меня это проклятое существование.

...До сих пор не могу забыть этот день. Генрих, как всегда, лениво ходил вокруг поляны, где мы рыли окопы, и, пройдя мимо меня, замедлил шаги и прошептал: «Представь, что сегодня я приглашаю тебя в театр». Через пару секунд раздался нежный завораживающий свист, и как будто из другой жизни до меня долетела чарующая мелодия из «Летучей мыши». Сколько раз я играла ее на своем пианино! Господи, сделай так, чтобы я дожила до вечера!

...И был вечер. И сидела я в театре рядом с Генрихом. И был он в вечернем костюме с бабочкой. И звучала прекрасная музыка. Штраус... А после спектакля мы шли по мокрым улицам – только что прошел теплый летний дождь, и возле моего дома Генрих нежно меня обнял. Я нехотя засопротивлялась, а он прижал меня к себе сильно-сильно, и я услышала: «Я люблю тебя». Я ответила: «Генрих, и я... и я люблю тебя. Ты мне напомнил, что мир – это не только ад, в котором мы сейчас находимся. Надо нам выжить. Обязательно выжить. Наперекор всему». Наутро я посмотрела на свои руки, и мне стало страшно. Я же музыкант, пианистка. Знает ли Генрих об этом? Да я и сама забыла. Смогу ли когда-нибудь с этими руками сесть за инструмент?
Снова открываю его дневник. «Я придумал эту игру в театр потому, что хочу подержать ее веру в жизнь. Воскресить в ней чувства прекрасной молодой женщины. Вселить в нее надежду, что когда-нибудь кончится для нее этот кошмар. Но ведь и я стал другим. И я в самом деле начинаю верить, что когда-нибудь этот кошмар кончится и для меня, и я смогу открыто подойти к ней, прокричать, что люблю ее, что безмерно обязан ей тем, что она помогла мне остаться человеком. В тысячный раз убеждаюсь – спасая ее, я спасаю себя».

...Мы постоянно разговаривали друг с другом. Да-да не удивляйтесь. В своих мечтах я с Генрихом обустраивала наш белый домик, у порога которого росли прекрасные георгины. Я говорила Генриху, что хочу иметь троих детей – сначала мальчика, потом девочку, а третий – уж кем родится.
Тяжелые дни и ночи продолжались, и, казалось, им не будет конца. Но конец забрезжил. Вчера ночью никто в нашем бараке не спал. Мы слышали отдаленную канонаду. Господи! Фронт приближается! Неужели мы доживем до того мгновенья, когда нас освободят, и я смогу быть вместе с Генрихом?

Вот что на следующий день записал Генрих в своем дневнике. «Слышна отдаленная канонада. Фронт приближается. Командование нервничает. Скоро сюда ворвется Красная армия. Всех нас либо расстреляют, либо – в плен. Все настроены бежать. Я очень боюсь за Злату. Она старается держаться, но слабеет с каждым днем. Я молю, чтобы она дожила до освобождения. Если я хочу остаться в живых и быть с ней, мне надо обязательно избежать встречи с русскими, поэтому мне тоже придется бежать. Но как же Злата?»

...С каждым днем канонада все слышней. Скоро, совсем скоро придут русские. Женщины тихо радуются. Я тоже радуюсь, но что будет с Генрихом? Эта мысль не дает мне покоя.
В последние дни Генрих все чаще подходил ко мне и быстро шептал: «Запомни – город Эссен. Кленауштрассе, 20. На дверях табличка “Профессор-агробиолог Артур Прейгер”. Кончится война, обязательно приезжай. В любое время. Я всегда буду ждать тебя».
И пришел день, когда русские оказались у ворот лагеря. Все смешалось. Эсэсовцы и охранники, те, кто не успел заранее удрать, метались, как крысы. Я стояла у дверей барака, пыталась увидеть Генриха. Не увидела. Но случилось другое. Мимо меня с вытаращенными от ужаса глазами и распущенными волосами пробежала Марийка. Через несколько шагов остановилась и вернулась назад. Заговорила, глотая слова:
– Ты Злата. Ты очень изменилась, но я узнала тебя. Злата, умоляю, если меня схватят русские, скажи, что я ни в чем не виновата. Я же тебе помогла, помнишь, и наша семья вам всегда помогала. Ты хочешь знать, как я здесь очутилась? Меня увидел молодой офицер – немец. Я ему понравилась. Он обещал послать меня на учебу в Берлин, но сначала велел служить здесь. Что было делать? Наша семья так нуждалась. Запомни, я никого не убивала. Матерь Божья, только бы успеть переодеться и вырваться отсюда.
...И ворвались, наконец, в лагерь русские солдаты. Неужели мы избавились от кошмара, в котором жили эти годы? На радость сил уже не оставалось. Я думала о Генрихе – что с ним, что с ним, что с ним? И молнией промелькнула мысль – а как же я? Куда я сейчас поеду – ни дома, ни семьи. Внезапно помутнело в голове, и сквозь забытье я слышала, как Настя и другие русские девчонки кричали солдатам: «Она наша, наша! Берем ее с собой»
Так я очутилась в России. Со временем обустроилась, училась, работала в музыкальной школе, вышла замуж, родила сына. И каждое утро как молитву повторяла адрес: «Город Эссен, Кленауштрассе,  20», и в мыслях видела табличку: «Профессор-микробиолог Артур Прейгер». Страстно хотелось поехать по этому адресу, но попробуй заикнись – два мира, две системы, железный занавес... Непреодолимо!
Но дожила я до горбачевской перестройки, добилась визы и полетела в Германию. Конечно, я могла сначала написать, но тогда бы я каждый день умирала в ожидании ответа. Да и страх, что письмо могло затеряться... Из Берлина сразу на такси, и в город Эссен. Таксист подвез меня к дому, который я много раз видела во сне. Та же табличка. Нажала на кнопку звонка. Каждая секунда ожидания казалась мне вечностью. Наконец дверь открылась, и появился молодой мужчина. Он очень внимательно посмотрел на меня и произнес:
– Здравствуйте, фройляйн Злата, вам нужен герр Генрих?
У меня перехватило дыхание. Поразительно! Откуда он все знает? Я же не предупредила.
– Да! Да! Это я! Я приехала к Генриху.
– Пожалуйста, проходите.
Он провел меня в небольшую спальню. На диване лежал невысокий худощавый старик. Он повернул ко мне голову, и я... увидела синие глаза. Такие родные! Время оказалось бессильным над ними. Генрих! Мой Генрих!
Он медленно сел.
– Злата... Я знал, чувствовал, что ты придешь... Я предупредил. Подойди ко мне, помоги мне встать.
Я подошла, помогла ему подняться. Мы обнялись.
На какие-то мгновенья мы потеряли себя.
– Генрих, если бы ты знал, что ты для меня значишь! Не могу найти слова...
– Злата, родная, не надо. Скажи только, как ты жила все эти годы?
– Жила, как все у нас, но не было дня, чтобы я не помнила о тебе. А как ты?
– Мне, как видишь, много лет, но я пережил всех – жену, мы с ней прожили хорошую жизнь, пережил двоих моих братьев, они были моложе меня. Детей я не хотел и не имел. Меня страшила мысль, что они могли узнать, что их отец был охранником в лагере смерти.
– Генрих, я назвала своего сына твоим именем.
– Правда? Спасибо, Злата, тысячу раз – спасибо! Теперь мне легче будет умереть.
– Не надо о смерти, Генрих.
– Надо, родная, надо. Когда я остался один, то мечтал о смерти, как о величайшем благе, но не мог себе позволить умереть, пока не увижу тебя. Сейчас я счастлив – ты примешь мой последний вздох. Здесь, на столике, лежит мой дневник, который я вел в том проклятом лагере и всю жизнь прятал ото всех. Возьми его. Он теперь только твой. Там, между листочками, лежат обертки от тех – помнишь? – шоколадок. Хранил их как реликвию.
Я села на край кровати, гладила его руки. Слезы душили меня, но я пересилила себя. Я просидела с ним весь день. Мы снова пережили все, что пришлось нам пережить.
– Генрих, я люблю тебя всю жизнь.
Он смотрел на меня своими синими глазами, и тихо произнес:
– Я буду любить тебя и на том свете. Прошу, когда стану уходить, не зови молодого человека, что мне помогает, не зови врачей. Я хочу, чтобы в мои последние минуты со мной была только ты.
Руки его медленно холодели. Когда его не стало, я закрыла ему глаза и продолжала сидеть рядом. Я обращалась к небесам, нет, не с молитвой, с вопросом: «Мы с Генрихом полюбили друг друга в безумное время, в месте, что страшнее ада. Почему же не дано нам было соединиться в земной жизни?»
Мне отвечала тишина. И все еще ждет ответа душа моя.


Авторизуйтесь, чтобы получить возможность оставлять комментарии