КОНТУР

Странная вещь наша память… Что-то стирает, а что-то хранит годами. Случилась эта история в наш первый год пребывания в Америке. Жили мы тогда в Бостоне, я еще не работала, учила язык в Гарварде и рассылала резюме по разным госпиталям в надежде на удачу.
И вот пригласили меня как-то на интервью в один из весьма престижных лечебных центров Бостона, Spaulding Rehab Hospital. Я тщательно готовилась к нему, жутко волновалась, обзванивая друзей и знакомых с вопросами о форме одежды и линии поведения, ведь это было мое самое первое интервью в Америке. К моему великому удивлению, все вроде бы протекало довольно гладко, и мне даже казалось, что вот-вот будет предложена работа.
Но на последний, как бы невзначай брошенный вопрос, считаю ли я мой языковой уровень достаточным для работы, помня напутствия русских друзей никогда не расписываться в своем бессилии, всегда отвечать уверенно, даже если не знаешь, я повела плечом и нахально сказала: «Sure».

Нэнси, директор логопедического отделения, пришла в неописуемую ярость, поскольку английский мой был настолько убог, что даже не подлежал обсуждению. Место в этом центре я, естественно, не получила, но зато обрела опыт и получила хороший урок – жить своим умом, а не следовать чьим-то советам. Прошло какое-то время, и неожиданно телефонный звонок: МA General Hospital предлагает мне короткий контракт на лечение одной русскоговорящей больной.
Я была на седьмом небе от счастья, и, конечно же, не задумываясь подписала все необходимые бумаги, а на следующий день, гордая и счастливая, приступила к работе.

Вера попала в госпиталь с правосторонним инсультом. Наше правое полушарие руководит вниманием и ориентацией в пространстве, эмоциями и зрительным восприятием. Оно также в ответе за память, за возможность человека принять правильное решение, а во многих случаях – еще и за речь. С Верой инсульт поступил очень жестоко: левая сторона ее тела была полностью парализована, потеряна память, нарушена разговорная речь. Вера могла произносить слова и даже длинные предложения, но это была словесная окрошка, набор слов, лишенных какого-либо смысла. Поскольку терапия по восстановлению речи должна проводиться на родном языке, а в штате госпиталя не было русскоязычного логопеда, мне была предложена временная работа. Восторгу моему не было предела, тем более что клинически Верин случай был весьма уникален. Коварный инсульт не только до неузнаваемости изменил ее личность, отнял возможность решения даже элементарных бытовых проблем и вопросов, разрушил различные аспекты ее речи, но и лишил ее способности узнавать знакомые лица, даже лица своих детей и внуков. Она в упор смотрела на своего сына, который часами простаивал у изголовья ее кровати, и ежеминутно спрашивала: «А Вы не знаете, когда придет мой Саша?» Но, по непонятной нам всем причине, Вера почему‑то всегда безошибочно узнавала меня. Стоило мне только войти к ней в палату, как радостный голос:
– Ларисочка пришла! Как я рада Вас видеть! – оглашал всё отделение.

Ежедневная терапия день ото дня улучшала ее состояние, к ней постепенно возвращались утраченные речевые функции, речь ее обретала смысл, эмоциональную окраску, возвращалась память. Вера помнила все истории с бородой, легко называла дату своей свадьбы или рождения сына, но никак не могла запомнить, что происходило несколько минут назад. Полная потеря, провалы в памяти на текущие события, но всё, что происходило в ее жизни в прошлом, она помнила безупречно. Через некоторое время Веру перевели в другой госпиталь на реабилитацию. И надо же тому случиться, чтобы это был тот самый госпиталь, где несколько месяцев назад у меня было столь неудачное интервью. Так судьба снова свела меня с Нэнси, и теперь она была вынуждена заключить со мной договор на терапию с Верой. Но воспринимала она меня с трудом, видимо, мой нелепый ответ на интервью всё еще не давал ей покоя. С Верой работала целая армия специалистов по реабилитации: ее заново учили ходить, заставляли двигаться поврежденную руку, психологи корректировали искалеченные инсультом параметры ее личности. Занятия с Верой полностью поглотили меня, она была интересная больная, и к тому же одна из моих первых пациентов в Америке.
Я лезла из шкуры вон, стараясь продемонстрировать свой опыт и мастерство, и, конечно же, мечтала задержаться в этом госпитале надолго, хотя с Нэнси отношения никак не складывались. Она вынуждена была терпеть меня, но постоянно всем была недовольна: почему написала отчет на трех страницах, вполне достаточно одной, у врачей нет времени на чтение моей писанины. Почему провожу терапию стоя, а не сидя… почему… почему… этим почему не было ни конца ни края. Нэнси цеплялась ко мне беспощадно, приходила на каждое мое занятие, стояла за спиной все сорок пять минут, так что спина моя горела от ее колючего взгляда, потом вызывала к себе, задавала массу вопросов, анализировала каждое сказанное мною слово и каждое движение. Но постепенно, по мере того, как Вера прогрессировала, как улучшались ее внимание, речь, память, Нэнси оттаивала и давала мне кредит одобрения, а временами даже восхищалась нашими результатами. И, к великому моему удивлению, все чаще и чаще на утренних совещаниях я слышала слова одобрения. Но один вопрос никак не давал ей покоя, и Нэнси задавала мне его сто раз в день: почему Вера не узнает своего сына и внуков, но безошибочно узнает меня? Этому действительно трудно было дать объяснение. Как только я входила в палату:
– Ой, Ларисочка пришла, как я рада вас видеть! А Саша, не знаете, когда придет?

А бедный, так и не узнанный, Саша не отходил от ее постели, разговаривал, помогал выполнять все наши задания, приносил семейные фотографии и фото своих детей. Но, глядя на них, Вера утверждала, что этих очаровательных малышей она видит впервые. И когда мы с Сашей напоминали ей имена, возраст или какие-то эпизоды из жизни детей, она оживлялась, вспоминала мелкие подробности; как они ловили бабочек на даче, как катались на лодке… потом снова подолгу всматривалась в фотографии, злилась и в порыве ярости отбрасывала их в сторону:
– Ну что вы ко мне пристали, у меня есть внуки, и я их безумно люблю. Но это чужие дети, я их никогда не видела, это вовсе не мои внуки.
Вера не только не воспринимала знакомые лица, но и не могла узнать себя в зеркале. Сердилась, обижалась, грубила:
– Не понимаю, почему Вы постоянно подсовываете мне какие‑то кривые зеркала, ну дайте же мне, наконец, нормальное зеркало, чтобы я на себя посмотрела.
Мы предлагали ей несколько вариантов маленьких и больших зеркал, она подолгу смотрела на свое отражение в зеркале, рассматривая с любопытством и пытаясь отыскать знакомые черты, потом искренне удивлялась:
– Ничего не понимаю, глаза вроде бы мои, и рот очень похож, даже цвет волос мой, но это не я, точно не я.

Через некоторое время Вера начинала воспринимать и различать отдельные черты лица, но соединить их воедино, синтезировать в одно целое она пока еще никак не могла. Она перенесла тяжелый инсульт, который значительно повредил правую затылочную область коры ее головного мозга, нарушил все связанные с этим функции, еще и наградив ее глубокой зрительной агнозией. Поэтому действительно невозможно было понять и дать объяснение феномену узнавания одного-единственного лица: почему Вера узнавала только меня? Зрительная агнозия лечению не подлежит, нет у нас сегодня от нее никаких лекарств. Но по мере лечения основного заболевания восприятие и узнавание лиц намного улучшается, а у многих больных со временем полностью восстанавливается. Вера хорошо реабилитировалась, встала на ноги, и даже начинала делать свои первые неуверенные шаги с ходунком, постепенно обретала подвижность ее левая рука, день ото дня улучшались память и речь. Но возможность решения обычных бытовых проблем никак не подавалась коррекции. Я придумывала разные ситуации, а Вера должна была найти соответствующее решение и дать правильный ответ.
– Вера, Вы на кухне у себя дома, включили плиту, а рядом лежала пачка бумажных полотенец, и они загорелись, начался пожар. Что Вы будете делать?
– Позвоню Саше.
– Но Саша уехал в командировку, он в Германии.
– Тогда я позвоню его секретарше, она непременно его найдет.
– Вера, у Вас на кухне уже все охвачено пламенем, что Вы должны срочно сделать?
– Я еще раз позвоню Саше, и оставлю ему очень строгое послание, чтобы он немедленно мне позвонил.
Так она давала десятки самых разных и изощренных ответов, за исключением одного, единственно правильного. И если я спрашивала, а почему она не хочет позвонить пожарным, Вера отвечала, что их незачем беспокоить по пустякам.

Верино пребывание в госпитале подходило к концу, у нас оставалось всего несколько занятий. Нэнси бесконечно мучила меня одним и тем же вопросом – почему Вера узнает только меня? Но я ломала голову, терялась в догадках, и ничего не могла объяснить. Мы все вместе и по отдельности пытались найти профессиональное объяснению этому феномену узнавания одного-единственного лица, но не было у нас ответа. А Вера всегда отвечала одно и то же:
– Я так люблю Ларисочку, как же я могу ее не узнать?
А я долгими вечерами просиживала в медицинской библиотеке, перелистывая страницу за страницей и перечитывая сотни статей по зрительной агнозии. Я честно пыталась найти объяснение Вериному выборочному узнаванию и восприятию одного лица, но литература молчала, и у меня тоже не было ответа.
И вот мой последний день в госпитале. Нэнси вызывает меня на ковер и, вопреки моим ожиданиям, говорит о том, как довольна она результатами моей терапии, и как будет бесконечно рада продолжить наше сотрудничество, поскольку она увидела абсолютно новые для нее методы и приемы работы. Но, прежде чем мы подпишем контракт, я должна честно сознаться, что лежит в основе Вериного узнавания одного-единственного человека. Нэнси была абсолютно уверена, что я скрываю что-то и не хочу раскрыть ей нашу русскую тайну. Итак, мы снова расстались с Нэнси, и снова на гребне недовольства, теперь уже по поводу «русского секрета».

Прошло несколько месяцев… Однажды NY русское радио предложило мне принять участие в передаче «Профессиональные судьбы эмигрантов». Приехала ко мне в Бостон известная московская журналистка, Надежда Богданова, подробно расспрашивала о моей сегодняшней работе, о прошлых и настоящих пациентах. Она также хотела взять интервью у президента компании, на которую я работала, и у нескольких моих русскоговорящих пациентов. Конечно, Вера была кандидатом номер один. На следующий день мы подъехали к Вериному дому. Она очень изменилась, постарела, как‑то сгорбилась вся, передвигалась по комнате, опираясь на палочку. Увидела меня, обняла и заплакала. Наверное, встреча со мной всё всколыхнула в ее памяти, напомнила о безжалостной болезни, которая так жестоко перевернула всю ее жизнь, оставив калекой навсегда.
Вера была несказанно рада нашему визиту. Журналистка расспрашивала ее о самочувствии, о времяпрепровождении, задавала уйму вопросов. А я с нетерпением ждала ответа на тот самый каверзный вопрос, из-за которого я так и не попала в штат госпиталя.
– Скажите, Вера, мне рассказывали, что в начале болезни Вы никого не могли узнать, ни своего сына, ни внуков. А Ларису почему‑то всегда безошибочно узнавали. Как Вы можете это объяснить?
– О, очень просто – Лариса всегда пользовалась моими любимыми французскими духами Climat. И как только она входила в палату, за ней всегда тянулся нежный шлейф таких знакомых и любимых мною духов. Знаете, в те далекие времена это были единственные французские духи в Москве. И кому посчастливилось их достать, конечно же, привезли их с собой в Америку.

Господи, как же долго и мучительно я искала ответ на этот вопрос, и теперь, спустя время, я никак не могла понять, почему же я прошла мимо такого очевидного ответа. Мне так не терпелось поделиться новостью с Нэнси, и я позвонила и пригласила ее на ланч. Она нехотя согласилась, но только на территории госпиталя. И вот мы сидим за чашечкой кофе в госпитальном кафе, и я даю ей прослушать запись: я специально попросила Веру продублировать свой ответ на английском. Нэнси снова и снова прослушивала запись и никак не могла поверить, до чего же просто открывался ларчик. Мы хохотали до слез, хохотали так долго, что вокруг нас собралась толпа врачей, медсестер, кто-то еще помнил Веру, и смеялся вместе с нами. А потом Нэнси предложила мне приступить к работе со следующей недели. Но у меня был прекрасный контракт с Центром по реабилитации, где я успешно работаю по сегодняшний день.