Пожилая пара под вечер возвращалась из супермаркета. Мужчина толкал впереди себя небольшую коляску с продуктами. Было душно.
– И куда эта нас занесло, а, Сима? В Кара-Кумах, помнишь, жара зашкаливала за сорок, и ничего, легче переносилась. Потому что жара там сухая, а здесь одежда прилипает к телу. Дышать нечем. А детки наши хитрые. Писали – приезжайте, здесь продуктов навалом, нет очередей, сплошной коммунизм, понимаешь, а о климате ни слова.
– Да ладно тебе. Переживем. В квартире-то прохладно. Кондиционер работает. Говорят, осень здесь замечательная. Привыкнем. Не ной. Иди медленнее, не торопись. До дома совсем ничего.
Им осталось обогнуть большое каменное здание с шестиконечной звездой на фронтоне – и они дома, в прохладе. Внезапно за спиной раздалось:
– Вот они! Даже если бы я не услышал, как они разговаривают, все равно узнал бы наших. Хотя бы по походке, как в песне поется.

Сима с мужем недоуменно обернулись. Трое мужчин, один из них заметно хромал, энергично приближались к ним.
– Какое счастье, – запыхавшись, произнес краснолицый толстячок, – какое счастье! Представляете, нам как раз не хватает десятого, а тут вы. Между прочим, мы с вами живем в одном доме, я видел, как вы недавно вселялись. Идемте, через несколько минут начнется вечерняя молитва, а нас всего девять. Ребе нервничает. Сами понимаете, нужен миньян, значит, для молитвы необходимо, как минимум, десять человек... Кстати, как вас зовут? Меня зовут Миша, то есть Мойше.
– Петр...
– Пиня, значит. Здесь мы можем вернуть себе наши еврейские имена. Я, между прочим, уже не стыжусь, когда меня называют Мойше.
– Да нет, друзья, не гожусь я для ваших нужд, я не...
– Да брось ты эти глупости, – загалдели все трое. – Думаешь, мы годились? Мы же там все были оторваны от своих корней. Не знали ни языка нашего, ни культуры, а если власти замечали кого в синагоге, могли и с работы погнать. Пошли! Нам позарез нужен миньян, тем более, совсем скоро наступает суббота, святой день. С другой стороны, понимаешь, дело не только в молитве, тут другое, покрупней. Мы тебе потом все растолкуем. Давай быстрей.

Петр растерянно посмотрел на жену. Она едва заметно улыбнулась, взяла у него коляску и пошла вперед.
Петр понял, что жена не возражает, и спокойно зашел с этими тремя в синагогу. С годами он все чаще соглашался со своей Симочкой, а если, бывало, и возражал, все равно, в конце концов, следовал ее советам. Лишь однажды он не сделал так, как она настаивала. Всю жизнь хвалил себя за это.
Большой зал с рядами мягких стульев был ярко освещен, стены в светло-серых тонах были уставлены полками с молитвенниками и священными книгами. Молодой рабай тепло приветствовал гостя.
– Вам выпала большая мицва. Вы оказались десятым, да еще в субботний день. Благодаря вам мы сможем сегодня молиться. Такое засчитывается, – и поднял руку над головой.

Он протянул Петру книгу, где молитвы, написанные причудливыми буквами на непонятном языке, давались в русском переводе.
– Но сначала, пожалуйста, наденьте кипу. Вы, конечно, в ешиве не учились, хе-хе, языка своего родного не знаете, так что молитесь на русском. Всевышний прекрасный лингвист, он понимает все наречия.
Пока Петр соображал, как тактичнее среагировать, рабай подошел к узкому возвышению, нечто вроде небольшой кафедры, что стояла у восточной стены, и энергично затянул вечернюю молитву.
Петр листал молитвенник. «Благослови для нас, Господь, Бог наш, этот год и все виды урожая его на благо, и пошли благословение на землю...» Совсем неплохо. Вот еще: «Да не будет надежды доносчикам... и царство зла поскорее искорени, и сокруши, и свергни...» Надо же, дошли-таки эти молитвы до неба – царство зла действительно сокрушено. А вот строчка: «Спасибо, что не дал ввергнуть меня в пучину зла...» Он еще раз ее перечитал, еще... и что-то в нем дрогнуло. Время устремилось вспять...

...Прошло три года после войны. Вызвал его к себе майор Матвеев, особист. Начал издалека – как жизнь, все ли дома в порядке, и все такое. Предложил закурить, сам глубоко затянулся и перешел к главному.
– Хочу по-дружески с тобой поговорить. Понимаешь, какое дело... Вот ты, Петр Лунин, по званию капитан-инженер, а все еще прозябаешь, нет роста по службе. Не обидно? Знаю, что это тебя гнетет, все знаю. Не догадываешься, почему так получилось? Вспомни, как Кузнечик наш съел подполковника Ковнера. А ведь какой спец был. Кандидат наук. Самому командующему писал, жаловался. Ну и что? Прозябает сейчас Ковнер на гражданке, инженеришкой каким-то устроился. В самом деле, кому поверят, Ковнеру, будь он хоть тысячу раз прав, или генералу Кузнецову? Понимаешь, Лунин, строго между нами, партия, сам товарищ Сталин им не доверяет. Понимаешь, мы твою супругу очень тщательно проверяли. Отец ее погиб на войне. Мать умерла уже после войны. В подозрительных связях не замечена. Но... не поможет. Кузнечик в этом вопросе – кремень. Скоро перераспределение, и от тебя зависит – останешься ли здесь, где сможешь расти, парень ты способный, все такого мнения, да и Москва, кстати, с ее прелестями, рядом, или ушлют, куда Макар телят не гонял. И что ты, настоящий русак, нашел в этой почтовой операторше? Нация ее на морде нарисована. Хорошо еще, что детей у вас нет. Посмотри на себя. Девки за тобой табунами бегать будут. Думай, Лунин, но не тяни. Понял? Ну чего застыл? Я тебя спрашиваю, понял?
– Все понял. Разрешите идти, товарищ майор?
– Свободен.

В самом деле, что такого нашел он в своей Симе? Худючая. Полукруглый, чуть выпуклый лобик и рыжеватые вьющиеся волосы, прихваченные сзади темно-голубой ленточкой. Лишь когда слегка повернет лицо и скользнет взглядом, то будто обжигает...

Симочка запала ему в душу с первого раза, когда зашел однажды на почту за марками. Начал привычный для него полушутливый, двусмысленный разговор, что значило на местном сленге «пудрить мозги» («Вы, конечно, совсем недавно здесь работаете, а то бы я вас обязательно запомнил, такую, как вы, нельзя не запомнить», – и прочее такое). Она, казалось, не слушала, что-то записывала, что-то считала. И Петр, не привыкший к равнодушному к себе отношению со стороны девчат, с распаленной решимостью пригласил ее в кино. Она минуту раздумывала, и согласилась.

Они все чаще стали появляться в кино и на танцах. Были у Петра женщины, не без этого. Скажем, Валентина из Военторга. Хоть и замужем, но когда он появлялся в этом магазине, завлекала его в подсобку. Еще Юлька, портниха, познакомились на танцах. Была и Наталья Владимировна, вернее, Наташа, учительница. Познакомились в Доме офицеров, где ему поручили выступить перед пионерами, рассказать, как хорошо служится в Советской армии. Постепенно все его подруги как бы переместились в некий параллельный мир, и с ним осталась одна Сима.

Петр жил в офицерском общежитии, и друзья иногда беззлобно подшучивали над его устойчивой такой связью с «жидовочкой». Однажды после последнего киносеанса влюбленные гуляли по ночному городку. Прошли мимо приземистого здания с большой вывеской ЗАГС. Петр остановился.
– Всю жизнь не знаю, как расшифровываются эти буквы. Давай завтра зайдем сюда, поинтересуемся, а?
– Зайдем, – ответила Сима, и прижалась к нему всем телом.

Но и завтра, выходя вместе с Симой из ЗАГСА, он так и не узнал полного названия этого учреждения. Все, что там случилось, произошло как бы само собой. Быстренько, будто сговорившись, зазвали внутрь пару случайных прохожих, свидетелей, и вся процедура бракосочетания заняла не более получаса. Удивлялись самим себе – ведь за минуту до этого даже не помышляли...
Забежали в магазин. Взяли несколько бутылок «Московской», колбасы, консервов. Вечером в общежитии устроили настоящий пир.
Время летело почти незаметно, и вот получил Петр полунамек-полуприказ. Пришел домой, поцеловал, как всегда, свою Симочку, сел за уже накрытый стол, налил себе полстакана водки, выпил залпом, и рассказал ей все. А она... Помолчала немного, потом заговорила. Очень даже спокойно.
– Знаешь что, Петя, побаловались и хватит. Если серьезно, не ломай себе жизнь. Обо мне не беспокойся. Уеду к тете в Житомир. Буду там жить и работать. Все будет в порядке. Давай прямо сейчас сочиним заявление о разводе.
– Даже если меня поведут под расстрел, я не откажусь от тебя, – поняла?
– Прошу тебя, умоляю. Давай подадим на развод. Виновата я. Не подумала сразу, во что тебе обойдется женитьба на мне.
Была еще целая ночь разговоров, а наутро явился на службу в необычно приподнятом настроении. Молодцевато приветствовал майора Матвеева. Тот изумился – так быстро все решилось. «Молодец, Матвеев, – похвалил он себя, – умеешь разговаривать с людьми, умеешь внушать. Может, и жаль женщину, но интересы партии превыше всего».
Дни шли за днями, недели за неделями, а у Лунина ничего почему-то не менялось в личной жизни. Потускнел Матвеев, но к этому разговору с ним больше не возвращался.
«Бог мой! Убереги мой язык от злословия и уста мои от лживых речей...», – прочитал дальше Петр, и снова погрузился в далекое прошлое.

В один из дней вызывает его секретарь партбюро подполковник Кирюхин.
– Понимаешь, какое дело... Через неделю партсобрание, на котором будет стоять вопрос об исключении из партии космополита Блехмана. Мы предлагаем тебе, молодому коммунисту, выступить с разоблачительной речью. Помнишь, как на инструктажах он в своих технических выкладках ссылался на труды буржуазного ученого Роджерса? Значит, Блехман полностью игнорирует русскую советскую науку. Попросишь слова и раскрутишь это обстоятельство.
– Но ведь пусковая площадка построена по его проекту. И функционирует нормально.
– Да, нормально. Потому что построена нашими, русскими, руками, и вопреки его космополитическим взглядам. Понял? Послушай Лунин, ты случайно не попал под влияние своей супруги?
Кирюхин ехидно улыбнулся.
– Задача ясна, товарищ капитан?
– Так точно
– Можете идти.
– Слушаюсь.

Весь день Лунин рассуждал сам с собой. Раз партия считает, что среди этой нации много врагов, всяких там космополитов и сионистов, значит, так и есть. Но Блехман... Классный специалист, и человек-то какой. Трудяга. Всегда поможет, подскажет. К рядовым по-человечески относится. Нет, здесь какая-то ошибка. Ошибка? Черт его знает. Им видней. Органы не дремлют. Знают обо всех больше, чем мы. Знают, к примеру, что Сима – честный советский человек. Тогда почему к нему относятся без доверия? Он вспомнил ехидную улыбочку Кирюхина. Чего вдруг он обратился к нему? Ясное дело – посмотрим, как среагирует офицер, у которого жена еврейка.

Пришел домой, сел за накрытый стол, выпил водки, и рассказал ей все. Сима подошла к нему, поправила волосы.
– Признайся, Петя, пойти сейчас в бой с автоматом наперевес, даже броситься на амбразуру было бы тебе легче, не так ли? Душой чувствую – Блехман ни в чем не виноват. У тебя выбор – либо выступишь, как тебе велят, либо... надо ждать неприятностей. Совесть? Считай – пережиток капитализма. Что бы ты ни решил – я разделю с тобой все. До последнего вздоха.
Это была для Лунина адская неделя. Виновен Блехман или невиновен? Порой казалось так, порой иначе.

И шло партсобрание. Кто о чем говорил, он не слушал. Слова он так и не попросил, но при голосовании вместе со всеми поднял руку за исключение Блехмана из партии. Уже на следующий день по-настоящему почувствовал злобную стену отчуждения вокруг себя. Разговаривали с ним нехотя, сквозь зубы, и только по делу. Приказы, распоряжения... Через месяц прибыли новые распределения. Петр Лунин был отправлен в распоряжение Туркестанского военного округа. Парторг Кирюхин, снимая Лунина с партийного учета, сказал:
– Был у тебя шанс остаться здесь, но не оправдал ты доверия. К сожалению, Крайний Север отдали другому округу, а то упекли бы тебя с твоей этой... в тундру. Ничего. Точку, где будешь служить, мы тебе выбрали еще ту! Температура в тени за сорок. Пески, верблюды. Минимум воды. Жизнь в палатках. Снабжение – пятое через десятое. И еще – партийная характеристика на тебя совсем нелестная, сам понимаешь. Ты не всегда был в русле партии. Как говорится, что заслужил.
На новом месте, однако, у Лунина сложились совсем неплохие отношения с начальством. К тому же, в диких природных условиях в понятия «партийная дисциплина» и «хреновина» негласно вкладывался один и тот же смысл. Скорбел, когда умер Сталин. Радовался, когда реабилитировали «врачей-убийц». Постепенно налаживался быт. Возник гарнизонный поселок. Сима работала в женоделе при Доме офицеров. Родился сын. Через два года – дочь. Потом был Двадцатый съезд. Еще потом Лунину окончательно стала ясна истинная ситуация в «самом передовом в мире обществе». Дослужился до полковника и демобилизовался. Дети выросли, выучились, зажили своей жизнью, после «перестройки» умчались в логово «поджигателей войны», в Америку, и потянули за собой родителей.

Почувствовал, что кто-то трясет его за плечо.
– Пиня, ты что, уснул? Это с непривычки, да и возраст... Вставай. Постепенно втянешься. Пошли. По дороге тебе объясним. Видишь – это прекрасная древняя синагога – настоящий храм. Когда-то вокруг был еврейский район, и синагога была всегда переполнена. Кстати, рабай, который основал эту синагогу, недавно умер, ему было сто два года. Американские евреи перебрались в далекие престижные пригороды. Теперь вокруг живут – сам видишь, наши, так сказать, сводные братья, которые рады утопить нас в стакане воды. Так вот, они зарятся на синагогу, хотят купить ее, чтобы устроить в ней свое капище. И знаешь, еврейские хозяева этой синагоги согласны продать ее, хорошо заработать на этом, но... Есть железный закон – пока синагога собирает хотя бы десять человек мужчин, миньян, то есть, никто не имеет права ее продавать. И мы не допустим, чтобы ее продали. Это в Израиле власти отдают еврейскую землю арабам, а мы здесь будем держать оборону до конца. Понял?
– Понял. Но, братцы, я ведь... Одним словом, я не могу сюда приходить. Разве нет евреев в нашем субсидированном доме?
– Есть. Но... У Гутмана жена болеет, он не может оставлять ее одну. Мильштейн? Так он открыто заявляет, что он атеист. Однако когда ему в пасхальную посылку забыли положить какую-то баночку, то поднял такой хипеш, что только держись. Остальные смотрят сериалы по ящику. Их с места не сдвинешь. Понимаем, Пиня, тебе тяжело ходить, годы наши, сам понимаешь, не молодые, но сегодня с тобой нас стало десять, и мы должны стоять до конца.
– Но я не... – слова запутались во рту, и он замолчал.
Петр пришел домой, сел за накрытый стол, сделал глоток, и рассказал жене все.
– Как я могу туда ходить, я же не еврей.
– Об этом знаю пока только я, – улыбнулась Сима. – В Америке нет нашей «пятой графы».
– Я всю жизнь считал религию опиумом для народа. Как я могу туда ходить? Ерунда какая-то.

Два дня терзался – пойти в синагогу, не пойти? С одной стороны, он не еврей, с другой – этот маленький гарнизон воюет за правое дело. На третий день решил пойти, как бы в разведку. Может, и без него там окажется миньян, тогда он с легкостью повернет домой.
При его появлении все радостно устремились к нему.
– О-о! Пиня – десятый! Мы уже беспокоились, не случилось ли чего у тебя. Молодец, что пришел. Ты сегодня снова десятый. Еще одна твоя мицва.
Он ощутил странное чувство. Конечно, нехорошо не говорить этим людям правду, но, с другой стороны, он не может не помочь им. Дело-то у них праведное!

Прошел год. В один из выходных позвонили дети:
– Едем к вам. Скоро будем.
Сима побежала на кухню готовить любимые голубцы детей, Петр открыл дверцу серванта, там всегда хранится для таких случаев НЗ – бутылочка добротного коньяка.
За столом дети заговорили наперебой:
– Пора вам проветриться. Поедем вместе на недельку к океану. Благодать!
– Спасибо, но надо ли? Мы будем вам в нагрузку. Поезжайте сами, отдохните.
– Мама, пожалуйста, не возражай. Мы и без того редко видимся.
– Когда вернемся? – спросил отец.
– В следующий понедельник.
– Нет, в пятницу. Потому что в субботу мне нужно быть здесь. Обязательно.
– Но почему? Зачем терять целых два дня?
– Мне нужно быть здесь в субботу, и точка.
Дети вопросительно уставились на маму. Она широко улыбалась.
– Ничего не понимаем. Что с папой происходит? И с чего ты вдруг такая веселая стала?
– Так ведь голубцы удались на славу. Кушайте.