КОНТУР

Отяжелевшая от усталости, она возвращалась после работы, подремывая в вагоне метро и время от времени поднимая веки, чтобы не пропустить свою остановку. Недалеко от двери стояли люди, мужчины и женщины, со стертыми за день лицами и рассеянными взглядами. Ее глаза вяло оценили количество людей – уже не так тесно, и она успеет встать с места и дойти до дверей выхода. Вдруг ее взгляд остановился на одном молодом человеке. Он был лет двадцати пяти, черноволосый, аккуратная щетина, модно подчеркивающая его скулы и твердый подбородок, взгляд в никуда – обращен в свои проблемы. Кого-то он ей напомнил, кого она очень хорошо знала. Она стала перебирать знакомых, потом сознание подсказало, что копать надо глубже – туда, в молодые годы. Между тем парень, сосредоточенный на своей какой-то мысли, закусил губу, что-то обдумывая, и тут же она вспомнила – Яшка! Он делал так же – точь-в-точь!
И память, будто чиркнув спичкой, улетела назад лет на тридцать…

…Это было в консерватории. Она училась на четвертом курсе, а он на втором. Юлька –высокая, стройная, светловолосая, кареглазая, слегка близорукая, все чаще прищуривалась, если смотрела куда-то вдаль, смешно поднимая верхнюю губу. Общительность и находчивость, ее быстрый язык сыграли с ней злую шутку в самом начале учебы – уже с первого курса ее выбрали сначала старостой группы, потом курса. Кандидатуру ее всегда дружно поддерживали, спихивая на нее общественную нагрузку.

Юлька должна была, кроме лекций, отсиживать на студсоветах, по возможности защищая своих сокурсников-оболтусов, стерегущих ее перед распределением стипендий: «Юля, будь другом, замолви словечко!» Она еще подрабатывала концертмейстером в консерваторском хоре в свободные от лекций часы. Отец умер, когда она училась на втором курсе, сгорел за полгода от онкологии. Мама всю жизнь была «при папе», на Юлькину стипендию и мамину пенсию жить стало туговато.
Ее день пробегал, как и она, – по классам, по коридорам: то деканат, то комитет, вечером заниматься на рояле до закрытия. К ночи приползала в общагу, пила чай с бутербродом – вот и сутки прочь.
А в холле их этажа в общежитии собирались девчонки-сибаритки, пропускающие лекции, порой индивидуальные уроки: «Ой, я еще не выучила наизусть, ой, не было класса позаниматься», – это педагогам, оправдываясь за прогулы. Но «каждый вечер, в час назначенный» вылезали они из своих комнат в холл, разваливались в креслах или диванчиках, курили, окутываясь табачным туманом, и трепались до ночи.
Темы для обсуждения были насущными, животрепещущими для этой категории. «Юрку-контрабасиста вчера ночью видели с подушкой – он стучался к Ленке в комнату, и дверь тихо отворилась… А к Поливановой из 35-й комнаты приезжал кто-то с цветами – кто что знает об этом? Видели у Самойловой новые сапоги до колена? Как думаете – кожаные? Интересно, откуда у нее деньги?» И еще много других имен и фамилий проходило чистку в обсуждениях.

Юлькино обучение в консерватории уже подходило к концу, профессионально она, конечно, развивалась, были у нее за время учебы и романы-бутоны, так и не распустившиеся, но в основном в личной жизни наблюдался застой… Нет, ей нравились ребята, наверняка и она им. Хотя бы Барков – вокалист. Она знает, что нравится ему сильно, да и он парень заметный, но… на полголовы ниже. Нет, пара все же должна смотреться красиво – как ее родители. Папа был сначала военный летчик, потом работал в летном училище замом по политчасти, а мама… ну, она его жена, проездившая всю жизнь по аэродромам, воспитавшая их с братом. И Юлька помнила те моменты, когда в детстве, затаив дыхание, провожала родителей, отправляющихся либо в кино, либо в театр. И она с гордым трепетом ловила шепот жильцов, сидящих на лавочке: «Глянь, Кирилловы пошли. Красивая все же пара!» Вот и Юлька ждала того, чтобы и про нее так могли сказать – нет, про ее и мужа – красивая все же пара!

С Яшкой они столкнулись почти лбами в коридоре – оба заворачивали за угол с противоположных сторон. Юля о чем-то думала, а когда она на чем-то сосредотачивается, то смотрит в пол, мельком взглядывая вперед. Эта привычка сохранилась у нее на всю жизнь. Как-то, уже взрослыми, они с братом шли по улице, разговаривая о чем-то, и она заметила, что он, со своим высоким ростом, шел размашисто и глядел вперед, тогда как она шла, опустив глаза и глядя под ноги.
– Ты ходишь прямо и смотришь вперед! А вдруг под ногами ямка или лежит что-то? – удивлялась Юлька.
Брат в ответ удивленно спрашивал:
– А как надо ходить? Вперед идешь – глазами смотришь. Иногда я и под ноги смотрю. А ты как-то по-другому ходишь?
– А я все время рыщу у себя под ногами... Может, это психологический показатель чего-то?
– А может, ты на дороге деньги ищешь?» – пошутил брат. Ему малоинтересны были сестрины «психологические выводы», к которым он относился всегда скептически.
Вот и в этот раз она, наскочив на кого-то, узрела сначала ноги… Подняла голову и столкнулась с парнем: смуглое лицо, серые с синевой глаза, черноволосый, чем-то своим озабочен. Он спешно извинился и проследовал в своем темпе дальше. Она вспомнила, что встречала его на этажах консерватории, но ничем не отмечала. Студентов очень много – всех не упомнишь. И ничего не запало – день побежал себе дальше, все забыто.
Через пару дней она вышла поздно с девчонками из консерватории. Они заглянули по дороге в гастроном, купили что-то к ужину, сели в троллейбус, и там она увидела группу ребят с оркестрового факультета – те тоже возвращались в общежитие. Тогда она и заметила снова серые с синевой глаза. Парень тоже вспомнил ее и улыбнулся. Просто так, без особого внимания. Теперь, когда они встречались в коридорах, кивали друг другу уже как знакомые, запомнив точку отсчета – их столкновение.
Юля жила в комнате еще с двумя студентками – Нина-теоретик и Элка-вокалистка. С Ниной они мало дружили, да и «будущая ученая дама» с самого утра отправлялась в консерваторию и большую часть свободного от лекций времени проводила в консерваторской библиотеке и аудиоклассе. Создавалось впечатление, что она стремилась узнать всё обо всей написанной в мире музыке, прослушивая ее и прочитывая статьи критиков о композиторах всех времен и народов. Нина-«всезнайка» в обычном общении производила впечатление серое и неоформленное. Поговорить по душам с ней было невозможно. В ее бытовом сознании зияла незаполненная воронка.
Вокалистка Элка Зинкевич (еврейка по отцу) была, напротив, живой, брызжущей энергией и непредсказуемой. Музыку, особенно вокальную, она любила всем своим существом. С первого курса она приставала к Юле:
– Юлька, а ты Марию Каллас, гречанку, знаешь? Богиня! Что голос, что фигура! Была любовницей, между прочим, Онассиса, миллионера. Трагическая любовь. Этот мудак женился потом на Жаклин Кеннеди. Бездарная смазливая жена экс-президента!  А как Каллас поет Аиду, умереть не встать!

В другой раз:
– Певица Шварцкопф – идеальное сопрано, воздушный ангел! И у нее трое детей – у оперной примы, представляешь? Я читала с ней интервью. Спрашивают ее: «Вам одно другому не мешает – семья и карьера?» Она отвечает: «Когда я в семье – я просто жена и мама, но как только я оказываюсь в театре – я забываю о семье». Вот концентрация! Немка, что тут скажешь… Мирелла Френи – несравнимая Виолетта! Какое дыхание, а какие верха!

И так она просвещала Юлю, рассказывая ей о мировых звездах, и та, увлекшись вокальной музыкой, стала аккомпанировать Элке в камерном и оперном классе. Элку природа наградила красивым глубоким меццо, и она мечтала покорить вокальный олимп – ни больше ни меньше. Но вот природа что-то пропустила-«прогуляла» при создании Элки – приземистая, широкоспинная, шеи почти нет, рыжая копна волос над невысоким лбом. Но вот с мозгами было все в порядке. И еще у нее был очень мелодичный голос, и, если слушать его, видя Элкину спину, представлялась просто красавица, знающая себе цену.
Однажды в студенческой столовой Юля с Элкой, взяв обед, шли со своими подносами к свободному столику. И тут кто-то сбоку так же протискивался с подносом, которым случайно задел Юлю. Она обернулась – опять тот сероглазый парень!
– Дважды – это уже перебор! – сказала она обиженно.
Парень вспомнил Юлю, но не растерялся, находчиво вставив:
– Яков.
– У вас такой прием для знакомства? – кокетливо спросисла Юля.
– Мы уже давно знакомы, – он щедро улыбнулся, – жду имени в ответ, никуда дальше не пойду!
– Юля, – тихо ответила она.
А Элка уже заняла столик и показывала на него рукой Юле.
– Это кто тебя зацепил? – жуя, пристала Элка.
– Зацепил дважды, заметь! – Юля намазывала на корочку хлеба горчицу.
– Красивый… – Элка сказала с оттенком зависти. – Кто это?
– Не знаю, оркестрант какой-то, кажется.
– Сейчас узнаем… – Элка не любила откладывать на потом то, что интересовало ее сейчас.
Она осмотрела соседей по столикам, спросила какого-то парня:
– Ты вон того не знаешь? – кивнув в сторону Якова головой.
– Яшка-кларнетист. С третьего курса.
«Младше меня, значит», – немного разочарованно отметила Юля. И почему-то расстроилась.

А потом пришел апрель. Весенний ветер трепал облака на небе, как белье на веревке. Небо за минуты меняло цвет от серого к синему, и снова небосвод затягивало серыми клочьями облаков. Предчувствуя приближающееся тепло, молодежь стала ходить без шапок, и еще прохладный весенний ветер трепал волосы, задувал под куртки, но все равно – весна! Ее не остановить, она ощущается всеми ожившими клеточками и даже пупырышками на коже от поддувающего ветра, и хочется петь, прыгать, делать глупости!

Юля, как настоящая «общественница», была, безусловно, коммуникабельной девушкой, но только не с ребятами. Внутреннее стеснение всегда сковывало ее, и это чувствовала мужская сторона. Всегда занятая (девчонки-сокурсницы иногда называли ее «деловая колбаса»), свои романтические мечты она оставляла на потом. У нее даже времени на это не оставалось. Хотя в компании она всегда была среди тех, кто умеет поднять градус настоения не только с помощью Бахуса, а просто так, чтоб интересно было.
На майские праздники в филармонии ожидался симфонический концерт с гастролями дирижера и пианиста. Программа была посвящена Прокофьеву – исполнялись его симфония и концерт во втором отделении.
Юлька сразу вычислила: Яков придет слушать оркестр, она – пианиста. Встреча неизбежна. В животе родились и защекотали мурашки ожидания.
В день концерта Юля, раздеваясь в гардеробе филармонии, уже в зеркало увидела его – Яшка на лестнице с ребятами, что-то обсуждая. Он помогал себе жестом, который был не столь размашистым, но решительным, мужским, одним словом. Она это заметила, и ей понравилось.

Юля привела себя в порядок – расчесала светлые волосы, которые легли ровно по спине, оценивающе осмотрела себя и, удовлетворенная, стала подниматься по лестнице фойе. Они встретились с Яшкой глазами и… остались друг в друге. Юля поднималась на второй этаж в зал, чувствуя, что он провожает ее новым – пристальным и оценивающим взглядом. Произошла заключительная избирательная реакция движения атомов для них двоих и вечная как мир формула: сцепление, мотор, – поехали!

Выходили из филармонии большими смешанными группами – предложение пройтись до общежития пешком дружно все поддержали, и, пересмеиваясь и подтрунивая, как это часто бывает, когда образовывается большая шумная компания, пошли в одном направлении. Яшка и Юля также перебрасывались фразами, и он чаще подходил к ней, чем к другим. Энергия притяжения начала действовать.
До сессии оставался месяц, для студентов времени – вагон. Уже подходя к общаге, кто-то предложил пойти на новый итальянский фильм на следующий вечер. Многоголосие отреагировало положительно, хотя Юлька вспомнила, что нужно было к следующему уроку выучить этюд Шопена наизусть, а у нее он только в наметках, но на кино сразу согласилась – с Шопеном разберемся!
Юлька загадала – если они с Яковом сядут рядом – будет продолжение отношений. Ноги ее слегка дрожали, когда все входили в зал. И тут, будто случайно, рядом оказался Яшка, который, слегка подталкивая ее, осторожно подвел к ряду, где были два пустых места. Фильм начался, но они, сидя в темноте близко друг к другу, не обратили на это внимания, каждый из них боялся, что бешеный стук сердца выдаст его состояние.
Следующим днем было воскресенье – день индивидуальной подготовки к уроку по специальности. Консерватория в выходные гудела, как музыкальный зоопарк, на всевозможные голоса и звуки – от низких звериных тубовых, контрабасовых, тягучих, как стон, виолончельных до мощных рояльных и пискляво-птичьих флейтовых. Студенты занимались.

Но только не Юля и Яшка – те «забили» на уроки – это был день их первого свидания.
– Куда пойдем? – Яшка улыбался, заглядывая Юле в лицо.
Та покраснела от смущения, молниеносно соображая – куда бы придумать пооригинальнее.
– На кладбище…
– Что?! – Яшка не понял, шутит она или придуривается?
– Ой, к Кисловскому кладбищу, остановка так называется, – там пройти немного, и недалеко большой пруд. Говорили, там красиво… Давно хотела туда, да далековато.
– Купаться вроде еще рано… – Яшка не понимал, разыгрывает она его?
– Да нет, правда, – там дикой вишни много растет, время цветения… Сейчас все белое, трава зеленая…
– Поехали! Как добираться?
– Седьмым автобусом до конца. Вроде так…
И Юлька уже пожалела, боясь, что это свидание станет последним.

В автобусе было много людей. Они протиснулись к заднему окну, Юлька встала спиной, опираясь худой спиной на перекладину, а Яшка встал напротив, держась за эту перекладину, отгораживая ее от толпы кольцом рук. Когда автобус подбрасывало на неровностях дороги, они подпрыгивали, смеясь, слегка касаясь друг друга. Иногда лицо Яшки было настолько близко, что она прикрывала глаза от страха.
А пруд был действительно красив – молодая зеленая трава, близко стоящие вишневые деревья в цвету, которые невестами белели на фоне синего неба, а сама вода – лениво отдыхающая после зимнего плена – чуть покачивалась, пробегая легкой рябью возле берега. Красота!

Побродив немного и слегка устав, они увидели деревянные пляжные зонтики. Направились туда, но после зимы столики под ними были грязными.
– Посидели… – разочарованно произнес Яшка.
– Так вода рядом! – и Юлька уже пошла к воде.
– А в чем носить воду? – крикнул Яшка.
– В ладонях! – засмеялась в ответ Юлька.
И они стали зачерпывать воду и, держа ладони лодочкой, подшучивая друг над другом, бегали от воды к сиденью, пока оно не стало чистым. Помыв руки и ожидая, пока подсохнет, переговаривались. Яшка посмотрел на нее взглядом, от которого кружилась голова, улыбнулся, прищурившись:
– Не боишься, что так далеко заехала?
– Так я в деканат сообщила, – отшутилась Юлька.

Яшка посмотрел на нее взглядом, от которого кружилась голова, улыбнулся, прищурившись:
– Не боишься, что так далеко заехала?
– Так я в деканат сообщила, – отшутилась Юлька.
А он взял и просто ее поцеловал. И внутри что-то затрепыхалось, словно влетела одна из ласточек, пролетающих над прудом. Они сидели под зонтиком и целовались, целовались… Сейчас это было важнее расспросов о каждом, да и короче. И так понятно – теперь они станут зваться «двое».
В понедельник Юлька пропустила специальность. Педагог, встретившая ее в коридоре, строгим голосом остановила:
– Почему вас не было на уроке?
– Зуб разболелся – ходила в поликлинику… – придумала она внезапно.
– Было бы вежливее, если б вы предупредили меня через кого-то, и мне не пришлось вас ждать… – профессор обиженно повернулась спиной. – В четверг жду вас с Шопеном! – бросила она через плечо.
«И когда мне учить этюд?..» – голова была заполнена новыми важными событиями в ее жизни.
Вечером после занятий Яшка уже ждал ее у выхода. Кларнет его всегда лежал в особом футляре, который он складывал в сумку с длинной ручкой через плечо. Туда же засовывал ноты.

Они сели в троллейбус, проехали две остановки и решили выйти возле гастронома купить еды. Яшка вышел первым, подал Юльке руку, та соскочила, дверь захлопнулась, и троллейбус лениво тронулся.
И вдруг Яшка почти выкрикнул:
– Кларнет! – и испуганно уставился на Юльку.
– Бежим! – Юлька рванула вслед троллейбусу. Яшка схватил ее руку, и они помчались сломя голову, и прохожие испуганно расступались, видя их лица. Наклон квартала вниз помог им бежать подобно ветру.

Троллейбус выпускал последних пассажиров, когда они добежали и вскочили в уже собирающиеся закрыться двери.
– Стой! – крикнул Яшка водителю.
Сумка еще лежала на сиденье. Схватив ее, они снова выскочили из троллейбуса.
– Какого черта! – раздраженно гаркнул водитель, захлопывая двери за ними.
Они все еще часто дышали, еле переведя дыхание, отошли к стене какого-то дома. Юля облокотилась спиной о стену дома – ноги от напряжения дрожали, сгибаясь в коленях.
Наконец Яшка прерывисто вымолвил, глядя на Юлю:
– Лань ты моя быстрая…
– Конь ты мой резвый… – ответила, задыхаясь в тон Юлька. И оба рассмеялись.

Следующий вечер они все же решили позаниматься. Юля нашла свободный рояльный класс и добивала свой этюд. Училось плохо – в голове калейдоскопом вертелись все события, что захватили ее за эти дни. «Надо же, как будто меня кто-то развернул совсем в другую сторону…» – думала она, механически играя заученную наизусть часть, мало думая о Шопене. Ее жизнь была сейчас гораздо важнее.
В класс заглянул Яшка с кларнетом.

– Как учеба? Двигаешься? – спросил он, не выпуская инструмент из рук.
– А научи меня играть на кларнете, – Юлька сразу же встала навстречу ему из-за рояля.
– Ну, с первого раза может и не получиться… – Яшка протянул ей кларнет. Она осторожно взяла его в руки, приставила мундштук к губам. Она попробовала издать звук, но вышел какой-то писк.
– Дыши животом, упирайся дыханием, и губы крепче сожми! – учил Яшка. Никакого результата – визг или вообще что-то непотребное…
– Я думала, что это легко, – пожав плечами, защищалась Юлька.
– Ну да, учился бы я тогда в консерваториях… – пошутил Яшка.
Юля вытерла пальчиком мундштук:
– Теперь мне будет приятно думать, что теми же губами, которыми ты меня целуешь, ты извлекаешь из кларнета музыкальные звуки… – кокетливо проронила Юлька, возвращая инструмент Яшке.
– А твои пальцы после твоих «шопенов» играют моими волосами... – глядя ей в глаза, добавил Яшка.
Хорошо им было!
Этюд Юлька успела выучить, как говорят про шитье, – «на живульку». Но делать нечего, если пропустить еще один урок – выльется в ссору. И вообще, лучше не рисковать – сессия уже близко.
Поставив ноты на пюпитр рояля, за которым обычно находилась ее профессор, Юлька села за свой инструмент, испуганно глядя на клавиатуру. Начало этюда она помнила хорошо – за дальнейшее уверена не была. Она начала играть, будто прыгнула в холодную воду… Быстрый темп, механическая игра с помощью тактильной памяти пальцев мчали этюд две страницы еще более-менее уверенно, но потом… Будто поезд натыкался на препятствия, внезапно останавливаясь, сворачивая на другую колею, и двигался дальше таким же временным «пунктиром», к концу доплетаясь уже в замедленном темпе, потеряв в дороге свои привычные ориентиры.

Зависла тяжелая пауза… Юлька опустила голову, ожидая разгрома, или, как это бывало раньше, – педагог вставала со своего места, медленно двигалась к выходу и бросала через плечо: «Вернусь через полчаса. Все выучить – проверю».
Но тут… Сначала закрытые ноты шлепнулись с ее рояля на Юлин, потом устало-оскорбленным голосом профессор бросила:
– Идите учить, я не ассенизатор…
Юльку как кипятком обдало.
– Одно меня успокаивает: зуб – это не аппендицит. Бывайте здоровы!
Схватив сборник этюдов и даже не попрощавшись, Юлька вылетела из класса.
Это вечер они с Яшкой посвятили занятиям…
Через неделю Юлька должна была аккомпанировать Элке сцену Любаши из II действия «Царской невесты». Впереди летняя сессия.
Элка обладала уникальным голосом – низким волнующим меццо широкого диапазона. Ноты в ее голосе звучали внизу темным бархатом, верхние атласно блестели – заслушаешься! Но еще большим достоинством Элки была глубина прочувствования той музыки, которую она пела. С первых звуков выражение ее глаз менялось, даже осанка, поворот головы – Элка целиком растворялась в образе, подчиняясь музыке, даже не обращая внимания на дирижера, ведь она уже прослушала несколько вариантов исполнения известных певиц и имела свой. Темпы знала превосходно, она жила в музыке, и дирижер только слегка помахивал палочкой в такт, наслаждался ее пением, часто прикрывая глаза от эстетического удовольствия. Режиссер же, напротив, наблюдая за Элкой, досадливо вертел головой: «Такой редкий голос, и такая неблагодарная фактура!»
Дело в том, что Элка унаследовала характерную фигуру – короткое тело без намека на талию, крепкие ноги. Мама она была рыжеволосая, пышные космы торчали над невысоким лбом, маленькие глазки-буравчики смотрели исподлобья неприветливо на мир – конечно, ведь Элка тоже видела себя в зеркале… Была бы она Софья Перовская или Роза Люксембург – история и с такой фигурой запомнила бы ее. Но певица! Да с таким голосом! Это настоящая трагедия.
Дочь председателя райисполкома большого города, Элла росла избалованным ребенком. Родители Элки куда только не пристраивали ее – то на рисование, то на шахматы, то на курсы кройки и шитья – примеривали дочери будущее. А она вдруг к шестнадцати годам как запела! Вот была радость, вот гордость семье – будущая певица растет! Но когда с возрастом та стала приобретать нежелательные объемы тела, восклицаний поубавилось. Вместе с талантом в Элке развивалась злоба на свои гены. Красивых сокурсниц-певиц она тихо ненавидела.
Вот и сейчас – стройная Анечка Сагайдак, красивая темноволосая белокожая украиночка, с огромными карими глазами, с тонкими пальчиками, в которых всегда был безукоризненной чистоты платочек, репетировала Марфу – невесту царя Ивана Грозного. Ее колокольчиковый голос крутился и вибрировал на рубеже второй и третьей октавы, сама она прикрывала глазки и медленно переступала тонкими ножками в туфлях на каблучках. Пела она ровно, но более упиваясь собственным голосом – скорее камерного направления, чем оперной силы. И тут уже наблюдалась другая картина: дирижер равнодушно махал в такт, а режиссер со сладкой улыбкой наблюдал за Анечкой.
– Ты меня звала? – шепотом спросила подсевшая на репетиции Юлька.
– Да, следующая моя сцена. – Элка не отрывала злых глаз от Сагайдак.
– Откуда это хрустально-сахарное создание? – Юлька спросила полушепотом, кивну в сторону Сагайдак.
И тут немного громче Элка произнесла:
– Да с Полтавы ця цаца. Когда я в креслах у папы на работе шоколад жрала, она кверху жопой огород полола…
Юлька прыснула, закрывшись локтем. Элка не останавливалась, а шаг у Анечки сбился, и она слегка сфальшивила.
– Мало яиц от дворовых кур пила… – не унималась Элка. Юля толкнула ее локтем: остановись!
Она свою подругу знала – и ее талант, и ее язык. Юля часто училась у подруги ее целеустремленности и рыцарской преданности искусству. Элка бесповоротно верила в себя и повторяла не одному сомневающемуся в ее карьере певицы:
– Ты Монсеррат Кабалье слушала? Она же гений! Супер-голос! На весь мир известна! Но такая корова на сцене, ты бы видела…

К моменту репетиции своей сцены Элка поверх платья надевала какой-то длинный балахон, под него старые босоножки на устойчивой высокой танкетке, отчего ноги уже казались длиннее, откуда-то раздобытый ею цветастый платок-шаль набрасывала на плечи, космы свои убирала в узел на затылке и… Любаша, пылкая, страстная, рисковая, которая ради любви на все пойдет, преобразовывала Элку до неузнаваемости. Юля играла свою партию, подчиняясь музыкальной энергии Элки и уходя с ней в какой-то омут, и только поглядывала на руки дирижера, чтобы совсем не пропасть из мира сущего.
После репетиции Элка спросила в лоб, как всегда и делала:
– Говорят в консе, что у тебя роман? А почему я не знаю?
– Как – уже все говорят? – вопросом на вопрос ответила Юля.
– Говорят, ты с Яшкой Ракицким встречаешься, это тот черненький, симпатичный такой, что в столовой тогда был?
– Ну да, кларнетист. Только не делай удивленные глаза – забыла, так и скажи. Но с тебя станется – ты вообще время от времени выпадаешь из реальности.
– Ну и что это за профессия? – Элка пропустила пустые характеристики в ее сторону. – Всю жизнь в оркестровой яме просидит, – фыркнула она.
Юля не придала значения сказанному, считая, что Элка, скорее, завидует ей.
– За тобой тенью Барков – баритон с пятого курса – ходит. Его, говорят, в Питер после консы возьмут. Так тот будет солист на сцене, а не под ней…
– Подрастет на полголовы – тогда подумаю, – парировала немного обиженная прогнозом Яшкиного будущего Юля.
Напротив общежития находилась городская поликлиника в несколько корпусов. Внутри был небольшой скверик со скамейками, чтобы народ, ожидая своей очереди, мог посидеть в тени. Там-то и проводили вечера Яшка и Юля. Май был теплым и светлым, и они часто прислушивались к соловьям, начавшим свои ночные дежурства. Птахи выводили заливисто свое лунное рондо с вариациями – тоже ведь любовные песни.
Яшка обычно сидел, а Юлька ложилась на скамью и голову клала ему на колени, и тот перебирал ее волосы, пальцами перебирая их, словно шелковую пряжу, и болтая о всякой ерунде. Однажды он вырезал на спинке сзади скамьи буквы – Ю и Я.
– А мы с тобой самые последние буквы в алфавите… Ю и Я, – протянула Юлька тихо.
– Молодец, заметила! – удивился Яшка. – И после нас – конец…
В общежитии жил один скрипач, третьекурсник Миша Бяльский. У него были розовые щеки, красные губы, почему-то всегда мокрые, он втягивал голову в плечи. Ходил на коротких ножках как-то боком, шел аккуратно, выворачивая носки туфель наружу, подобно Чарли Чаплину, неся под мышкой футляр со скрипкой. Никто его не называл по имени – только Бяльский. С ним мало кто дружил, и жил он в комнате один, хотя к нему подселяли порой кого-то с оркестрового отделения, но никто не хотел с ним оставаться. Бяльский был безобидным, играл днями напролет на скрипке, но способностями не блистал, да и сам был пресным каким-то.

Еще подростком Юлька просила рассказать маму о ее ухажерах до встречи с отцом. Помнит, что был какой-то роман у нее по имени Ян Шрикер. Романтические отношения прервались после какой-то необъяснимой ссоры, а вскоре мама встретила отца. Мама упоминала, что Шрикер был не то немец, не то еврей. Юлька никогда не придавала значения национальностям и могла легко перепутать армянина с татарином. А вот у отца был некоторый антисемитизм. Юлька от мамы услышала, что семью его деда, которая жила на Украине, каким-то образом обвел вокруг пальца сосед-лавочник, еврей, и они обиделись потом на весь род. Скорее всего, эта обида и недоверие у отца сохранились.

Заканчивался июнь, сессия постепенно подходила к окончанию, сдавались успешно экзамены, но хотя бы час «Ю и Я» проводили на своей лавочке. И тут в их любовное пространство стали прокрадываться чертики.
У Юли наступил день рождения – отмечали в общежитии в комнате. Серая ученая мышь Нина протянула книжечку какого-то критика об опере «Мейстерзингеры» Вагнера. Элка прокомментировала едко:
– Как ты угадала, Ниночка, что Юля обожает Вагнера, особенно «Мейстерзингеров»? –  А Юле тихо добавила: – Всю прочитала – тебе вторсырье. На тебе, Боже, что мне негоже».
После этих слов Нина сослалась на предстоящий семинар и ушла к кому-то в комнату заниматься. Яшка принес цветы и бутылку шампанского. Не стесняясь Элки, поцеловал именинницу. Юля вся зарделась. И тут Элка выдала тост:
– Ну, старуха, еще тебе три раза по двадцать пять! – и протянула палку копченой колбасы. – Юлька, ты душевный человек и мой любимый концертмейстер! Кушай со мной на здоровье!
Это была, может, не самая элегантная шутка, но Элла никогда не примеривала на себя чьи-то мнения, была груба до натуральности. На эту шутку никто особенно не рассмеялся…
Юля всегда выглядела моложе – стройная, улыбчивая, слегка наивная и открытая, ее легко можно было принять и за первокурсницу, и за выпускницу, в зависимости от ситуации. Уже потом, на их скамейке, Яшка задумчиво протянул:
– Так ты такая, как мой старший брат?
Юля никогда не задумывалась о возрасте Яшки – рослый, как и она, широкий в плечах, взрослые глаза… Никакого диссонанса.
– А насколько он старше? – спросила.
– На пять лет… – и первый раз Юля почувствовала, будто она не одета и ее застали в этом виде.
И еще один эпизод, будто подножка на их пути. Уже после всех экзаменов они пошли отметить в кафе-мороженое конец сессии. Потом гуляли по набережной и снова целовались, и Яшка, зарыв свой нос в ее волосы, вдруг произнес ни с того ни с сего:
– А представляешь, если б на моем месте был Бяльский?..
И Юля, дернув плечами, как от щекотки, засмеялась:
– Ну, уж нет – мой папа бы в гробу перевернулся… – брякнула не думая.
– Почему? – переспросил Яшка, оторвавшись от ее волос.
– Ну, не знаю, он почему-то не любил евреев.
Яшка хохотнул коротко и обнял Юлю за плечи:
– Идем, пора в общагу.
А про них уже зашептались девчонки в холле. Когда однажды Юля, возвращаясь поздно, проходила к себе в комнату мимо холла (Элка его называла «горнило сплетен и табачного дыма»), услышала, как кто-то громко спросил: «Когда свадьба?» И она вдруг задумалась: «А ведь это может быть?»
И вот – сессия позади, все разъезжаются по своим городам, Яшка тоже засобирался домой – он жил в небольшом южном городе, а Юля с Элкой решили сначала отдохнуть от экзаменов и поехать на море, и только потом уже домой.
Последний вечер Ю и Я сидели долго на лавочке. Было грустно и совершенно непонятно, что будет дальше. Впереди ведь тоже жизнь, дни и ночи, а они будут теперь врозь… Яшка долго сидел молча, потом начал будто с трудом:
– Я тебе должен сказать что-то важное… – и остановился на полуслове.
Юлькино сердце упало… «Неужели он сделает мне предложение?» – у нее вспотели ладони, и она нервно потерла ими, будто собиралась высечь огонь. И вдруг после паузы Яшка нерешительно добавил:
– Нет, мне надо дома посоветоваться…
Юлькино сердце ёкнуло вновь, и радостная мысль зажужжала, закружив голову: «Ну, точно… посоветоваться с родителями. А я что скажу ему в ответ?» Прощание их было легким, будто завтра встретятся вновь.
На море Элка приставала к Юле, требуя подробностей ее романа. Не вдаваясь в них, та ответила, что Яшка хотел сказать что-то важное, но не решился.
– Может, и правда – решил с родителями посоветоваться, ведь вы еще студенты… Он вообще-то парень серьезный, только молодой еще… И чего ты не закрутила роман с Барковым? Такой певец перспективный! Только знай – я тебя предупреждала!
– Элла, а ты знаешь, я старше его на пять лет… Как только узнала, поняла, что я, оказывается, старуха, как ты меня назвала. И дернул бес тебя за язык! – Юлька отвернулась обиженно.
– Так он еще и салага? – удивилась Элка. – Но, скажу я тебе, – он порой старше тебя выглядит. А ты всегда, как девчонка. С твоими общественными обязанностями ты должна нести себя степенно… Может потому, что ты – плод зрелой любви… – беззлобно хмыкнула она.
– Хорошо, хоть не просроченный… – буркнула Юля, но в душе замер страх – скорее всего, дома его будут отговаривать, чтобы не спешил, учился пока. И он будет их слушать…
После моря Юля написала Яшке длиннющее письмо – она описывала море, подробности о природе, о погоде, словно хотела, чтоб читая, он слышал ее голос, будто болтовню, которой они обменивались в своем ночном скверике. К концу лета он ответил – коротко, без особых подробностей, и только обнадеживающая последняя фраза «Скоро сентябрь, жду встречи!» Вот так оторвалась одна ступень их ракеты, сгорая и исчезая в неизвестности…

Когда к сентябрю все съезжались из своих городов в общежитие, заполняя шумом и смехом этажи, Юлька, которая жила там уже с середины августа, вся была в подвешенном состоянии – ждала и боялась встречи. «К чему она была готова? К свадьбе?» – спрашивала она себя. Но четкого ответа не было, и она решила послушно: «Как он скажет, так и будет». Больше всего она боялась, что он приедет чужой – будто обычный знакомый…
И вот он зашел к ним в комнату – в светлом новом костюме, улыбается… Разговор со всеми ни о чем. Он не позвал ее выйти пройтись – зашел поздороваться и… все? Юля даже не помнит, как все происходило. Ей тоже надо было куда-то идти, и она не смогла вернуться вовремя. Ей казалось, он избегает ее, и она гордо держала паузу. Но на самом деле, она терялась и не знала, как вернуть то, что было еще недавно, когда она согласно связала свое имя с его – «и дальше конец»… Что мешало им снова встретиться на своей скамейке и обсудить, будет ли с ними что-то дальше?
«Мама посоветовала меня бросить – я его старше…» – царапало ее достоинство. Ну и пусть! А потом она видела его с какой-то скрипачкой, хотя она точно знала, что та не младше ее. Потом была какая-то студенческая вечеринка, и они были там, но веселились вместе со всеми, и почему-то уже не было боли… И только ближе к Новому году, после какого-то мероприятия, он зашел к ним в комнату – просто так. Яшка отрастил волосы, они курчавились почти по плечам. В комнате были сокурсницы из студсовета – что-то они обсуждали с Юлей.
– Яшка, а кто ты по национальности? Ты на русского не похож, – спросил кто-то.
И он в ответ хитро сощурился:
– А вы как считаете?
– У тебя кавказские корни наблюдаются?
Он засмеялся, крутя отрицательно головой.
– Ну, ты похож… может на грека?
И он снова отрицательно покачал головой. Потом очередь дошла до Юли. Она окинула его взглядом (так хорошо знающим его!) и улыбнулась:
– Неужели француз?
И он закатил от удивления глаза от такого поворота и, галантно поклонившись, сказал
– Cезанн де Бажан был моим крестным прапрадедом со стороны мужа моей двоюродной тетушки…
Сезар де Базан?
– Сложная математика, – остановила Юля. – Значит, ты просто татарин…
И все засмеялись. Разговор был легкий, только теперь они уже не были Ю и Я…
А на Новый год, когда общежитие консерватории гудело в общем празднике и все перемешались, путая этажи и комнаты, где начинали встречать новогоднюю ночь, они случайно увиделись в коридоре, поздравили друг друга (еще полгода назад это казалось бы невероятным). Зашли к Юле в комнату, похватав какие-то остатки с праздничного стола, сели на кровати по разные стороны. И тут задала Юля вопрос, прищурив свои близорукие глаза:
– А что произошло между нами? Ты сам-то понял?
– А ты? – вернул он вопрос.
– Я первая спросила.
И Яшка опустил глаза, пожал плечами, ища ответ или замену того ответа, который не хотел говорить.
– Наверное, каждый поезд имеет свое движение в пути, а потом доходит до конца и…
– Очень понятно и доступно, – Юля уже не хотела развивать эту тему, горько заметив, что и у поезда, и у алфавита есть свой конец… И они пошли праздновать в разных компаниях. Это уже было неважно.
А что потом? Она помнит, что после государственного экзамена, на котором она играла свою программу, он слушал ее в зале, и кто-то ей передал: «Было видно, что он за тебя очень волновался». А потом ее распредели в их городской оперный театр концертмейстером у солистов. И Элка поздравила:
– Ну, вот это я понимаю – достойное место!
А спустя пару месяцев вдруг увидела и Яшку в театре – он спешил, идя по коридору.
– Что ты тут делаешь? – спросила без всякого трепета.
– Работаю в оркестре, – ответил он, внимательно глядя в глаза, будто хотел отметить ее реакцию.
– Понятно, теперь тебя можно найти в оркестровой яме?
– Именно, – немного зло ответил Яшка.
Когда она сказала Элке (ее тоже распределили за ее прекрасный голос в оперную труппу театра), что встретила Ракицкого, что он теперь работает в оркестре, та пожала плечами:
– А смысл? Играть партию четвертого кларнета? Первым ему не быть в нашем оркестре – не лучший кларнетист, да еще и еврей.
– Что? – воскликнула Юля. – Яшка еврей?
– А ты что, не знала? – Элка пожала плечами.
И Юлька вспомнила свою фразу про Бяльского…
А потом… она встретила своего мужа, вовсе не музыканта, вышла замуж. За украинца. Впрочем, она узнала об этом не сразу – этот вопрос ее не волновал. Семья, дети… Из театра она перевелась снова работать в консерваторию.

Прошло много лет, Юля играла теперь в оперной студии, где когда-то репетировала сцену Любаши с Эллой Зинкевич. Юля была уже Юлия Алексеевна, но мало чем отличалась от студентов – такая же худенькая, стройная, общительно-улыбчивая, студенты относились к ней, как равной.
Как-то вечером, идя по коридору такой уже родной и знакомой консерватории – легкие брючки, короткий пиджак, шарф, повязанный на шее, длинные волосы. Юля шла, как всегда, опустив глаза в пол…
– Юля? – кто-то удивленно произнес рядом.
Услышав свое имя, она подняла голову и увидела мужчину…
Яшка мало изменился – только резче заметны складки возле губ, те же серые с синевой глаза, смотрит на нее удивленно, будто ввинчивается в самую глубину глаз…
– Потрясающе – ты совсем не изменилась!
– Яшка, ты? – она удивилась и легко рассмеялась. – Как ты здесь?
– Дела…
– А где ты остановился?
– В общежитии…
И тут мимо них прошел зав. учебной части.
– Юлия Алексеевна, вы опять напутали в журнале! Зайдите ко мне в кабинет, я должен выверить… – и он пригласил жестом пойти с ним.
– Но я сейчас… – она хотела остаться с Яшкой, расспросить, и обратилась к нему: – Подожди, я быстро!

Но она просидела дольше обычного, и он ушел. Она расстроилась, набрала номер дежурной в общежитии, попросила его к телефону. Голос был таким родным, откуда-то из залежей памяти, но чересчур сдержанный. Утром он должен был уезжать. Никто из них не поинтересовался изменениями в семейном положении. Больше они не встречались, и она ничего о нем не знала.
…И вот теперь Юля разглядывает этого парня, так похожего на Яшку. «Наверняка его сын, – почти уверена была она. – Сколько же это лет пробежало-пронеслось?»
Ей захотелось встать, подойти к парню и спросить: «Вашего папу, случайно, не Яков зовут?» И он, наверное, удивился бы, рассматривая приятную, хорошо сохранившуюся женщину. И если бы он ответил утвердительно, она бы сказала: «Передайте ему привет от Юли». Но пока она обдумывала, дверь открылась, и парень вышел. Походкой он тоже был похож на Якова.
Юля выходила через две остановки. Она вспомнила вдруг Элку, которая стала звездой в Петербургском оперном театре. Она поехала вслед за Барковым, прошла прослушивание перед худсоветом, и ее приняли. Элка ходила на фитнес, регулировала свое питание и немного постройнела. А потом Элла Зинкевич вышла замуж за Баркова. Вместе они пели в «Царской невесте» – он Грязного, она Любашу. И еще много дуэтов и партий – композиторы всего мира написали для меццо-сопрано и баритона много прекрасной музыки. Наверняка в свое время страстью, вложенной в образ Любаши, Элка разбудила сердце когда-то влюбленного в Юлю и засватанного подругой Баркова.
Что она испытывала в этот вечер? Легкие воспоминания, внезапное сожаление о чем-то не сбывшемся, пустоту? Была ли она счастлива все эти годы? Нет, с мужем разошлась. Выглядела все так же моложаво, у нее полно друзей евреев. Так что же произошло в то лето? Кто что-то не так понял, почему они не развязали тот узел, образовавшийся в первую их разлуку? Может, она сделала какую-то ошибку и все помчалось не по тому пути? И сожалел ли когда-нибудь он? Сколько загадок, так и не отгаданных!
И снова перед глазами возникло лицо того парня, увиденного в метро. «А ведь он мог быть моим сыном…» – тепло подумалось ей, и почему-то она улыбнулась, вспомнив, как он характерно закусывал губу. Вспомнилось очень по-родственному…