Из воспоминаний Юрия Глазова
Новая жизнь
Начало нашей новой жизни самым тесным образом связано с селом Богородским, московской окраиной, и маленькой комнаткой, выходящей в сад, где жила бабушка Марины. С той поры почти каждый прожитый день был прочувствован и осмыслен вдвоем. Я женился на Марине достаточно взрослым человеком, когда уже начинал сомневаться, что моя личная жизнь может наладиться.
А случилось так, что с трудностями и часто не без боли я вошел в чудесную жизнь вдвоем, и все, что происходило после, переживалось вместе и делилось пополам. Наша жизнь с Мариной началась с трудностей: у нас не было жилья. Но все как-то удивительно обошлось и выправилось, будто бы и вправду нам помогали свыше. Наш первый мальчик, Гришенька, родился к концу второго года нашей женитьбы, когда мы готовились переехать в собственную кооперативную квартиру, которая обошлась нам недешево.
Но и деньги в конечном счете нашлись, и в первый раз в жизни мы могли укрыться в своих стенах. Закончив университет, Марина получила в нем прекрасную работу – преподавателя вьетнамского языка. И мне несколько раз повезло с хорошо оплачиваемой работой, когда я был приглашен переводчиком к приезжавшим в Советский Союз буддийским монахам.
В двух издательствах пошел мой перевод «Тирукурала», и еще до рождения нашего первенца я успел наконец защитить кандидатскую диссертацию по морфологии классического тамильского языка. Конечно, жизнь была довольно напряженной. Приходилось много работать и ездить по стране, но это были поистине удивительные годы нашей жизни. Я впервые узнал, что значит счастливая супружеская жизнь.
Мы были заняты полноценной научной и творческой работой. Нас окружали очень хорошие люди, которые любили нас, и мы отвечали им тем же. К тому же в это время в стране происходили важные перемены, которым мы придавали большое значение. Работая с буддийскими монахами из Непала, Шри Ланки и Бирмы, я разъезжал по всей стране, переводил их речи, посещал храмы-дацаны на границе с Монголией и Китаем. Я знакомился с жизнью страны, побывал на Украине и в Прибалтике, в Средней Азии и Закавказье.
В душе своей я никогда не переставал быть христианином, но порой находил, что высокие истины можно было обнаружить не только в православии и протестантизме, но и в буддизме. Основатель этого учения Будда Шакьямуни всегда оставался для меня одним из наиболее благородных патриархов человеческого рода.
С буддийскими монахами у меня установились трогательные и искренние отношения. Вопреки моим опасениям, мне не приходилось кривить душой. Эти люди с чистым сердцем полюбили меня и Марину и трогательно благословили нашу женитьбу. Конечно, я понимал, что те же самые органы, которые за год-два до этого серьезно интересовались моим образом мыслей, внимательно присматривали за тем, как я выполнял «ответственную работу». Будучи беспартийным и, казалось бы, незащищенным, я должен был чувствовать себя и очень уязвимым; но, выступая в качестве переводчика перед тысячными толпами, я испытывал почти вдохновение, переводя слова вечной мудрости, и мне часто казалось, будто я находился под надежным зонтом или даже щитом.
Один из сотрудников Улан-Удинского научного центра, член партии и в то же время, как мне казалось, тайный поклонник буддизма, сказал мне после одного из выступлений: «Если бы я вел себя так, как вы, то я бы уже пропал!» Удивительно, что мое христианское миросозерцание укрепилось благодаря общению с монахами-буддистами. Это было поистине неповторимое по внутренней насыщенности время. Время надежд, когда в печати появлялись произведения в прозе и стихах, о которых наконец можно было говорить открыто.
Время упорной борьбы против сталинистов, засевших в науке, литературе и искусстве. Время, когда внутри общества выкристаллизовывались разные слои и группы, когда «порядочные» люди старались отдалиться от «непорядочных». В этот период сам Хрущев возглавлял невиданную по своему размаху и напряжению борьбу против наследников Сталина, но и против него самого сплачивались его же прихлебатели и подхалимы, которые публично провозглашали ему здравицы и курили фимиам. Именно тогда мы с Мариной вошли в круг поистине замечательных людей, оказавших, на мой взгляд, значительное воздействие на общественную мысль страны.
Почти все они, во всяком случае, мужчины, отведали прелесть сталинских лагерей и тюрем. Эти люди жили духовными ценностями, были преданы литературе и науке и занимались ими профессионально. Их трудно было чем-нибудь напугать. Стреляные воробьи, они пронесли доброту и любовь к жизни через годы испытаний и отверженности. Центром нашего круга был, несомненно, Леонид Ефимович Пинский. Его называли «мэтром». Широко известный литературовед, специалист по культуре Возрождения, несравненный лектор и любимец бесчисленных своих учеников, Пинский жил высокими идеалами. Несколько лет лагеря его не изменили; своему прежнему приятелю Эльсбергу, посадившему его, он был даже благодарен за жизненный урок и делал все от него зависящее, чтобы продвинуть общество вперед хотя бы на йоту, на пядь, на локоток.
Снисходительно относясь к тем, кто носил «хлебную книжку» в кармане, он оставался верен идеям социализма и, насколько я понимаю, скептически относился к религии почти до последних лет своей жизни. У него был тонкий, безошибочный литературный вкус. Через него приходили к нам новинки литературы. Он был заядлый спорщик и остроумнейший собеседник. От него в самом начале шестидесятых годов услышал я имя Юза Алешковского, впоследствии нашего близкого друга, и нужно было видеть ироническую усмешку на лице разгоряченного застольным разговором Леонида Ефимовича, когда он цитировал еще никому неведомые стихи поэта: «Все люди – братья. Я обниму китайца. Привет Мао Цзэдуну передам. Он желтые свои пришлет мне яйца. Я красные ему в подарок дам».
Другим замечательным членом нашего дружеского круга был Григорий Соломонович Померанц. Как и Пинский, небольшого роста, с густой курчавой шевелюрой, в очках, с изрезанным морщинами и словно бы вопрошающим лицом, с необыкновенной способностью очень быстро и складно говорить, Гриша не мог не произвести впечатления на собеседника с первых же минут раз говора. Он был старше меня лет на десять, и биография его с еще довоенным интеллектуальным созреванием, с четырьмя годами фронта, с выходом из партии после войны и «приземлением» в лагере вплоть до смерти Сталина достойна, конечно, целой книги.
Он был любимым и, вероятно, наиболее талантливым учеником Пинского, с которым судьба вновь свела его в лагере. Померанца выпустили из лагеря вскоре после смерти Сталина – одним из первых, и урки, удивляясь такому жесту советской власти, говорили по этому поводу: «Какого фашиста выпускают, а!» Гриша все знал, всем интересовался. Он работал безостановочно, как мотор. Худенький, вечно недоедающий, он непрерывно читал, обожал поэзию и музыку, ценил в людях ум, красноречие и ученость, одним из первых в Москве распевал за столом песню Галича о «товарищ Парамоновой».
В конце пятидесятых годов он похоронил любимую жену Иру Муравьеву. Второй его женой стала Зина Миркина, женщина не менее замечательная, но совершенно в другом роде. С Померанцами мы оказались соседями по Ленинскому проспекту и вскоре тесно сошлись. Сначала шестидесятых годов Гриша пребывал под сильным влиянием дзэн-буддизма, и мир абсурдного его бесконечно привлекал. Друзьям он предлагал задачки в таком роде: «В бутылку с очень узким горлышком посадили крохотного гусенка, который вырос и превратился в большого гуся. Как можно извлечь его из стеклянной бутылки, не разбив бутылку и не поранив гуся?»
Меня он за что-то ценил, Марину любил, а Зину свою – обожал. В минуту откровенности и любви говорил в присутствии друзей, что к женщине надо относиться, как к причастию. Зинаида Александровна Миркина, поэт и переводчик, – одна из самых милых и добрых женщин, которых я встретил в жизни. Поразительно, что за многие годы нашего общения и очень откровенных разговоров я едва ли вспомню случай, когда она нас хоть чем-нибудь обидела. В этот же круг входили Борис Исаакович Цукерман и его жена Шура, глубоко верующая православная женщина.
Подружился я и с Виталием Рубиным, симпатичным и культурным человеком, с его женой Инной и сестрой Марусей. Вскоре мы узнали Ирочку Емельянову, только что вышедшую из лагеря после долгих месяцев заключения в связи с «делом» Пастернака, и ее мужа Вадима Козового, с которым я особенно близко сошелся одно время. Воздух, которым эти люди дышали, был пропитан духом и идеями, близкими к христианству. Я вспоминаю это время более чем тридцатилетней давности едва ли не со слезами на глазах. Милые, бесконечно милые люди, с которыми будут временами осложнения, размолвки, ссоры и споры, но у которых культура и порядочность вошли в плоть и кровь. Не случайно все члены этого круга оказались вовлечены в движение протеста против угрозы возрождающегося сталинизма в стране.
Именно в то время в нашу жизнь на долгие годы вошел человек, исключительно близкий нам душевно и духовно, – православный священник отец Александр Мень, о котором мы и прежде много слышали от наших друзей. Дружба с отцом Александром стала для меня событием огромной важности. Вероятно, не было в жизни другого человека, которому бы я так открывал свою душу и рассказывал о всех подробностях своего прошлого и настоящего. Со временем я стал часто бывать в его доме, нередко оставался на ночь. В облике этого священника было что-то от библейского пророка. Густая, волнистая черная шевелюра. Большая окладистая борода. Красивое лицо и умные, улыбающиеся, исключительно добрые глаза.
Отец Александр полюбил нас обоих, но особенно привязался к Марине. Да и кто не любил Марину При виде ее невинного лица, живых голубых глаз, мягких русых волос у меня неизменно улучшалось настроение. Мрачноватый на вид, но в сущности добрейший Борис Исаакович Цукерман, когда его приглашали к Асе, вежливо осведомлялся: «А Мариночка будет?» Виталий Рубин каждый раз при встрече изловчался поцеловаться с Мариной, не нарушая, однако, этикета. Мудрый и по-своему лукавый Леонид Ефимович почти сразу же полюбил Марину, оживлялся в ее присутствии и часто говорил, что Марина, его друг, умна, потому что смеется в нужных местах. Иные наши знакомые могли сомневаться во мне, но Марина сразу же завоевывала их доверие, и благодаря ей они с бóльшим доверием относились ко мне. Отец Александр любил меня независимо от Марины, но благодаря ей, кажется, любил еще больше. Каждый его приезд был для нас громадной радостью.
Начинались живые разговоры, шутки. Обменивались новостями – ведь он знал пол-Москвы. Садились за наш столик на кухне, обсуждали политические события и дела семейные. На столе неизменно оказывалась бутылочка вина, а то и «Московской» или «Столичной». Он быстро привязался к нашему старшему сыну Гришеньке, полюбил и Леночку, которая стала приезжать к нам все чаще и чаще, а когда появился на свет и чуть подрос наш младший сын Яшенька, сумел и его расположить к себе. Нет, не догадывались мы в то время, как бесконечно счастливы мы были в нашей крохотной двухкомнатной московской квартирке на Ленинском проспекте, и только время все расставило на свои места. И моменты полного счастья теперь для нас неразрывно связаны с отцом Александром, с его молитвами, с его приятием жизни, с его драгоценным благословением!
Меня трогало и «образовывало» его удивительно снисходительное отношение к людям. Если кто-то в разговоре намекал, что у общего знакомого явно не в порядке в голове, да еще покручивал пальцем около виска, отец Александр, не переставая улыбаться и не теряя темы, замечал: «А кто не псих? А вы – не псих? А я?» Не было ничего на свете, чего нельзя было бы обсуждать с ним, и после разговора наступало настоящее облегчение.
Этому православному священнику я обязан своими нынешними взглядами на христианство, еврейство, православие и католичество – этим жизненно важным и коренным проблемам своего духовного существования. Значит, можно войти в христианство и остаться евреем. Значит, нет сугубого различия между православием и католичеством. Отец Александр любил повторять, что перегородки между православием и католичеством не достигают неба...
Среди самых дорогих наших друзей скоро оказалась Натали Трауберг. Натали была просто прелестна. Глаза красивые, быстрые, умные. Лицо – женственное, завораживающее. Фигура стройная, как у девочки. Одета она была всегда предельно просто, но изящно. Я любил ее руки, любил в ней все, и прежде всего – ее католичество. Натали была первой католичкой, вошедшей в нашу жизнь. К христианству она приобщилась с детства – благодаря няне, исповедовавшей православие.
Фома Аквинский и Владимир Соловьев не сходили с ее уст. Ахматова и Пастернак, Гумилев и Мандельштам были ее второй религией, но никак не первой. Многих поэтов она знала лично, часто появлялась в кругу Ахматовой. Пастернак одно время проявлял к ней внимание. Про некоторых современных писателей-«классиков» она говорила явно неодобрительно: видела их в жизни и знала им цену. Переводчик Сима Маркиш в то время был нашим кумиром. Его отца расстрелял Сталин, и Сима, возвратившись из ссылки в Казахстане, занялся переводами с латинского и греческого. Он получил известность как переводчик Плутарха. Вскоре после возвращения Симы из ссылки Натали ответила взаимностью на его чувства.
Однако сионистски настроенный Сима не понимал христианства и не принимал его. То, что Симе казалось пустяком, для Натали было жизненной трагедией. В какой-то момент ей стало ясно, что роман с Симой ни к чему, кроме катастрофы, привести не может. В отчаянии она метнулась в католическую Литву и через некоторое время вышла замуж за совсем юного литовца Виргилиюса Чепайтиса.
Познакомились мы с Натали в доме Гриши Померанца, но понастоящему подружились в Литве, на косе Неринга, куда после рождения Гришеньки начали приезжать каждое лето. Однако атмосфера вскоре после устранения Никиты Хрущева стала накаленной. Арест А. Синявского и Ю. Даниэля в сентябре 1965 года переполнил чашу терпения. Вечером 5 декабря 1965 года я принял участие в демонстрации на Пушкинской площади в Москве. Демонстрация эта стала важнейшей вехой в нашем движении и оставила во мне неизгладимое впечатление. Нескольких человек в этот вечер задержали, но тут же отпустили. Тот факт, что многие из нас живыми и невредимыми вернулись тогда домой, представлялся мне чудом.
Возбуждение этих дней было непередаваемым. В последующие недели я прочитал рукопись «Воспоминаний» Надежды Яковлевны Мандельштам. Воздействие этой книги было настолько глубоким, что я окончательно понял: если произойдет столкновение с властями, пытающимися восстано вить «доброе имя» Сталина, я не останусь в стороне. Едва ли не каждый день утверждал меня в мысли, что молчание равнозначно преступлению против совести и души. Дни были наполнены ожиданиями, предчувствиями, страхами. И все-таки это была полная, красивая, осмысленная жизнь.
