А в нашем дружеском кругу уже на Западе шли тяжелые процессы. Начались невосполнимые потери, и, чтобы восстановить контекст многих отношений (и контекст стихов, написанных Мариной о наших друзьях после переезда в Галифакс), я привeду от рывки из воспоминаний отца о встрече с Юрой Титовым и Леной Строевой в Париже.
О Титовых, о загубленных чиновниками КГБ картинах Юры, об общей трагедии семьи читаем у Леонида Петрова в ПОКОЛЕНИИ ИЗГНАНИЯ:
Как правозащитников Юрия и его жену Елену несколько раз помещали в психиатрические лечебницы, а в начале 1970-х, вызвав в КГБ, дали понять, что им лучше покинуть страну. В противном случае стражи государственной безопасности гарантировать свободу Титовым не могли. В 1972 г. Юрий Васильевич, воспользовавшись израильским приглашением и получив благословение на отъезд у своего духовника, известного священника и писателя Александра Меня (1935-1990), решился на отъезд. Однако на таможне, в московском аэропорту Шереметьево, его картины были облиты кислотой и до места назначения попросту не доехали, развалившись на части по дороге.
После краткой остановки в Риме семья Титовых прибыла на постоянное жительство в Париж и поселилась в самом центре, неподалеку от Собора Парижской Богоматери. Трудности эмигрантского существования, отсутствие артистического признания и разочарование западным обществом в целом в конце концов взяли верх. Вскоре супруга Юрия покончила с собой, а сам художник сначала попал в психиатрический диспансер, а затем некоторое время проживал в православном скиту под Парижем. В 1988 году его прютил знаменитый Монжеронский замок – место общежития эмигрантов из СССР. В нем он провел почти десять лет, но затем его снова ожидали бессонница, недоедание, блуждание по Парижу и психиатрическая лечебница. Лишь в 1999 году на помощь художнику пришли такие же изгнанники из России, как и он сам – певец Алексей Хвостенко и музыкант Камиль Чалаев. Они забрали Титова из психбольницы в Нёйи-наМарне и устроили его в «Земгор» – пансионат для престарелых, принадлежащий русскому Красному Кресту в Кормей-Паризи.
Из воспоминаний Юрия Глазова
НА ЧУЖОЙ СТОРОНКЕ
Отрывки из рукописи
В Париже тоже ожидали меня встречи. В голове моей засела мысль, что с Титовыми неблагополучно. Кто-то еще в Нью-Йорке сказал об этом, а в Лондоне подтвердилось. Дошла до нас новость, будто Титовы собрались назад в Россию. От такого сообщения становилось не по себе. Прошло лишь несколько месяцев с того дня, как Титовы уехали в Париж из Рима, и вот, на тебе, стряслась такая беда!
У меня хранился в записной книжке телефон мадам Жанетты Фрашон, столь любезно и великодушно согласившейся приютить у себя в доме Елену Строеву, Юру и их дочь Леночку. С Жанеттой я не был знаком, но в Риме слышал, что она была русского происхождения и из благородных. По приезде в Париж, устроившись в недорогой гостинице и навестив кое-кого по делам, я позвонил мадам Фрашон. Она очень по-доброму со мной поговорила и тут же пригласила к себе домой, благо дело было к вечеру.
Добравшись по нужному адресу, я очутился в великолепной квартире – просторной, многокомнатной, с удобнейшей мебелью красного дерева, с высокими потолками, со стенами, увешанными картинами. Все было элегантно, утонченно, радовало глаз. Жанетта, молодая очаровательная дама, одинаково хорошо говорившая по-английски, по-французски и по-русски, приветливо и гостеприимно меня встретила, усадила в кресло, предложила что-то выпить и сказала, что очень скоро проводит меня в ту квартиру на их же лестнице, где жили Титовы.
Жанетта мне очень понравилась. Лицо ее, выразительное и красивое, привлекало той русскостью, о которой мы уже давно забыли. Все в ней поражало и привлекало естественностью, простотой и вместе с тем каким-то своеобразным сочетанием светскости и наивности. Она спросила меня, как мы устроились в Америке, и подтвердила, что Титовы действительно переживают весьма трудный период.
Пришел вскоре ее муж Шарль. Крупный, представительный, дельный француз. Один из богатых и энергичных парижан. Свои деньги он вкладывал в промышленность: его заводы производили стекло и цемент. Он был влиятелен и известен в мире бизнеса. У них было трое прелестных и еще совсем маленьких детей: Натали, Джимми и Ирина.
Мне, разумеется, не терпелось повидать Лену и Юру, но Жанетта собиралась пригласить всех за стол и послала за моими друзьями. Через несколько минут вошел в квартиру Юра Титов, которого я не видел со времени их отъезда в Париж из Рима. Мы бросились навстречу друг другу и обнялись. В нем я не увидел никаких больших перемен: все так же неказисто одет, такое же внешне спокойное, безмятежное лицо, седая борода и добрые глаза. И все же от лица и глаз исходило какое-то неощутимое беспокойство. Жизнь как будто бы потрепала их за эти несколько месяцев. А Лена вместе с ним не пришла, но передала, что будет ждать меня в своей комнате, двумя этажами выше. Я не решался сесть за стол, поскольку главным для меня было увидеть Лену, поговорить с ней. Мне принесли бокал вина, небольшую закуску. Я все время ловил на себе внимательный взгляд мадам Фрашон и взоры ее мужа, сидевшего в кресле напротив меня. Мне показалось, что они пытались понять, что я за птица. Такой же человек, как и их постояльцы, или что-то другое?
Когда я стал рассказывать им о том, что для меня приискивается место в университете, что дети постепенно устраиваются, а Марина, хотя и сильно болеет в разлуке с мамой и с Россией, как буд то бы исподволь привыкает к иной жизни, я заметил, что Шарль и Жанетта переглянулись друг с другом. А у меня в голове вертелся вопрос, какой леший завел моих друзей сюда, в этот богатый дом, в круг делового и исключительно занятого человека, который наверняка не мог понять, как можно с утра до вечера бить баклуши, предаваться тоске.
Конечно, казалось странным, что Лена не сошла вниз. И Юра сообщил мне, что дочка их Леночка с ними не живет, а, устроившись работать, снимает себе комнатушку неподалеку от них. Я продолжал разговаривать с Жанеттой и Шарлем, но уже готовился к тому, что через несколько минут увижу Лену. И передо мной встали грустные картинки недавнего прошлого. И наше знакомство с Титовыми. И их пребывание в психушке после демонстрации с требованием разрешить им уехать из Совдепии, как любила выражаться Лена. И наши разговоры в их большой комнате на улице Горького. И лики Христа, нарисованные Юрой. Огненные, пронизывающие душу взгляды Спасителя. И стоны Лениной матери, причитавшей, что совсем им не надо ехать за границу, что ничего хорошего они там не увидят. Что Леночке, их дочери, придется идти на панель. И поджатые, искусанные губы Лены Cтроевой, глаза, в которых решимость смягчалась то ли страхом, то ли колебанием. И нашу встречу в Риме, когда мы шли по улицам Вечного Города, говорили друг с другом о том, что происходило в Москве, а Лена Строева, потрясенная архитектурой римских церквей и старинных домов, поминутно нам говорила: «Ну, вы, дураки! Ну, смотрите на эту красоту вокруг! Юрка, неужели ты не видишь? Ты же архитектор!» И перед глазами вставали облитые серной кислотой иконы, созданные Титовым, которые он мечтал показать на выставках в Европе. И испуганный, хотя и вместе с тем отсутствующий взгляд Лены, взирающей на эти загубленные картины. И слова Титова на пресс-конференции, посвященной драме с картинами и иконами, часть которых все-таки была выставлена в Германии. И в душе моей промелькнули опасения, которые я ощущал, не мог не чувствовать за Лену и Юру. В те первые недели нашей жизни в Риме разве не пришел я к мысли, что им будет трудно, очень трудно на Западе?
Эти воспоминания проносились у меня в голове, когда вместе с Юрой мы поднимались в их квартиру. Нет, квартира их помещалась не в мансарде. Где-то на четвертом этаже их большого дома.
Поднимаясь по лестнице, я пытался выведать у Юры, правду ли говорят, что они вознамерились ехать назад, в Москву. Я не ре шился спросить, да и не было времени на то, а правду ли говорили о них, что они уже протоптали дорогу в советское посольство и там им что-то посулили. Даже тут Титов оказался невозмутим, как истый русский старец. Нет, Юра ничего не отрицал, но философски заметил, что Запад они посмотрели, тут-де никто ни хрена не понимает о России, а потому лучше возвращаться назад. Мы вошли в их квартирку – отнюдь не бедную, не убогую, но, Боже, как все в ней отличалось от квартиры, из которой мы только что вышли! Тут было меньше мебели, здесь стены не были увешаны дорогими картинами. Да и не было у меня времени разглядывать, что было в этой двухкомнатной квартирке. Я увидел на фоне противоположной от двери стены, в кресле, с лицом, почти обращенном ко мне, Лену Строеву, и все во мне подкосилось. Не часто в жизни со мной случалось подобное!
В моих глазах вдруг померкло. Память перечеркнула почти все, что помнилось за несколько мгновений до этого. Осталось что-то главное: Москва с ее улицей Горького, теперь уже Тверской, НьюЙорк, куда была заброшена моя семья, наши друзья, сидевшие по тюрьмам и в ссылках. Нет, Марину я не забывал ни на минуту. И в то же время я видел перед собой Лену Строеву – она уехала на Запад, преодолев внутренние муки, вопреки увещеваниям многих друзей и родных, но не вопреки моему совету, не вопреки моему предчувствию. Передо мной сидела и слегка, почти насилуя себя, жалко улыбалась мне Лена Строева, с которой мы провели столько времени в Москве и Риме. Мы обнялись. Она снова села в кресло. И тут со мной стряслось почти небывалое. Увидев перед собой потемневшую от горя молодую женщину, ее черные, почти не просвечиваемые глаза, серое ее лицо, напряженное и, я уверен, еще минуту назад уставившееся вдаль, в темноту, в вечерний мрак улицы, я вдруг зримо, ощутимо увидел перед собой осязаемое, очевидное, не могущее быть излеченным и исцеленным – большое человеческое несчастье! И я горько заплакал, обняв Лену, обливая ее шею и плечи своими слезами, в то время как и она сама начала рыдать. Мы плакали, обнявшись, и чем больше мы обнимали друг друга – дружески, бесплотно, девственно, – тем обильнее лились наши слезы, во всяком случае, мои. Признаться, случалось мне всплакнуть иногда на исповедях, когда я каялся в грехах, но это были другие слезы. Да и не мог я не чувствовать в те минуты, что вот, способен я не только на грех, но и на искреннее раскаяние, со слезами, о которых писал Гоголь. Покойная моя мама часто вспоминала, что в детстве я много плакал. «Сколько Юрка плакал!» Но, подросши, я уже не помню, чтобы когда-нибудь плакал на людях, в дружеском кругу. Слезы иногда навертываются у меня на глаза, когда я смотрю трогательный фильм, и мне хочется убрать, утереть эти слезы прежде, чем заметят их мои близкие. Но тут мы плакали вместе с Леной какое-то время, показавшееся вечностью. Не могу сказать, сколь долго длился этот горький плач. Слезы, обильные слезы лились, как поток дождя, и мне до сих пор неясно, откуда они лились в таком множестве. И не помню, где находился в этот момент Юра. Последующий разговор с Леной, мне помнится, был у нас с глазу на глаз.
Я продолжал еще плакать, сел напротив Лены, вытирая слезы платком. Я спрашивал ее: правда ли это, Леночка, что вы с Юрой собрались назад? Не ошибка ли это для них? Как относится к этому их дочь Леночка? И разве сама Лена не понимала, выезжая из России, что мы сделали почти бесповоротный выбор?
И Лена Строева отвечала. Глаза ее становились суше и опять как будто немножко жестче, даже ожесточеннее. Не по отношению ко мне. Но к тому, что с нею и с ними случилось. И она говорила, а я очень внимательно слушал. По ее словам, они сделали страшную ошибку, уехав из России. Без России ни у нее, ни у ее Юрки нет жизни. Это можно было понять, только очутившись на Западе, в Париже. Ты, Юра, другой человек, у тебя другая судьба, а нам без России нельзя, вне ее нам не жить. И я сделала ошибку, говорила она. Мне не надо было ехать из России, твердила она, но мне совсем не надо было заниматься тем, что называется демдвижением, а теперь уже повелось говорить как о диссидентстве. Все это никому не нужно, говорила она. Это все сплошное бесовство. И она перечисляла очень дорогих для нас людей, сидевших в эти месяцы в тюрьмах и лагерях, и говорила: да, это бесовство. Они старались раздувать что-то, когда все погасло, тлело. И Петька Якир теперь раскололся, потек.
Я пытался ей возразить. Сказать, что она не так уж и права. Там люди сидят в лагерях и тюрьмах за свои убеждения. А она повторяла свое. Нет, самое главное – это ходить в лес, в русский лес, собирать грибы. Стоять в стороне от этого движения, которому они отдали столько сил и времени. И вдруг неожиданно добавила в ответ на какие-то мои слова о Якире: «Наш начальник дал течь, нам надо возвращаться назад!» Я был потрясен до глубины души ее словами. Нет, я не менял своих убеждений, не соглашался с нею, и вместе с тем я начинал думать, что глупо возражать ей, надо просто выслушать то, что она говорит. Но когда я все-таки один раз возразил, она тут же ответила с полной убежденностью, искренним чувством и не без усмешки:
– Ладно, Юрочка! Поплакал со мной вместе, посочувствовал моему горю. Спасибо. А об этом больше не надо!
Я понял, что в «Этом» она крепка, как скала, и не стал больше ее расспрашивать. Не спрашивал о ее посещениях советского посольства, которыми она так насмерть перепугала всех наших друзей. Там что-то обещали, но прежде того просили «уяснить» какието детали. Больные, неприспособленные к жизни люди ходили в посольство, мучительно делились какими-то мыслями. Я могу ошибаться, но едва ли они выдавали своих же. За несколько месяцев до этого, когда в Риме Джек Стюарт пытался узнать адреса наших друзей, говоря, что на эти адреса можно было бы рассылать книги, та же самая Лена первой восстала и, сжав губы, заявила со всей определенностью, что никаких адресов не даст.
Так случается в жизни. Почти неожиданно для себя и для нас с Мариной я вошел в эту комнату в благоустроенном парижском доме, в которой укрывалась в своем потрясении и одиночестве Лена Строева, и столкнулся с чем-то таким, что и до сих пор полагаю важнейшим и критическим моментом в своей и нашей с Мариной жизни. Я не могу сказать, почему я так горько рыдал. Конечно, мне было глубоко жаль эту бедную, несчастную женщину. Вместе с тем ее горе самым глубоким образом вошло и давно уже врубилось в мою душу. В моей семье с Мариной происходило нечто подобное. Там тоже было страшное, безысходное горе, но всетаки в какой-то мере управляемое и превозмогаемое.
Елена Глазова
Об отце Александре Мене
И Лена, и Юра Титов, и их дочка Леночка были духовными детьми отца Александра Меня. И именно к отцу Александру стекались тяжелейшие новости, полные потерь, разочарований, ссор и горьких вестей о смерти друзей.
Сам факт его убийства стал олицетворением процессов, навсегда повлиявших на ход русской истории, – горьким напоминанием о силе зла.
Неслучайно образ отца Александра Меня ассоциируется для нас с понятием христианства глубоко экзистенциального – с жертвенностью, ставшей частью русской истории – ee благороднейшей основой. И пусть его слова, так часто повторяемые в его переписке – «Обнимаю и шлю благословения! Ваш неизменно. А.», – станут благословением для всех, ушедших от нас, независимо от их вероисповедания или самого дара веры.
В ПРОЩАЛЬНОМ ПОКЛОНЕ
Марина Глазова
МОРЯ ТЮЛЬПАНОВ
I’ vidi il ghiaccio, e lì stesso la rosa,
Quasi in un punto il gran freddo e ‘l gran caldo...
F. Petrarca
Что сердце? Свиток чудотворный,
Где страсть и горе сочтены!
А. Блок
И бьется, вьется пена паутиной,
цепляясь за песок, спасаясь тиной,
легко смеясь, с волной своей сливаясь,
в прекраснейший из свитков воплощаясь.
На свитке том леса, моря, долины,
холмы, сады, озера, гор вершины,
пруды, ручьи, плоды, моря тюльпанов,
и ветер их колышет неустанно.
На свитке том ущелья, руки, плечи,
слова, следы, стекло, хрусталь и свечи,
пещеры, снег, холмы, кусты, валежник,
движенье губ, цветы, средь них подснежник.
На свитке том окно, ключи и кручи,
крыльцо и свет в окне, испуг летучий,
зрачки, и страх в зрачках, и дно, и стужа,
соломинка, волна, в волне весь ужас.
Свеча и встреча, хворост, пепел, розы,
огонь и воск, прожилки, пчелы, осы.
Дрова и пламя близятся к разлуке.
Дыханье, изголовье, веки, руки.
Висок горячий, жуть и перепутья,
кромешный мрак и плоть, сухие прутья,
подробный шепот, волосы, тюльпаны,
и ветер их колышет неустанно.
На свитке том отчаянье, удушье,
кромешный мрак и жуть, в зубах подушка,
щемящие слова, часы без стрелок,
стальные отблески и ужас переделок.
Копье, подкова, гвоздь и получасье
молчанья, ключ на дне, кольцо на счастье,
свеча, ее огарок, остров, море
и буйство вольной мысли на просторе.
Огонь, кольцо, огонь, моря тюльпанов,
и ветер их колышет неустанно.
Слова, слова, слова и Воскресенье.
Сиреневая купина и Песни пенье.
И бьется, вьется пена паутиной,
цепляясь за песок, спасаясь тиной,
легко смеясь, с волной своей сливаясь,
в прекраснейший из свитков воплощаясь.
1975
