КОНТУР

А я видел небо.
Я встал в восемь тридцать утра и ехал на лифте – вверх, вправо, вперед, с пересадками. Там были удобные кресла, приятная музыка и видеостены. Они мельтешили – зеленое, алое, черное, пронзительно-резкие звуки, слепящие вспышки. Концерт. Я смотрел – час, другой, а потом я почувствовал скуку. Наигранно, просто, в стотысячный раз. Мне хотелось чего-то иного, того, что могло дать, наверное, небо.

Мне кажется, я его видел – когда-то давно, еще в детстве, когда нас вели на экскурсию. Я был тогда мал, лопоух, очень глуп, и еще не ценил всех возможностей, что нам тогда предоставили. Выйти на Крышу. Подставить лицо настоящему ветру. Почувствовать дождь. Ощутить раскаленное солнце. Я вышел, ушел… и я просто не помнил.

Совсем. Ничего. А сегодня с утра обуяла тоска. Я встал, я умылся, позавтракал. Что-то читал. Что-то делал, совсем машинально… но сон, этот сон про дождливое серое небо, бегущие тучи, пронзительно-алое солнце и тени на Крыше – остался со мной, никуда не девался. Я принял таблетку. Я плакал. Гулял по квартире. Она была очень просторной, как поле, на двадцать шестом этаже тридцать первого яруса. Место отличное. Видеостены на уровне, воздух свежайшей очистки. Я думал, что я заболел, и болезнь моя даже имеет название – клаустрофобия. Страх оказаться в закрытом пространстве. А я в нем всю жизнь замечательно жил, как и все остальные. Не хуже других. В ограниченных стенами комнатах. Пока не пришел этот сон и не смял все мое напускное спокойствие.
Странные сны. О небе, о теплой земле под струящимся теплым дождем. О песке и воде. Зеленых, шумящих под ветром деревьях. Так странно, что все это есть, – в тех же видеостенах, в избытке, смотри, хоть совсем безотрывно… но сон возвращается снова, и видеостены скучны. И ты хочешь отчаянно плакать – от глупой щемящей тоски, от желанья запретного, странного – неба, воды и песка. От того, чего ты никогда и не видел… Как можно вообще тосковать по тому, чего ты изначально лишен? Это точно болезнь. От нее не бывает лекарства… или все же бывает?
К примеру, подняться на лифте до самого неба.

На тысячном ярусе, двадцать концертов спустя, лифт застыл. Стали мертвыми стены, погасло зеленое с черным. Я встал и пошел сквозь открытые двери. Я очень хотел исцелиться.
Меня ожидали. Бесшумные роботы мягко скользнули навстречу. Давление, пульс, датчик температуры, просветим зрачки. Годен, крепок, здоров. Проходите…
Я молча прошел – в смотровую кабину с тяжелым прозрачным стеклом. Я был там не один. Если уж исцеляться, то скопом и стадом. Набились, как сельди в огромную бочку. Смотрели наверх. Часто, хрипло дышали. Кабина качнулась и двинулась к небу.

Я в страхе зажмурился. Вот… вот сейчас… это будет, как в детстве. Густой, ослепительный солнечный свет, или черная звездная ночь. Дождь, унылый и блеклый, или капельки снега. Я был готов ко всему… и я был не готов. Я снова заплакал – да, черт побери, я был так малодушен. Мне было так стыдно, но что там скрывать – я рыдал не один. Исцеляюще плакали многие. Странное зрелище. Впрочем, кто стал бы над нами смеяться? Лифтовые роботы? Видеостены? Нет, я был в своем праве – показывать горе. Как все мы сейчас, все, кто двигался вверх, к небесам, к исцелению, к Крыше.

Стеклянные двери открылись. Повеяло свежим. Я вытер ненужные слезы, мешавшие видеть. Глаза мои были открыты. Вокруг – серо и холодно. Ветер трепал облака. Они мчались по небу, бездонному, блеклому, бледному. Они были как сон, высоки, недоступны. Я вздохнул. Вслед за мной завздыхали и все остальные.
Они тоже увидели небо.

Нам сказали – лимит времени двадцать минут, потом снова заходим в кабину и едем обратно. За этим следят. Сверх лимита – опасно для психики. Вновь заболеешь, но только гораздо серьезнее. Будешь прятаться в темных углах самых маленьких комнат, и бояться открытых пространств. Есть, увы, прецеденты.
Но я им не поверил. Есть ложь, а есть очень коварная ложь. Ну, так вот, все лимиты – как раз разновидность вторая. Кто придумал их, кто их когда-то внедрил? Кто заставил нас всех подчиняться неписаным правилам – жить, не видя прозрачного неба, не чувствуя ветра, дыша отработанным воздухом комнат? За что? В чем я лично виновен? Что я здесь родился? Мне стало трудно дышать от волнения. Я расстегнул свою куртку. Я вышел на Крышу.
Бескрайняя, звонкая – она простиралась вокруг. Крыша, дождь, тускло-серое небо. И двадцати минут, чтобы все осмотреть, по идее, хватало с избытком. Но я взбунтовался. Я шел к облакам, сунув руки в карманы. Облака были – горы, облака были – звери, облака были – серые мельницы в воздухе. Шел, а вслед мне кричали. Гудели. Мигали огнями.

И тогда я пустился вперед без оглядки. Стуча каблуками по Крыше – кощунство, кошмар! – я бежал, несся, прыгал, мне было легко. Облака благодушно парили в распахнутом небе. Они были подобны стремительным чайкам. Я грустно мечтал: заберите меня, облака. Подхватите на крылья. Сорвите с тяжелой, чужой, заземляющей Крыши. Я больше так жить не хочу. Я несчастен. Я жалок. Болезнь убивает меня.
Впереди показались краны. Надвигалась громадная стройка. Это было неистово, монументально, безумно – панели, кубы, этажи. Все росло строго вверх, заполняя пространство на Крыше. Крыша двигалась к солнцу, вперед и вперед. Точно дрожжи, росла, распухала. Нас много. Не помню, какой миллиард по счету. Население Земли возрастает. Земля – это дом, бесконечно огромный, окутавший Землю, пожравший собой океаны и пляжи, поляны, леса и пруды. Этажи, ярусы… и болезнь, подступавшая к каждому время от времени. И лимит на ее исцеление… Нет, не хочу!

Я кричал. Я грозил облакам. Я плевался на стройку, кривлялся, приплясывал, странный и жалкий. Слезы текли по щекам. Моя серая тень танцевала по Крыше. Мне было уже все равно, что со мною случится, когда меня схватят гигантской клешнею со стройки, сомнут и расплющат, и вделают в стену, чтоб крепче стояла… на криках, на страхе, на лютой тоске облаков.
Я бежал, восхитительно быстро, и стройка исчезла, пропали кубы и железные краны. Я был одинок, в тишине и спокойствии. Мчался, парил, улетал. Крыша все не кончалась. Она была всюду, всегда и везде, ровнобокая, гладкая. Тучи раздвинулись. Робкое солнце светило на небе, и Крышу слегка золотило. Я устал. Я остановился и сел. Мои ноги гудели.
– Я буду гулять, – объявил я тогда облакам, – столько, сколько я сам захочу. Никаких возмутительно жестких лимитов. Никаких возвращений. Я сам все решаю.

Со мною не спорили. Некому. Чистота, пустота, облака, бесконечная Крыша. Я стал ковырять ее пальцем. На ней была пыль. Она была скучна до зубовного скрежета. Облака поливали дождем. Солнце жарко сушило ее. Снег на ней собирался в сугробы. Там не было жизни. Пустая, голодная Крыша… а что, если я буду жить здесь, на просторах ее? Ей не будет вот так одиноко.

Я принял решение. Я зашагал с ощущением важности миссии, прямо по Крыше. Мой шаг был чеканен и тверд. И я больше не плакал. За мной, задыхаясь, летела какая-то птица. Она и должна была быть здесь, наверное? Птицы ведь в небе. Живут в облаках, а гнездятся на Крыше. Я не удивлялся.
– Внимание! – хрипло сказала мне птица стальным, обезличенным голосом. – Внимание, вы удалились от вашей кабинки на пять километров. Здесь пусто. Здесь нет ни еды, ни воды. Вам грозит заблудиться.

– Отстань, робо-мерзость! – сказал я в ответ. – Я гуляю, и буду гулять столько, сколько захочется. Тут просто прекрасное небо. Любуюсь на солнце, ловлю облака. Ты сбиваешь меня с настроения.
– Я вернусь к вам, когда вы устанете, – нежно сказала мне птица, – и вас заберу. Усажу в смотровую кабинку, доставлю назад. Вы гуляйте, гуляйте… – она заскрипела и сгинула в солнечном небе.

Я шел, и мне было легко. Пот стекал под рубашкой. Я вправду устал. Я был болен, и я был несчастен… но все это прошло. Я решил, что я буду хозяином Крыши. И прежде всего – запрещу на ней строить. Настроились, хватит. Лифты. Коридоры. Квартиры без окон… Земля – это дом, но зачем понимать эту фразу буквально?
А все это небо. Оно мне давало подсказку. Оно говорило, как жить, справедливое, доброе. Нежная синь. Белизна облаков… Мне опять захотелось заплакать, слезами изжить беспокойство болезни. Как это легко! Стать парящею птицей, лететь, оторвавшись от Крыши, в тягучем, размеренном счастье. Бездумно и просто…

Я прыгнул. Меня притянуло обратно. Проклятая Крыша! Она не давала летать. А ведь мы бывали крылаты! Земля была юной и свежей, на ней были реки и горы, моря, океаны и сельва. Огни городов. Поезда. Самолеты. Дома были – крошечней некуда. Я бы хотел жить в таком, под цветущею сливой. Чтобы окно, и крыльцо, и железная крыша со скатом. Чтоб дверь открываешь – и солнце! Пронзительно, ярко, в глаза!
Как вернуться туда, в это доброе время? Иллюзия, сказка. Увы.
Я вдруг понял, что очень устал, что сейчас упаду, как сломавшийся кран. И я вправду упал, покачнувшись, на Крышу. Опять набежали косматые тучи. Из них, прохудившихся, мелкий, противный, косой – полился настоящий, всамделишный дождь. Все, как снилось. Все, как мечтал… Почему мне так плохо?
– Вам надо вернуться, – сказала заботливо птица, – домой, в вашу комнату, на двадцать шестой ваш этаж. Вы на Крыше, и вам нездоровится.
Я был утомлен. Не хотел с нею спорить. Бездумная, глупая птица-следилка. Чего бы она понимала – в дожде, облаках, убегающих тенях по Крыше… в моей накатившей тоске. Это клаустрофобия, правда?

– Неправда, – прокаркала птица, – это скорей домофобия. Вас отторгают квартиры. Вы странные, люди.

Пожала крылами, нахохлившись, села, как гриф, мне на плечи, прищурясь, смотрела в глаза. Восхитительно серое небо лилось и лилось бесконечным усталым дождем. Он растекался по крыше. Я плыл в разливавшейся луже. Мне было легко.
– Значит, я не вернусь, – резюмировал я. – Я отторгнут. Я проклят. Я буду здесь жить. Буду плавать на Крыше, пока не умру.

– Воля ваша, – сказала мне птица. Глаза ее были бездонны. – Земля же вам больше не дом.

Я кивнул. Я был мысленно в небе. Парил в облаках сиротливою тенью, летел сквозь грозу к ослепительно жаркому солнцу. Оно было как крошечный шарик с Земли, но сейчас – оно все возрастало.

Я был этой птицей, и стройкой, и домом, и звонкой раскатистой Крышей. Я был океаном, упрятанным в недра Земли. Моя боль уходила. Все было – как ветер. Все было спокойно, светло, беспечально. Я был этим небом. Я был облаками, живущими в нем. Я был пересохшими реками, сельвой, истертою стройкой, гепардом, бегущим по сельве, китом в океанских глубинах, горой и пещерой, концом и началом.

Когда отторгает свой дом, ты уходишь, чтоб там, вдалеке, отыскать что-то новое, то, что уже не отвергнет. Надежное, точно скала, и большое, как Крыша. И точно, навек, несомненно, твое.

…Да, последнее, что я увидел, когда уходил, – было все-таки небо. Прозрачное, серое. Мой силуэт растворялся на фоне него.