КОНТУР

Мы продолжаем публиковать фрагмент, в котором Вирсавия видит сон, находясь в гостиничном номере своего нового знакомого – архитектора Арье.

Я облегченно вздохнула, но глаз не открывала. Слова Раза помогли мне, ужасная репродукция исчезла из поля моего видения, но я чувствовала, что она словно провалилась куда-то внутрь меня и затихла там. Точнее, затаилась… А я вернулась туда, где находилась сейчас, – в объятия Раза. Ощутила его мудрое присутствие и… жесткую шерсть, которой касалась в этот момент моя щека. Шерсть жесткая, но почему-то приятная. «У Раза нет на груди шерсти», – удивленно подумала я, открыла глаза и увидела, что обнимаю обезьяну.

Обезьяна смотрела на меня грустными карими глазами, какие всегда бывают у всех обезьян на Земном шаре. Но это были грустные глаза моей любимой обезьяны! Я бы узнала их из тысячи глаз!
– Кики! – вскрикнула, не веря своему счастью.
И сразу удивилась – с тех пор, как мы виделись с ней в последний раз, Кики значительно выросла. Обезьяна была выше меня! «А ведь и я значительно выросла с тех пор», – пронеслась мысль.
Когда мне исполнилось шесть лет, мы с папой часто ходили в цирк – за кулисы. Там работал папин друг – клоун дядя Сёма. Кики была подругой дяди Сёмы и настоящей цирковой артисткой! На манеже обезьяну звали Кикиморой Моисеевной, и она исполняла роль бывшей тещи дяди Сёмы. Я спросила его, почему он дал обезьяне такое длинное имя. И дядя Сёма объяснил, что это имя и отчество его бывшей тещи.
– Разве тещу могут звать Кикиморой? – удивилась я.
Дядя Сёма задумался, но я не унималась, как все дети, и продолжала задавать один и тот же вопрос.
– У дяди Сёмы нет своих детей, – объяснил мне папа, – поэтому он не умеет говорить с детьми.
– Это же так просто, – удивилась я.
– Просто? – спросил дядя Сёма.
– Да. У тебя же есть ответ для взрослых?
– Конечно, – ответил дядя Сёма.
– Так и не надо ничего придумывать, – сказала я.
– Ты тоже так считаешь? – спросил дядя Сёма у папы.
– Да, – ответил тот.
И дядя Сёма объяснил мне, что на самом деле его бывшую тещу зовут Кира Моисеевна, но Кикимора Моисеевна ей подходит гораздо больше, потому он ее так называет.
– Ты тоже так зови обезьяну. Все должны называть ее одним и тем же именем. Обезьяна – не человек, откликающийся на разные прозвища, – объяснил он, – чтобы она не запуталась, ей нужно повторять одно и то же. Тогда во время выступления на манеже в роли моей бывшей тещи она всегда будет отзываться на свою кличку.
Я заметила, что слова «бывшая теща» дядя Сёма произносил очень радостно, и не только на манеже, но и за кулисами.
Когда мы с папой приходили к дяде Сёме за кулисы, то первым делом он приводил для меня Кики. И только потом они с папой раскладывали на деревянном столике водку, колбасу, сыр, соленые огурцы и ржаной хлеб. А Кики внимательно следила за всеми этими приготовлениями. Она обожала ржаной хлеб и соленые огурцы. Дядя Сёма говорил, что у Кикиморы Моисеевны пристрастия пьяницы. Конечно, я не понимала эту фразу, но она запомнилась.
Потом папа с дядей Сёмой забывали обо мне, и я играла с обезьянкой и называла ее Кики, хотя пообещала дяде Сёме, что буду называть ее Кикиморой Моисеевной. Она была моей любимой подружкой, моей любимой куколкой, собачкой, птицей, самолетом, лошадкой, бабулькой! Кики умела всё и была согласна воплощать любую мою фантазию. Казалось, обезьяна наслаждалась моими идеями о ее перевоплощениях не меньше, чем я сама.

Наше веселье было безграничным. Лишь одно оставалось неизменным: глаза Кики. У нее всегда были очень грустные глаза. Даже когда Кики вытворяла самые смешные вещи, особенно когда папа наливал ей, как он говорил, водочку в пробочку, ее глаза по-прежнему оставались грустными. Благодаря Кики я стала заглядывать в глаза всем обезьянам, которых встречала на своем жизненном пути. Прошло много лет, но до сих пор мне не довелось встретить обезьяну с радостными глазами.
Папа обожал Кики не меньше, чем я. Он рассказал мне, что, когда был маленьким мальчиком, то мечтал держать обезьянку, и до сих пор мечтает об этом. И я подумала: как странно, он же теперь взрослый, а взрослым всё можно, и спросила его, почему он продолжает мечтать вместо того, чтобы взять к нам в дом обезьянку, но папа ничего не ответил.
А через месяц я вдруг услышала разговор папы с мамой на кухне. Они вместе готовили ужин. Они часто готовили вместе ужин и разговаривали, и всегда были такие веселые в это время! Я очень любила, когда они вместе готовили ужин. В тот вечер я услышала, как папа сказал маме:
– У Сёмы неприятности, он попросил меня взять к нам его обезьянку. Совсем ненадолго, на месячишко.
Я подумала: какой папа молодец! Ведь «месячишко» выглядит намного меньше, чем месяц. Я и представить себе не могла, что наша любимая Кики поселится у нас дома! У меня даже дыхание перехватило от восторга! Но мамин ответ заставил меня снова дышать, причем дышать с ненавистью.
– Или я, или обезьяна! – решительно отрезала мама и посмотрела на папу тем угрожающим взглядом, который всегда приводил меня в ужас.
Наступила долгая минута молчания. Я ждала, что папа скажет: «Конечно, обезьяна!» Ведь он так мечтал о Кики! Я бы точно выбрала обезьяну! Тут даже думать не о чем! Но к моему неописуемому разочарованию папа крепко обнял маму и убежденно произнес:
– Конечно, ты.

А я потом долго думала: почему папа всегда выбирает маму? Она и раньше произносила эту фразу, когда он просил ее о чем-нибудь. И папа всегда выбирал маму. «Почему? Почему? – недоумевала я. – Ведь она ничего ему не разрешает?!» Она и к дяде Сёме за кулисы запрещала нам ходить. Походы в цирк были нашей с папой тайной!
Мы пришли туда через несколько дней. А когда уже собрались уходить, Кики вдруг запрыгнула папе на грудь и крепко обняла его за шею. Папа сел на стул, посадил Кики к себе на колени, в точности, как меня, и стал просить у нее прощения за то, что не может удочерить обезьяну, потому что его жена категорически против. Впервые он называл ее не Кикиморой Моисеевной, а просто Кики, как я. Но дядя Сёма почему-то не протестовал. Папа нежно целовал лысую черную макушку обезьяны, и из его глаз катились слезы.
Это был единственный раз в моей жизни, когда я увидела папины слезы. Мне стало так больно за нас с папой. Я тоже не могла удержаться от слез, и дядя Сёма едва не плакал, но обезьяна на папиной груди так уморительно изображала страдание папы, что мы расхохотались.
Кики исчезла из моей жизни так же неожиданно, как появилась. На мой вопрос, почему мы сегодня не идем в цирк, папа ответил, что дядя Сёма с Кикиморой Моисеевной уехали гастролировать по всему Советскому Союзу, а потом и по всему миру. Теперь я вспомнила об этом и спросила Кики о дяде Сёме.
– Он украл тысячу рублей из кабинета директора цирка, – ответила Кики.
– Как он смог украсть тысячу рублей? – удивилась я. – Это же огромная сумма для тех времен. Такие деньги не оставляли на столе.
– Конечно, – усмехнулась Кики, – они были в сейфе.
– Значит, дядя Сёма вскрыл сейф?!
– Он был Маэстро сейфов! – торжественно и благообразно провозгласила Кики, взмахнув лапой так, словно представляла публике великого мага.
– А я думала, дядя Сёма был клоуном.
– Клоун – это натура, – объяснила Кики, – а сейфы – это профессия.
– Какая необычная профессия.
– В жизни всякое бывает, – глубокомысленно вздохнула Кики и добавила: – дядя Сёма украл деньги, чтобы вернуться домой – в тюрьму.
Ее ответ мгновенно соединил два эпизода из моей памяти, которые прежде существовали по отдельности. Первый произошел примерно через месяц после того, как папа попросил у мамы, чтобы Кики поселилась у нас. Я услышала только одну фразу, потому что лежала в кровати и засыпала.
– По Сёме уже три года тюрьма плачет, – сказала мама.
«Как это – тюрьма плачет?», – подумала я и провалилась в сон. В ту ночь мне приснилась тюрьма. Красное кирпичное здание, в которое мы приходили с папой навестить его друга, дядю Вову. Из решетчатых окон здания катились крупные слезы. Они все собирались в одном месте – над входом в тюрьму. Просто сливались в одну огромную каплю, и эта капля катилась по дяде Сёме, окатывая его, как душ, с головы до ног.

Второй эпизод произошел лет через тридцать после моей разлуки с Кики, уже в Иерусалиме, когда мы с папой были на экскурсии в зоопарке и подошли к вольеру с шимпанзе. Я вдруг вспомнила о Кики и дяде Сёме и подумала: «Прошло уже столько лет! Неужели они до сих пор гастролируют?!»
Мне стало весело, я засмеялась и задала папе этот вопрос. Я так и сказала ему:
– А что дядя Сёма с Кикиморой Моисеевной, все еще гастролируют?
– Нет, – грустно усмехнулся папа, – Кики осталась в цирке, а Сёма вернулся домой.
– Кики! Кики! – шептала я, крепко обхватив ладонями обезьяньи щеки, точно, как делала в детстве, – я совсем забыла о тебе! И даже представить себе не могла, что мы снова встретимся! И что ты откроешь мне тайну дяди Сёмы!
– Тайна дяди Сёмы напрямую связана с тайнами твоего папы, – многозначительно ответила обезьяна.
– Почему? – от волнения у меня перехватило дыхание!
Неужели Кики ответит мне на мои неразрешимые вопросы!
– Твой папа тоже был Маэстро сейфов. Однако ему вообще не было равных! – торжественно провозгласила Кики и гордо взглянула на меня.
Словно это она, а не я была дочерью такого великого человека.
– Мой папа – Маэстро сейфов…
– Его называли «Золотые пальчики», – добавила Кики.
– Папу?
– Да.
– Но после того как мой папа женился на моей маме, он больше никогда не сидел в тюрьме, – задумчиво произнесла я. – И я вообще ничего не знала о его тюремном прошлом до двадцати лет! Только в свадебном путешествии мой муж открыл мне тайну о моем папе, которую, оказывается, знали все. Все, кроме меня…
– Твой папа – счастливчик, – улыбнулась Кики, но глаза ее по-прежнему оставались грустными, – он нашел Свой Дом в твоей Маме.
– Папа нашел свой дом в моей маме? Как это? – не поняла я.
– Это уму непостижимо, – ответила Кики, – потому я не могу тебе этого объяснить.
И в моей памяти вдруг вспыхнуло таинственное свечение маминых глаз, когда однажды, лет через десять после смерти папы, она говорила мне о нем:
– Он так глубоко любил меня… по-настоящему! Это просто уму непостижимо!
– А ты любила его? – спросила я.
– Нет, – ответила она, – так, как он любил меня, так сильно, так… – она опять не могла подобрать никаких слов, – рядом с твоим папой я каждый раз убеждалась, что по сравнению с ним понятия не имею, что такое любовь.
– Значит, ты можешь объяснить только то, что постижимо для ума? – вернулась я к Кики.
– Именно так! – она решительно вознесла над головой свой черный указательный палец и безапелляционно провозгласила: – Ум – это обезьяна! – Сделала паузу, а затем добавила: – Потому мои глаза всегда грустные.
– Какая связь? – удивилась я.
– Ничто не может удовлетворить меня. Я всегда хочу еще чего-то. И еще чего-то. И еще чего-то. И еще чего-то. И еще чего-то. И еще чего-то.
Повторяя «и еще чего-то», Кики запрыгала вокруг меня, изображая иллюзиониста-фокусника. Прыгала и доставала вроде бы из воздуха разную чепуху: какие-то веревки, зайцев, голубей, хомяков, серебряные ложки, золотые ленты, лошадиные упряжки, розовые пеньюары, шляпы с перьями, восточные сладости, долларовые купюры, свиней-копилок.
Меня быстро утомила ее новая реприза, но я знала из детства, что есть только два способа остановить кривляния: не обращать на них никакого внимания или отвлечь обезьяну. Первое мне показалось слишком трудным, и я сделала второе – отвлекла ее новым вопросом.

– Почему мама не разрешила папе взять тебя к нам домой?
– Я не была для твоей мамы обычной маленькой обезьянкой шимпанзе.
– А кем же ты для нее была?
– Воплощением папиного тюремного прошлого! – гордо ответила Кики.
– Почему?
– Сёма давал мне водочку в пробочку месячишко за месячишком, – ответила Кики, – и я стала очеловеченной обезьяной – алкоголичкой и воровкой! – произнесла Кики и вновь многозначительно подняла над головой свой черный указательный палец. – Твоя мама была права, когда обрубала все корни!
– Какие корни?
– Корни из подземелья тюрьмы! – ответила обезьяна, наслаждаясь неожиданно проявившемся в ней поэтическим даром. – Сёма был последним другом из Папиного Темного Прошлого и исчез навсегда в его мрачных лабиринтах.
– Кто исчез навсегда? – запуталась я в обезьяньей помпезности.
– Сёма исчез, – грустно ответила Кики, поняв, что лучше ей вернуться к простым человеческим словам.
– Значит… в маме папа нашел свой дом… а во мне он кого нашел?
– Это тоже уму непостижимо, – вздохнула Кики.
И в памяти вспыхнул образ Горячего Снега, кружащегося в свете фонарей. Я сижу у папы за пазухой и единственное, что вижу в щелку между пуговицами папиного пальто, – переливы струящихся снежинок, закрученных пургой в спирали. Мне бесконечно хорошо… тепло… сладко. Я слышу, как бьется папино сердце в унисон кружению пурги. Папа поет шепотом: «Я в весеннем саду пил березовый сок. С ненаглядной певуньей в стогу ночевал. Был я смел и удачлив, но счастья не знал…» Или шепчет мне: «Зяблик, мы идем домой. Скоро придем». Но мне хочется, чтобы мы шли долго-долго, чтобы я всегда сидела у папы за пазухой и смотрела на вихрь снежинок в золотом свете фонарей. Сладкая дрема превращает папину песню, снег и мягкий золотой свет в волшебную колыбель…
Меня пробуждает резкий свет люстры и горячий воздух дома. Воздух ощутимо колышется, словно наполненный волнами моего разочарования. Папа расстегивает пальто, осторожно кладет меня на кровать и тут же падает на пол замертво.
– Какой ужас! Уму непостижимо! – слышу я голос мамы и вижу ее до смерти перепуганные глаза над моим лицом. – Мороз сорок градусов!
Она осторожно ощупывает мои руки и ноги, словно я побывала в катастрофе.

– Уму непостижимо! Вот уж точно пьяному море по колено! Как он ее донес?! Какой ужас! Уму непостижимо! – слышу слова, которые она шепчет сама себе так, словно меня нет здесь рядом с ней.
И вдруг вижу раббанит Двору и всю нашу женскую группу, сидящую напротив нее на длинных скамейках, возле надгробья Рабби Нахмана. И слышу, как Двора говорит нам:
– Бог всю жизнь бережно несет каждого из нас у Себя за пазухой. Это абсолютная безопасность. Нужно только довериться Ему. Полностью довериться!
Я радостно вскрикиваю:
– Я была там! Я знаю, как это – у Бога за пазухой!
И женщина, сидящая рядом со мной, удивленно смотрит на меня и шепчет:
– Как же там, у Бога за пазухой?
Я хочу объяснить ей и не нахожу ни одного слова, в точности, как мама, когда она пыталась передать папину любовь.
– Мама… – произнесла я, возвращаясь из своего видения.
– Твоя мама была начальником на серьезном предприятии с круглосуточным производством продукции. Она работала посменно то в ночь, то вечером, то утром, и ее рабочий день всегда заканчивался намного позже папиного.
– Зачем она так много работала? – удивилась я.
– Ей нравилось управлять людьми, быть востребованной, уважаемой.
– А папе разве это не нравилось?
– Папа любил одиночество, природу и своих близких друзей. Вот так и получилось, что первые шесть лет твоей жизни ты почти всецело была с папой. Он отводил тебя в детский сад и забирал из сада. А потом брал к своим друзьям.

– Бывшим зэкам, – вдруг неожиданно для себя добавила я.
– Почему бывшим? – удивилась Кики. – Они выходили из тюрьмы и снова возвращались туда. Бывшим остался только твой папа. Он единственный из всех друзей.
– И что же делали пьяные зэки с трехлетней девочкой? – ужаснулась я.
– То, за что папа просил тебя простить его.
– Я ничего не помню, Кики.
– Тебе предстоит вспомнить, – ответила обезьяна и медленно протянула вдаль свою волосатую черную лапу, изображая пророчицу.
– Зачем?
– Чтобы простить! Чтобы очистить свою душу! Чтобы исцелить раны сердца! – она опять вошла в пафос и никак не могла выйти из роли пророчицы, покачивалась из стороны в сторону, наклоняла лысую голову и нашептывала черными губами какой-то бред в чашку с кофе.
Вдруг выудила из большого кармана своей оранжевой крепдешиновой юбки дюжину золотых цепочек с магендавидами, крестами, золотыми слонами, знаками зодиака, скарабеями, трисквелями, подковками, китайскими монетками с квадратным отверстием посередине и начала раскачивать всем этим над моей головой. Талисманы разных народов бряцали и звенели, сталкиваясь в вихре кружения.
– Кики, у тебя счастье выливается, – прошептала я между приступами неудержимого смеха.
– Почему? – удивилась обезьяна.
– Потому что подковки вверх ногами. Они должны быть основанием к земле, а пустотой к небу. Тогда счастье наливается.
Однако Кики вместо того, чтобы перевернуть подковки, раздосадовано отбросила в сторону всю связку. Схватила кусок проволоки, сделала из него силуэт человека и начала пулять в него зубочистками, пытаясь попасть в точку пись-пинь, как научно объяснила мне, продырявив черным пальцем воздух где-то внизу предполагаемого живота проволочного человека. Несколько зубочисток пролетели над моей головой, как стрелы. Потом одним движением черной волосатой руки она вдруг резко сгребла на пол всё, что было на столе. И я сразу вспомнила, что делали со мной папины друзья! Они, в точности, как сейчас Кики, сгребали на пол всё, что было на столе, и водружали на него меня! Я пела и танцевала, а зэки хохотали и хлопали мне. Я ощутила вихрь свободы, веселья, обожания, поклонения, который дарили мне эти пьяные дядьки! И услышала их восторженные крики: «Душенька наша! Душенька-душа!» Один из папиных друзей играл на аккордеоне. Он раздвигал мехи, и звуки залихватской музыки ударяли в меня, как молоточки в медные проволочки пианино, если его открыть и наблюдать рождение музыки внутри деревянного живота.

К обезьяне меня вернул телефонный звонок. Кики водрузила телефон себе на голову, а в руках ее появился микрофон.
– У тебя что, новая реприза с аппаратами, которые передают звук? – спросила я.
Вместо ответа Кики поднесла микрофон к губам. Это само по себе было очень смешно, потому что большие черные губы обезьяны идеально гармонировали с черной поверхностью микрофона, словно он был частью обезьяньей физиономии.
– Кики! Неужели ты будешь петь?! – потрясенно воскликнула я.
И она действительно запела, правда, голосом Стиви Уандера и на чисто русском языке:

– То, что происходит сегодня – это нечто истинное, сложенное из трех слов, которые я должен сказать. Я позвонил лишь сказать, что люблю тебя!
И вдруг передо мной возник сам Стиви, сидящий на коле. Он словно реализовался из репродукции Средних веков, которая приводила меня в ужас. Певец выглядел в точности, как тот человек на репродукции. На нем болтались длинные лохмотья, а из его спины торчало острие деревянного кола. Единственным отличием было только то, что певец держал в руке микрофон и продолжал петь:

– Это не Новый год, чтобы отпраздновать, и нет шоколадных конфет в форме сердца, чтобы всем раздать.
«Вот уж точно, это не Новый год», – подумала я, разглядывая знаменитого певца.
Он выглядел страдающим. На репродукции глаза человека были закрыты. Глаза Стиви Уандера были открыты и пылали болезненной страстью. Неожиданно ко мне подскочила Кики и протянула рыболовный крючок.
– Зачем? – удивилась я.
– Проткни кол, торчащий из Стиви, – ответила обезьяна.
– Крючок сломается, – ответила я, – кол же деревянный.
– Надувной, как шарик, – ответила Кики.

Я подошла к Стиви совсем близко, извинилась и попросила разрешения проткнуть рыболовным крючком кол, который торчит из его спины.
– Но то, что происходит сегодня, старо и вместе с тем, так ново, – пропел Стиви вместо ответа следующие слова из его песни.
– Насаживай! – скомандовала обезьяна.
– Кого насаживать? – не поняла я.
– Насаживай кол на крючок! – захохотала Кики и подала мне пластмассовый табурет, чтобы я встала на него и достала до кола.
Я не решалась. Мне было непонятно, можно ли принять слова Стиви «то, что происходит сегодня, старо и вместе с тем, так ново», как разрешение проткнуть кол, торчащий из его спины. И объяснила это обезьяне.
– Конечно, он разрешает! – убежденно ответила она.
– Почему ты так уверена?
– Он же объяснил тебе, ты боялась этой картины тридцать пять лет. Это твой старый страх. Это старо. Но то, что происходит сегодня – ново! Кол – это всего лишь длинный воздушный шарик, выкрашенный под цвет дерева.
– Но ведь певец сидит на коле… – все еще недоумевала я.
– Это не кол, а высокий круглый стульчик.
Я недоверчиво посмотрела вниз и действительно увидела, что основание кола – обычная металлическая палка, которая соединяет круглое сиденье и основание стула на земле. Просто лохмотья на Стиви свисают так искусно, что закрывают все сиденье, а его основание на земле присыпано опавшими листьями.
– И нет осеннего ветерка, нет опавших листьев, – пел Стиви, но я закричала ему:
– Опавшие листья есть!
– Потрогай листья, – предложила Кики.
Я прикоснулась к листьям и поняла, что они тоже не настоящие, а сделаны из пластика.
– Насаживай кол на крючок! – снова скомандовала Кики.
Я взобралась на табурет и вонзила рыболовный крючок в кол, торчащий из спины певца. Без воздуха кол принял форму длинной коричневой тряпки и повис на спине Стиви. Он подмигнул мне и романтично бросил микрофон Кики. Она ловко поймала его и запела:
– Но то, что происходит сегодня, старо и вместе с тем так ново, и заполняет твое сердце, так как не наполнят никакие другие слова! Это новый образ любви!
– Человек на круглом стульчике с колом – воздушным шариком, торчащим из его спины, – это новый образ любви? – удивилась я.
– Да! – торжественно произнесла Кики. – Любовь пронзила человека насквозь! Он пригвожден ею! Он не может двигаться! Страсть иссушает его! По-моему, очень талантливо! Неотразимо! Это великий успех! – помпезно продолжала Кики.
«Все-таки она очень неравнодушна к помпезным речам, – подумала я, – впрочем, я тоже, ведь, пафос – самая благодатная почва для цирка!» А тем временем Стиви Уандер задушевно пел:
– Я говорю это от всего сердца, моего сердца, я позвонил лишь сказать, что я люблю тебя!

– Он неотразим! – умиленно восхищалась обезьяна, глядя на певца и кокетливо смахивая навернувшуюся слезу обожания, – гениальный видеоклип! Мировой успех! Овации! Призы! Золотой микрофон! Соловьиный голос! Любовь пронзает человека, как кол! Нетленный образ страсти!
Тут Кики сделала виртуозный жест своей черной волосатой рукой, словно собирая в кулак все видимое, как делают иллюзионисты, когда переходят от одного фокуса к другому. Стиви Уандер исчез, а вместо него перед моими глазами возникла репродукция, которую учительница истории принесла в класс, чтобы мы наглядно познакомились со Средними веками.
– Что ты видишь сейчас на репродукции? – спросила Кики.
Я посмотрела на репродукцию и увидела Стиви Уандера! Я даже заметила, что часть лохмотьев немного зацепилась, и потому виден краешек сиденья высокого круглого стульчика! Рука Стиви была опущена, но деревянная палочка, которую он сжимал в ней, выглядела в точности, как микрофон! Я больше не видела, как прежде, человека, посаженного на кол. Теперь я видела певца на табурете, пронзенного любовью, и честно сказала об этом Кики.
– Что и требовалось доказать! – гордо ответила обезьяна.
– Как это произошло?
Вместо ответа Кики убрала репродукцию со Стиви Уандером, достала какую-то черно-белую картинку и спросила:
– Что ты видишь на ней?
– Просто серые облака. Ничего определенного, – ответила я.
– Смотри в течение минуты, – сказала Кики и перевернула песочные часы.
Я уставилась на картинку, но в ней ничего не менялось. Я по-прежнему видела темные облака на фоне серого неба. Когда последняя песчинка упала, Кики торжественно произнесла:
– Здесь изображена морда коровы!
И в ту же секунду я действительно увидела морду коровы! Пятнистый лоб и большой глаз под ним.
– Как это может быть? – удивилась я.
– Элементарно, – надменно бросила Кики, взмахнула черной лапой – и тут же появилась кафедра, большие очки и черная «научная» шляпа, которую надевают студенты на торжество, посвященное вручению дипломов о защите научной степени.
Обезьяна нацепила очки, водрузила на себя «научную» шляпу и встала за кафедру. «Научная» шляпа смотрелась на Кики идеально, ведь она тоже была черного цвета, и, как и микрофон, казалась гармоничным продолжением ее черной башки.
– Итак, зяблик, эта фотка... – произнесла вдруг Кики голосом моего папы, глядя на меня влюбленными глазами, постучала черным пальцем по микрофону и продолжила голосом моей любимой преподавательницы Гольды: – данное фото – классическая иллюстрация к введению в структуру подсознания. Преподаватели обожают этот увлекательнейший трюк!
– Какой трюк? – спросила я.
– Господа студенты, все возникающие у вас вопросы записывайте в своих конспектах для того, чтобы задать их мне в конце лекции, – строго произнесла обезьяна и ехидно добавила: – если конечно, к тому времени они все еще останутся вопросами.
Я подумала, что Кики тут переиграла с ехидством, потому что если вопрос записан в мой конспект, то чем он может остаться к концу лекции? Но поняла, что это только еще один вопрос, и, значит, его тоже нельзя задавать сейчас.
– Фото коровьей морды используется следующим образом: в начале урока преподаватель задает студентам вопрос: «Сколько времени необходимо человеку, чтобы изменить свое мнение?» Дальше следует пятиминутный диспут. Студенты высказывают догадки: месяц, неделя, целая жизнь. Конечно, ни один из студентов не способен дать верный ответ, ведь они не видели фото. Затем преподаватель прекращает диспут, в лекционном зале гаснет свет и на экране появляется фото темных облаков на фоне серого неба. «Каково мнение каждого из вас о том, что изображено на этом снимке?», – спрашивает преподаватель студентов.

– Все видят небо и облака! – крикнула я.
– Верно, – снисходительно улыбнулась Кики, пристально разглядывая меня сквозь очки, – правда, некоторые, особенно «интелэк-ту-а-льные студэнты» замечают какую-то звездную туманность. Но это ничего не меняет! Коровьей морды не видит никто!
– Но – о чудо! – не выдержала я, – Как только преподаватель говорит о существовании коровьей морды, все тут же видят корову! И это дает наглядное доказательство, что человек меняет свое мнение мгновенно! В долю секунды!
– Молодец! Пять с плюсом! Браво!
С этими словами Кики схватила свою «научную» шляпу и с наслаждением запульнула ее так, словно это был бумеранг. Та же участь постигла очки и кафедру.
– Когда тебя снова посетит какой-нибудь ужасный образ из твоего воображения, – многозначительно произнесла обезьяна и скривила страшную рожу, – ты можешь проделать с ним то, что мы проделали с репродукцией Средних веков.

– А что мы с ней проделали? – спросила я, чтобы лучше запомнить.
– Перевернули в смешное. Все страшное перевертывай в веселое. Это легко. Ты же видела, как легко я сделала из страшной репродукции веселые съемки нового клипа Стиви Уандера! – произнесла Кики и зачем-то сосредоточенно уставилась на здоровенный циферблат золотых часов с бриллиантами.
На ее черном волосатом запястье он сверкал особенно ярко. Потом словно вспомнила обо мне и многозначительно добавила:
– В твоем случае проделывать подобные трюки с собственным подсознанием особенно просто!
– Почему?
– Потому что твой папа в раннем детстве запрограммировал твое подсознание на веселье. Конечно, ему и его друзьям для веселья требовалось принять на грудь десять капель, что они и делали регулярно.
Тут обезьяна сладко закатила глаза, очевидно, наслаждаясь видениями, как папа и дядя Сёма наливали ей водочку в пробочку. Наступила пауза, но Кики снова вспомнила обо мне и продолжила:

– Ты в твоем нежном возрасте ничего не понимала о таких вещах и была уверена, что веселая жизнь – это и есть настоящая жизнь. Таким образом, образно говоря, – обезьяна закатила глаза, наслаждаясь собственным каламбуром, – веселье запрограммировано на твоем жестком диске! Получить такую уникальную программу в подарок от папы – это истинное благословение и супер-удача!
– Теперь я понимаю, почему мне всегда так хочется всех смешить! – осенило меня. – Я просто места себе не нахожу, когда нахожусь рядом с грустным человеком! – произнесла я и подумала, что, кажется, заразилась от Кики ее пристрастием к дурацким каламбурам.
– Места себе не находишь, когда находишься… – задумчиво повторила Кики мой каламбур, – когда находишься рядом с грустным человеком… О-о-о!
Это «О!» обезьяна «проокала» свернув губы в идеально круглое отверстие!
– Здесь обнажается важнейшее О! – открытие!
– Ка-какое? – спросила я, невольно подражая ее внезапно открывшемуся заиканию.
– Ты не можешь выносить грусть!
– Да… – задумалась я.
– Грусть приводит тебя в ужас.
– Да! Точно! Но почему?
– Потому что ты запрограммирована на веселье. Грустный человек вызывает в тебе подсознательный ступор.
– Как это?
Кики аккуратно вытащила из-под кафедры машинку для изготовления макарон и поставила ее на кафедру. Конечно, изготовители этого механизма не предполагали, что им будут пользоваться в таком шатком положении. Но обезьяна умудрилась найти точку равновесия. Достала из кармана юбки мягкое тесто, вставила его в машинку и начала крутить ручку. Ровные полоски лапшы посыпались с кафедры на пол.

– Ты демонстрируешь мне, как преподаватели вешают студентам лапшу на уши? – спросила я Кики.
– Я демонстрирую тебе, как работает твой жесткий диск, когда через него проходит веселье.
«Да! – подумала я, – все же Кики невозможно отказать в оригинальности!»
– Видишь, как легко, плавно и непринужденно тесто превращается в лапшу? – спросила Кики.
– Да, – ответила я.
– А теперь вставим вместо теста камень! В твоем случае он символизирует грусть, – внушительным голосом произнесла Кики.
Достала из-под «научной» шляпы плоский булыжник, вставила его вместо теста и снова начала крутить ручку машинки. Механизм заскрежетал и отказался двигаться.
– Видишь ступор? – победоносно спросила Кики.
– Да!!! – завопила я.
– Что и требовалось доказать! – гордо провозгласила обезьяна и закатила глаза к полям «научной» шляпы, потому что под ней снова начал трезвонить телефон.
Кики достала из-под шляпы телефонную трубку, произнесла: «Алло!» и начала изображать внимательное прослушивание длинного монолога собеседника на другом конце провода. При этом она уселась на кафедру и теребила свое правое ухо левой ступней, складывала губы в трубочку, щурила глаза и наконец, свалилась с кафедры в таз с застывшим парафином, который приготовила для репризы, где изображала пророчицу. Телефонная трубка упала в таз вместе с обезьяной и теперь покачивалась на застывшем парафине. Смотреть на все это было уморительно, и я хохотала до слез. Вдруг из телефонной трубки донесся голос папиного друга дяди Вовы: «Хватит ржать! Тебе домой пора!» В точности, как когда мы с папой были на свидании с ним в тюрьме, и он говорил это папе. Кики посмотрела на трубку, потом на застывший парафин в тазу, перевела взгляд на меня и произнесла голосом из живота:
– Хватит ржать! Тебе домой пора! Тебя ждет автобус в Иерусалим!
Выбралась из таза, подобрала с полу микрофон, посмотрела мне в глаза своим самым грустным взглядом и запела голосом Аллы Пугачевой:
– Снова от меня ветер злых перемен тебя у-у-уносит.
Слезы градом покатились из ее глаз.
– Кики, – прижала я к груди мокрую несчастную обезьяну, – прекрати, пожалуйста, никто меня от тебя никуда не у-у-уносит.
– Тебе предстоит узнать, какое Великое Благословение ты получила от мамы! А для этого ты должна полностью отбросить меня – твою любимую обезьяну! – решительно произнесла Кики.
И, видимо, чтобы наглядно показать мне силу отбрасывания, отбросила вместо себя – меня! Да так, что теперь я сама чуть не угодила в таз с парафином. Ошарашено посмотрела на зареванную обезьяну и спросила:
– Почему, чтобы понять маму, я должна отбросить тебя?
– Чтобы понять твою мать… – серьезно произнесла Кики голосом моей любимой преподавательницы из института.

– Понять твою мать, – захихикала я.
– Понять каждую мать, – убежденно продолжила Кики, не реагируя на мой ехидный смешок, – чтобы понять мать, необходимо отбросить ум. А ум – это обезьяна!
– Отбросить ум?! Как можно отбросить ум?! Кто тебе сказал эту чушь? И почему ты, образованная обезьяна, настоящая цирковая актриса, поверила в такую ерунду? – возмутилась я.
– Это не чушь и не ерунда! Это Истина. Я узнала ее от мудрейшего индусского мудреца. Я слушала его днями и ночами и поняла! Он прав! Ум – это обезьяна!
– Как зовут этого мудреца? – спросила я, но Кики молчала.
– Имя! Назови его имя, иначе я не поверю тебе!
– Мне страшно, – прошептала Кики.
И я увидела, что она вся затряслась мелкой дрожью.
– Имя! – требовательно настаивала я, уверенная, что Кики просто кривляется, изображая страх, – назови его имя!
– Мудреца зовут Ошо, – наконец прошептала она.
Уставилась на меня глазами, стекленеющими от страха, и уже совсем еле слышно добавила:
– Ошо – это самый страшный испаритель обезьян.
И тут же испарилась. От нее остался только черный микрофон, но Алла Пугачева почему-то продолжала петь из него: «Позови меня с собой. / Я приду сквозь злые ночи. / Я отправлюсь за тобой, что бы путь мне не пророчил. / Я приду туда, где ты нарисуешь в небе солнце, / Где разбитые мечты обретают снова силу высоты».
«О Господи! Это же песня, которую я поставила вчера в сотовом вместо звонка будильника! Песня из медитации Дины», – вдруг вспомнилось мне. Я выбрала эту песню, потому что представила, будто слова «Позови меня с собой» произносит Раз, обращаясь ко мне, и показалось волшебным каждый раз просыпаться под них! И сразу услышала звучание песни наяву из сотового, который лежал возле меня на тумбочке. Открыла глаза, отключила мобильник, но тут же зазвонил телефон. Я подняла трубку.
– Ты просила разбудить тебя в одиннадцать сорок, – раздался голос консьержа.
– Да, спасибо. Я проснулась.
Встала с кровати, совсем не уверенная в том, что действительно проснулась, закинула подушку в платяной шкаф на самую верхнюю полку, благо подушек тут было в избытке. Закрыла балконную дверь, увидела бутылку минеральной воды, машинально бросила ее в сумку и выбежала из номера.
– Зачем ты взяла на себя роль воровки? – неожиданно услышала я голос внутри себя.
Но он не был голосом папы или голосом Раза. В сущности, его и голосом нельзя было назвать, если ориентироваться на привычное восприятие.
«Это же голос Мудрой тишины, к которой я обратилась возле костра и моря!» – осенило меня. И я твердо ответила:
– Мне некогда сейчас думать о воровстве какой-то маленькой пластиковой бутылки с минеральной водой! Я на последний автобус в Иерусалим опаздываю!
– Если ты не должна быть в этом автобусе, то не будешь, а если должна – то окажешься в нем при любых обстоятельствах!
«Мудрая тишина» звучала убедительно! И главное – кстати! Я по природе медлительная. И когда необходимо куда-то торопиться, у меня начинается ступор.
– Значит, можно не торопиться? – спросила я и подумала, что, наверное, все-таки еще не проснулась до конца, или сон не весь испарился из меня.
– Ровно наоборот, – ответил голос, – ты наконец-то проснулась.
Я вернулась в номер. Достала из сумки бутылку с минеральной водой, поставила на столик.
– Зачем ты схватила ее? – спросил голос. – Ты же не хочешь сейчас пить.
– В автобусе пригодилась бы. Пять часов ехать, – ответила я.
– У тебя есть в сумке вода, – ответил голос.
– Нет у меня никакой воды!
– Открой сумку и посмотри внимательно.
Я положила сумку на столик, подняла все ее содержимое и, к своему великому удивлению, увидела на дне полуторалитровую бутылку с водой.
– Откуда взялась эта бутылка?
– Раз положил, – ответил голос.
– Когда? Мог бы и предупредить!
И тут же вспомнила, как он сказал мне, когда мы шли к такси: «Я положил тебе в сумку бутылку с водой» и потом обнял на прощание. А когда он обнял меня, я, конечно, тут же забыла и про воду, и про все на свете…
Возле высоких стеклянных дверей «Царицы Савской» стояло такси. Я открыла переднюю дверцу и села рядом с шофером. Он с кем-то говорил по телефону, повернулся ко мне и сказал:
– Добрый вечер. Куда тебя отвезти?
– На автобусную станцию. Или сама не знаю, – ответила я, потому что мой взгляд упал на зеленые неоновые цифры. Часы показывали без двух минут двенадцать, – у меня автобус в Иерусалим через две минуты.
– Ну, ты везучая! – опешил таксист, – Я с шофером твоего автобуса разговариваю! Он мой лучший друг! – и снова обратился к собеседнику в сотовом: – Йоси, ты слышишь? У меня тут твоя пассажирка в Иерусалим. Мы уже в дороге. Подожди, брат, пару минут!
Такси тронулось, а я не могла оторвать восхищенных глаз от водителя. Он возбужденно обсуждал с шофером моего автобуса какой-то футбольный матч. И я впервые Осознала, что действительно вижу и слышу параллельно и отдельно то, что происходит наяву, и то, что происходит в моем воображении, словно воспринимаю трансляцию по двум различным каналам. Вижу водителя, слышу все, что он говорит, и даже могу повторить его слова, и в то же время вижу Кики в момент, когда она посмотрела на телефонную трубку, потом на застывший парафин в тазу, перевела взгляд на меня и произнесла голосом из живота: «Хватит ржать! Тебе домой пора! Тебя ждет автобус в Иерусалим!»
Автобус действительно ждал меня! Я вошла в темный уютный салон, села на свободное сиденье возле окна. Почувствовала, как автобус тронулся, подняла голову на табло. Красные электронные цифры показывали ноль часов и девять минут…

Напоминаем, что первый том романа «Семь Кругов с воскурениями», который называется «Созвездие рыб в сливочном соусе», можно купить на сайте ЛитРес, набрав в Гугле фамилию и имя автора.