КОНТУР

Когда в старших классах школы к нам домой стала заходить одноклассница, моя бабушка сказала так:
– Знаешь, Галочка очень хорошая девочка, но в жизни случаются не очень удачные дни и тогда русские жены говорят нашим мальчикам «жидовская морда». Нас, евреев, на свете не очень много, и нам не следует растворяться. Нам следует быть вместе.
С той поры прошло много десятилетий, но эта предметная краткая лекция о традициях народа в исполнении Гены Гитл запомнилась на всю жизнь. У меня отличная жена. За спиною длинная жизнь, многочисленные друзья, в том числе и  такие, которых не было кому предупредить. И я не могу припомнить кого-либо из них, кто в разное время так или иначе не осуждал бы себя за сделанное. Иногда это было в серьезном доверительном разговоре, иногда – в случайно брошенной шутке...
Впрочем, конечно же, бывают исключения.

Они редки, потому и называются исключениями. И, как станет ясно позже, о них непременно тоже следует рассказывать. Для того, чтобы события, о которых пойдет рассказ, предстали во всем блеске исключительности, начать его предстоит издалека. Поскольку все упомянутые в нем лица сохраняют свои имена и фамилии, а авторская выдумка отсутствует, я не счел возможным начать его, не испросив на то согласия у Марины Сергеевны Рутман – моего старинного и верного друга, женщины с огромными черными глазами, в которых скорбь нашего народа о веках лишений присутствует со всей очевидностью. Выдержки из ее писем, пришедших из Санкт-Петербурга в Чикаго, найдут свое место в начинаемом повествовании.

...В конце пятидесятых годов в городе на Неве произошло событие, никем кроме родных и немногих посвященных не отмеченное. В центре, на Владимирской площади автомашиной была сбита очень пожилая женщина. Она была невысокого роста, седая, одетая, как одевались ленинградцы в послевоенные годы – плохо. Старушка скончалась на месте происшествия. Похоронили ее на Красненьком кладбище, на проспекте Стачек, за знаменитым Путиловским (тогда уже Кировским) заводом. Среди 15–17 человек, пришедших ее проводить, больше половины были евреи. На могильном холмике появилась табличка: Екатерина Игнатьевна Дирина. И, когда спустя положенное время, было установлено простенькое бетонное надгробье, на нем была повторена та же надпись. А могло...
О, могло быть написано значительно больше. Что-нибудь такое: «Здесь покоится прах вдовы камер-юнкера двора Его Императорского величества, бывшего вице-губернатора города Ревеля, губернатора Новгородского, тайного советника, кавалера таких-то орденов (многочисленных, судя по сохранившемуся портрету)» и пр. и пр., что в таких случаях обычно писали до 1917 года на мраморных глыбах, венчающих могилы «бывших». Екатерина Игнатьевна – последняя российская губернаторша, жена «настоящего» дореволюционного губернатора была похоронена на сугубо пролетарском кладбище и провожали ее почему-то евреи...

Род Дириных многие века верно служил России. Несколько поколений Дириных служили в армии, занимали высокие должности в различных министерствах и департаментах, избирались предводителями дворянства Новгородской губернии, где находились обширные земельные угодья Дириных. В войне против Наполеона этот факт отмечен в литературе, ведомое предводителем дворянства Дириным ополчение, преследуя французскую армию, дошло до Кенигсберга.
Сократ Николаевич Дирин был вице-губернатором Ревельским. А в дни, когда исподволь стали готовить празднование 300-летия дома Романовых, был переведен на губернаторство в старинный Новгород. Великому Новгороду наряду с Санкт-Петербургом и Москвой предстояло стать одним из центров этих празднеств. И этот факт говорит о многом. Дирин был одним из высших чиновников, пользовался доверием Николая II, был на виду. Жена губернатора (она была на много лет моложе мужа) подарила ему сына и четырех дочек, была хороша собою и, хотя по причинам изложенным ниже, не была принята в Санкт-Петербурге, у себя дома в Новгороде пользовалась успехом. Дом губернатора, выходящий окнами на полноводный Волхов, был открыт для местных жителей. Стараниями молодой губернаторши там часто устраивались приемы и балы. Поводы для них всегда находились. В семье росли девочки. Они, конечно, были начитаны, обучены французскому языку, музицированию, танцам, были красивы. Особенно младшая – Вевочка, Вевея Сократовна.
Как хорошо она танцевала! И, может быть, чаще, чем с другими, с Федором Ивановичем Толбухиным. Да-да, с тем самым! Будущим маршалом, командующим одним из Украинских фронтов, вступившим и в Бухарест, и в Софию. Весь Новгород знал историю, как будущий маршал, служивший тогда в местном гарнизоне, отличившись на учебных стрельбах и получив за успехи часы с бриллиантом, хотел прилюдно презентовать их Вевочке. Строгая губернаторша увидала в этом намерении нечто такое, что могло быть неправильно истолковано, и пресекла попытку будущего маршала. Впрочем, успешную конкуренцию ему в танцах составлял будущий Патриарх Московский и Всея Руси Алексий I, начинавший свою карьеру тоже в Новгороде.
Чего только не было! Был приезд царя, продолжавшиеся неделю торжества, в течение которых Николай II с семьей жил в губернаторском доме. Была ранее невиданная иллюминация. Был парад войск и торжественные службы во многих храмах и, конечно, в величественном Софийском соборе. Было мастерски организованное излияние верноподданнических чувств – это в России умели и умеют делать. Были подарки. И были губернаторские дочки, барышни, которых, конечно, не обделили вниманием. Яркими бабочками порхали они в атмосфере почтения, отблеска славы отца, неотступно находившегося все эти дни при царской особе. Старшие были почти невестами. И, надо сказать, завидными невестами. От предков своих, которые восходили к Рюриковичам Аскольду и Диру (так гласила семейная легенда, подтверждаемая фамилией – Дирин и соответствующим дворянским гербом), Сократ Иванович перенял страсть к коллекционированию предметов славянской старины и ставшим редкими именам, которыми он и наградил своих детей: Текуся, Ириада, Вевея, Диодор.
Как увидим, эти имена оказались единственным, что сохранилось у них и что всегда напоминало о незабываемых днях юности. Юности особой, достаточной. С няньками, гувернерами, учителями, садовниками, поездками в имения, в Санкт-Петербург, музыкой, маскарадами.

Между тем Сократу Николаевичу исполнилось положенное число лет, дающее право на покой. Чувствовал он себя плохо. Часто болел и в предреволюционный год, получив прощальную аудиенцию царя, стал бывшим губернатором Великого Новгорода. Прощаясь, Николай II вручил ему свой портрет с благодарственной надписью. Портрет этот недолгие годы украшал бювар на письменном столе, как тогда говорили, удалившегося на покой высокого чиновника. Он с семьей переехал в городок Старая Русса, где на высоком берегу реки Полисть стоял их особняк о двух этажах с балконом, идущим вдоль ряда колонн. Отсюда Сократ Николаевич наезжал в свои поместья, опекаемые старательными управляющими. Но такая жизнь, относительно тихая и беззаботная, продолжалась совсем недолго.
Пришел год 1917-й, и все перевернулось. Некогда подобострастные «свои» мужики взбунтовались. Осенний ветер унес в небытие и полицейского пристава, и полицейских, олицетворяющих власть и порядок. Армия? Где она – армия? Нет армии. И нет ничего. Комитет бедноты стал хозяином положения. Все реквизировано, разграблено, пошло прахом.
В Петербург бывший губернатор добрался совсем больным. Устроился у родных. В одну из ночей в барскую квартиру ворвались полупьяные моряки и солдаты. Обыск. Забрали все ценное, что удалось взять с собою из Старой Руссы. На прощание солдат с красным бантом проткнул штыком портрет бывшего царя с дарственной надписью Сократу Николаевичу. Он был очень зол на царя – этот солдат! Старика не тронули. Бывший губернатор дышал на ладан. Но судьба распорядилась иначе.

Он прожил еще долгие семь лет и скончался на следующий день после смерти Ленина. Позже это стало поводом его остроумному зятю сказать, что старый губернатор не перенес... потери. Бывшая губернаторша, мы звали ее тетя Катя, сделала невозможное: в необыкновенно холодный январь 1924 года ей удалось достать лошадей и на санях за сотни верст перевезти гроб с телом мужа на кладбище, расположенное вблизи одного из бывших имений – Заселья. Там, на невысокой горушке, на которую ведут еще сохранившиеся каменные ступени, среди сосен лежат Дирины. Наверное, все они были разными. По-разному думали. По-разному поступали. Но, что интересно, в последние годы жизни прикованный к постели бывший губернатор Сократ Николаевич Дирин регулярно получал помощь от... еврейской общины Новгорода. А его бывшие подчиненные за глаза продолжали называть его «еврейским божком». Помнили: когда в бытность его действующим губернатором из Петербурга пришло указание очистить исконно православный Новгород от евреев, он поехал в столицу и добился отмены этого распоряжения. Не будем наивны, не станем много гадать о причинах, побудивших его к тому шагу. Но факт остается. Было...

Время круто изменило судьбы губернаторских детей.
Старшие дочери выходили замуж и срочно меняли фамилию. Где-то в провинции служил сын, придумавший себе новую биографию. Младшая, Вевея Сократовна, работала секретарем какого-то советского подотдела. По-прежнему была хороша. По-прежнему отводила предложения сыновей бывшей новгородской знати. Отказом ответила и на предложение будущего Патриарха Всея Руси перебраться в столицу. Ждала своего принца. И дождалась. В один прекрасный день он появился на мосту через Волхов. Подошел. Обжег взглядом. Сказал:
– Вевея Сократовна, многие месяцы прошу я друзей познакомить с вами. Но вынужден подойти сам. Не судите строго. Я – Сергей Пумпянер.
Ну чем не сцена из французских романов, которыми зачитывались губернаторские дочки?!  В Новгороде его знали. Весельчак, гуляка, футболист, хоккеист. Чем он взял? Однако случилось так, что многочисленные поклонники враз исчезли. А для Вевеи Сократовны всю ее долгую жизнь существовал один он. Еврей-футболист, еврей-весельчак, еврей, носящий ее на руках. Это что? Счастье любви с первого взгляда и до последнего выдоха?

Бывшей губернаторше предстояло узнать впечатляющую новость: ее дочь согласилась стать женой Сережки Пумпянера. Того самого. Героя многих и не всегда пристойных историй, многие годы подпитывающих новгородский фольклор. Каково?
Обойтись без согласия матери, без ее благословения невозможно. И случилось невероятное! Гордая полячка задала лишь один вопрос: любит? И, по ее словам, перед нею в мгновение ока промелькнули события очень далекого прошлого, когда статный красавец в мундире камер-юнкера двора (с него известный художник Н. Ге рисовал боярина в одной из своих картин) увидел ее, 16-летнюю девчонку, разносившую чай в доме, куда он явился с визитом. Увидел и влюбился. Да так, что остановить его не смогли ни разница в возрасте, ни разница в положении (он – дворянин из старинного рода, она – незаконнорожденная дочь польского помещика), ни разница в вероисповедании (он – православный, она – католичка). По существующему порядку камер-юнкер обратился к государю за разрешением жениться. Тот спросил строго: «Любите?»
И разрешил. Оговорив свое разрешение условиями: карьера Сократа Николаевича при дворе приостанавливается из-за мезальянса. Эмилия Вундович, полька и католичка, непременно должна перейти в православие. Могло ли их остановить царское условие?
Сократ подал в отставку и получил назначение в Ревель, увезя туда свою Екатерину. Это имя она получила при крещении.  
Как видим, по экстравагантности поступков Вевея Сократовна не уступала отцу. В Новгороде сыграли скромную свадьбу. Большая половина знакомых осудила Вевею Сократовну. При встрече не здоровались. Ну, а новгородские евреи?
К случившемуся они отнеслись спокойно, справедливо рассудив, что Сережка Пумпянер в период, когда приход мировой революции, о которой тов. Троцкий прожужжал всем уши, задерживается, может выкинуть еще и не такое. Во всяком случае, футбольная команда и ближайшие дружки хорошо погуляли на свадьбе. Эпоха безалкогольных комсомольских свадеб была еще впереди. Молодые перебрались в Ленинград.
Губернаторская дочка в ручной сумочке привезла свое приданое: шесть чайных ложечек белого металла. У Сергея в рюкзаке были две подушки. В Поварском переулке в большой коммунальной квартире на первом этаже удалось с помощью друзей снять не очень светлую, но большую комнату. С трудом нашли работу. После наводнения 1924 года город залечивал шрамы, нанесенные разбушевавшейся стихией. В Летнем саду были повреждены сотни деревьев, пострадали скульптуры. Вот там они и трудились. Затем Вевея Сократовна работала лаборантом. Сергея избрали управхозом огромного дома, в котором они проживали. В надежде на улучшение жилищных условий он согласился на эту плохо оплачиваемую работу. Вскоре родилась доченька – Мариша. Так и жили в одной комнате – молодая семья с тещей-губернаторшей.

Она тоже приехала в Ленинград не с пустыми руками. Хозяйство пополнилось... очень большой иконой. Екатерина Игнатьевна взяла на себя ведение дома. Это было сложно. Денег катастрофически не хватало. Жили тяжело. И до войны. И в войну. И после. Вот что пишет о довоенных годах Мариша, она же Марина Сергеевна Пумпянер:
«Мои родители были очень славными людьми, я благодарна судьбе за них. Жили они взахлеб, без оглядки, сегодняшним днем, в атмосфере взаимной любви и любви ко мне. Любовь эту я ощущала всегда, хотя и было у меня только одно штапельное платье в горошек. Как говорится, и в пир, и в мир. В доме всегда был народ – друзья, приятели. Бабушка прекрасно готовила, из ничего, тратя на продукты уж не знаю какой мизер. К отцу она относилась прекрасно: даже рыбу научилась фаршировать. Когда мне было лет 9–10, мы с ней на лето поехали в деревню, расположенную вблизи одного из имений деда. Отлично помню липовую аллею, идущую к усадьбе (усадьба сгорела в дни революции). Помню львов, стоящих у некогда существовавшего парадного входа, пруд и террасы зелени, опускающиеся к нему. Когда мы шли по деревне, бабушке кланялись, называли «барыней». Я ужасно переживала, так как в книжках о барынях писали плохо. Папа всегда старался оберегать маму от житейских невзгод, отдавая дань ее творческой натуре (она прекрасно рисовала). Он обожал свою «Гуленьку». Она была очень красива, многие пытались за ней ухаживать. Дома она показывала, как это происходит. Мы все смеялись. Мама беззаветно любила мужа и предупреждала все его желания. Они трогательно заботились друг о друге. Кто-то из друзей сказал о них так: «Если бы Ромео и Джульетта не ушли из жизни, они относились бы друг к другу, как Вевея и Сережа».
Сергей Миронович работал управдомом, все еще надеясь на служебную квартиру. Годы были страшные. НКВД периодически очищал город от «бывших». Их арестовывали, высылали. Он, лавируя пропиской-выпиской, умудрился спасти не только жену-дворянку и тещу-губернаторшу, но и многих достойных людей, живших в «его» доме. Известный в России композитор Исаак Шварц, автор великолепной музыки ко многим кинофильмам, единственный, кому Булат Окуджава доверял сочинять музыку к его стихам, – один из свидетелей этой стороны его деятельности. Сергея Мироновича с благодарностью вспоминали многие уцелевшие с его помощью...
Потом пришла война. Блокада. Часть, где служил рядовой Пумпянер, держала оборону в районе Ижорского завода. До дома – рукой подать. Бывшая губернаторша ходила на фронт пешком проведать зятя. А тот, украдкой отрывая часть от скудного солдатского пайка, каждый раз посылал с ней домой чуток хлеба, чуток сахару. Часть перебросили на Невский пятачок, этот печально знаменитый участок Ленинградского фронта, столь энергично простреливаемый фашистами, что на нашпигованной металлом земле и сегодня ничего не растет. Связист Пумпянер уцелел. Памятью о тех днях остались солдатские медали, алюминиевый котелок и болезнь ног (портянки не просыхали долгие месяцы) с диагнозом, не оставляющим надежд на излечение: облитерирующий эндоартрит.

Потом пришла война. Блокада. Часть, где служил рядовой Пумпянер, держала оборону в районе Ижорского завода. До дома – рукой подать. Бывшая губернаторша ходила на фронт пешком проведать зятя.

А тот, украдкой отрывая часть от скудного солдатского пайка, каждый раз посылал с ней домой чуток хлеба, чуток сахара. Часть перебросили на Невский пятачок, этот печально знаменитый участок Ленинградского фронта, столь энергично простреливаемый фашистами, что на нашпигованной металлом земле и сегодня ничего не растет. Связист Пумпянер уцелел. Памятью о тех днях остались солдатские медали, алюминиевый котелок и болезнь ног (портянки не просыхали долгие месяцы) с диагнозом, не оставляющим надежд на излечение: облитерирующий эндоартрит.

Бывшую губернаторшу и, конечно же, ее дочь не забывал и Алексий, в ту пору митрополит Ленинградский. На Поварский переулок, правда нечасто, в дни блокады приходил от него из Лавры послушник со скромным продуктовым пакетиком, а иногда и деньгами. Как известно, позже Алексий был награжден медалью «За оборону Ленинграда». Но это к слову...

Из эвакуации Мариша, уехавшая со школой подростком, вернулась невестой. От матери она переняла осанку, привычку при разговоре чуть вперед и вверх выдвигать подбородок, завидную категоричность. От бабушки со стороны отца – огромные темные еврейские глаза... Свидетельствую два момента: первый – национальный вопрос даже в самые трудные годы в их доме начисто отсутствовал. И второй – ухажеров было много. Самых разных. Военных и штатских. Евреи и не евреи. Может быть, я ошибаюсь сейчас и ошибался тогда, но когда дочь остановила свой выбор на Борисе Рутмане (он на долгие и лучшие годы стал моим другом), Сергей Миронович был очень доволен. Он никогда этого не говорил. Но я помню, как он, уже очень больной, смотрел на Борю. Ласково, с теплотой.

В своем письме, отвечая на мой вопрос об этом периоде жизни, Мариша пишет лаконично: «Родители долго не могли понять, кто же главный претендент из моих мальчишек. Выходил меня Борис. К его ухаживанию все относились хорошо. Критерий был один, проверенный:  лишь бы любили друг друга. Любили».

Повлияло ли на решение Мариши – дочери русской женщины и еврея-отца – то, что Борис еврей? Не знаю. Уверен в одном, если ее спросить об этом прямо, она ответит: «Нет, не повлияло». Будет ли ответ до конца честным? Не знаю. Может быть, и да.
Итак, в комнате появился еще один человек – пятый жилец. Впрочем, памятуя о заслугах Сергея Мироновича на ниве эксплуатации жилого фонда, вскоре им позволили занять темную кладовку и превратить ее в жилую комнату. В ней было чуть меньше шести метров. Молодым там поставили тахту и они чувствовали себя на верху блаженства. Оказывается, в шестиметровой комнате легко размещается до дюжины человек. Во всяком случае, проведя в этой бывшей кладовке за спорами и беседами множество вечеров, вся наша компания вспоминает о тех встречах с восторгом.

На Поварской переулок стали, конечно, захаживать родители Бориса – Любовь Моисеевна и Марк Аронович. Мы их называли «любмотиками». Любовь Моисеевна, женщина, начисто лишенная чувства элементарного такта, как-то заявила, что огромная икона в красном углу не вписывается в интерьер: «Ее хорошо бы убрать».

Сергей Миронович ответил с присущим ему юмором, но твердо: «Я дружу с дамой, изображенной на этой картине. Полагаю, мы привыкли друг к другу. А ее хозяйка – самый уважаемый в семье человек. Она доверяет мне подливать масло в лампадку». Только после гибели Екатерины Игнатьевны икону передали в Печерский монастырь.

Сергей Миронович много болел. Нарушенное кровообращение в ногах не поддавалось лечению. Он скончался в день приезда Вевеи Сократовны. Все же дождался, все же прижал к сердцу. Она приехала из Керчи, где проходил службу призванный в армию лейтенант запаса Борис Рутман и где с ним жила Мариша. Вот что она пишет об этом: «Умер папа в день приезда мамы от нас. Неожиданно. За столом. В присутствии мамы, Екатерины Игнатьевны, друзей, собравшихся по случаю приезда Вевеи Сократовны. Тромб. Я думала, что потеряю и маму. Так думала не одна я. Был момент, когда она хотела уйти из жизни. Очень боялись за нее и на работе. Работала она в химической лаборатории. Ее ни на минуту не оставляли одну до моего приезда из Керчи. Папа был для нее воздухом, небом, ее единственной земной любовью. Не сомневаюсь, что в экстремальных условиях они, не колеблясь и секунды, отдали бы жизнь друг за друга. Помню, как мама дала увесистую пощечину незнакомому молодому полковнику: он «плохими» глазами посмотрел на уже больного папу, спросив, есть ли в этом дачном домике, где мы жили летом и где он тоже хотел поселиться, евреи...»

Вот к такой истории мне повезло прикоснуться. Повезло стать свидетелем жизни любящих друг друга людей, любящих беззаветно, несмотря на вечную нехватку средств, на косые взгляды «доброхотов». Жизнь Вевеи Сократовны и Сергея Пумпянера для нас, молодых, была эталоном. Еврей. Не еврей. Еврейка. Не еврейка. Какая разница?! Умны. Любят. Счастливое исключение?
Да, исключение! Но ведь счастливое! Только об этом сначала и думал писать. Но... ах, уж эти но. В письме Мариши, подробно отвечающем на мои вопросы, неожиданно нахожу строки, которые потрясли. Оказывается, и в этой замечательной семье присутствовали невидимые миру слезы. Судите сами.
«...Папу любили все. Он был порядочным человеком, очень неглупым, с большим чувством юмора и очень тонкой, тактичной душой. Все, знающие их, с восхищением и где-то с завистью наблюдали за их жизнью, наполненной любовью...» И это не преувеличение любящей дочери. Это действительно так. Но читаем дальше:
«Правда, папа иногда любил ... выпивать больше меры, чем очень огорчал маму...» Неожиданно. В те годы в Ленинграде еврей выпивающий, да еще больше меры – диковинка. Тем паче, такой человек, сумевший подняться выше гнета материальных проблем, умевший извлекать буквально из воздуха и распространять вокруг себя радость и жизнелюбие. Есть над чем задуматься! Не ошибаюсь ли?! Не слишком ли много восторженных слов о них сказал?

Выходит, не такой уж безоблачной была их жизнь, представлявшаяся мне завидным примером любви и гармонии. Как разобраться? Марине Сергеевне Рутман через океан и часовые пояса идет письмо с просьбой о помощи. Не ошиблась ли? Сергей Миронович выпивал? Да еще иногда сверх меры? Как она сама может объяснить этот факт? А пока письмо шло в Питер, пока ответ на него пришел в Чикаго, возникла версия происходившего в этой дорогой мне семье.

Рассуждал так. Сергей Миронович – еврей, я тоже. По моему глубокому убеждению у каждого, рожденного еврейской женщиной (если он, конечно, человек без отклонений от нормы), в душе имеется огонек, от которого не дано освободиться. И каждый раз, когда дело касается вопросов, связанных с нашей национальной судьбой, он вспыхивает и определяет мысли, слова и поступки. У кого-то вспыхивает ярче, у кого-то – чуть-чуть, но это так. Следует ли удивляться, что в рассматриваемом житейском раскладе мнения супругов о судьбах еврейства в России, о преследованиях и ограничениях, о нарастающей волне эмиграции, о еврейском государстве не всегда совпадали. И одно дело, когда об этом говорят и, подчас, спорят в семьях, где оба супруга в пятом пункте паспорта имеют одинаковую запись. Здесь вопрос удобно – неудобно, говорить – не говорить не возникает. И совсем другое дело, когда слова одного из супругов не всегда приятны другому, не разделяются, обижают, не встречают понимания. А происходит такое многократно. И невольно один из супругов спрашивает себя – следует ли говорить даже с любимым на эту тему? И замыкается человек. И в сознании возникает некий тайничок-убежище для тем и соображений, которые не следует поднимать дома, ибо заранее известно, что они не будут восприняты верно.
Тоскливо подчас бывало Сергею Мироновичу. Конечно, он гнал от себя тоску, может быть, не всегда понимая причину своего удрученного состояния. Но рано или поздно происходит неизбежное: вспышка критической массы томящей человека тоски. Такие вспышки, которые, быть может, сродни тому, что здесь называют депрессией, и пытался гасить Сергей Пумпянер традиционным российским лекарством – водкой. Молча. Ни с кем не делясь своим еврейскими думами и переживаниями. Есть факт, косвенно подтверждающий мою догадку...

А вот что пишет дочь.
Случилось так, что в течение многих лет Сергею Мироновичу приходилось иметь дело со специфическим составом сотрудников. Он ежедневно общался с водопроводчиками, плотниками, штукатурами, слесарями-ремонтниками. Невозможно забыть, что это были за люди и каков был их заработок. Все они были горькие пьяницы, подчас имеющие золотые руки. Все они были вымогателями. Охотно шли работать туда, где ожидалось вознаграждение. Не шли на остро необходимые участки, где шансов получить что-либо сверх нищенской зарплаты не было. Лишь начальник, которого они уважали, мог их уговорить. Завоевать же их уважение можно было единственным способом: пить с ними. Так и только так возникало извечное российское: «Ты меня уважаешь?». Управдомы, не пившие с работягами, были обречены. Работать на такой должности иначе было невозможно.
Я привел объяснение дочери и свои догадки. Кто из нас прав, не знаю.

Еще задолго до кончины Вевея и Сергей договорились, что, и уйдя из этой жизни, будут рядом. Неважно где, на каком кладбище, но рядом. Жена выполнила волю мужа. Мы похоронили его на Еврейском кладбище, вблизи конторы, напротив пятого мостика. Никуда не ушел от нас Сергей Миронович! Человек, нарушивший традиции предков. Пламенно, всю жизнь любивший свою избранницу, и, как оказалось, глубоко при этом страдавший. В положенные сроки Вевея Сократовна приглашала к могиле из синагоги еврея с большой белой бородой, и тот читал молитву. Когда в Ленинград приезжала дальняя родственница Дириных, человек в высшей степени религиозный и, как все, любящий Сергея, она непременно шла на кладбище, молилась у могилы за него своему Богу и долго ходила вокруг нее, распевая псалмы. Могила всегда была в идеальном порядке.
Когда же пришел черед Вевеи Сократовны, она распорядилась однозначно: «К Сереже!» И это, конечно, было выполнено. Случилось так, что вскоре рядом с ними лег и Борис. Он ушел непостижимо рано, неожиданно. Я тому свидетель: его отношение к теще, Вевее Сократовне, дочери губернатора Новгородского, было безупречно. Она его любила, как сына. Так и ходили мы на кладбище к трем хорошим людям – двум евреям и русской дворянке, лежащим под одним надгробием, приносили цветы, даже не подозревая, что нарушаем традиции.

И последнее. В Санкт-Петербурге, окруженная нашими общим друзьями, живет Марина Сергеевна Рутнер (Пумпянер). Отец Марины был еврей. Ее мать – прекрасная русская женщина. Уехать в Израиль, возникни у Марины такое желание, и стать там полноценным гражданином она не может – ее мать русская. Примкнуть к возрождающемуся в России дворянству она тоже не может: дворянкой была ее мать, дворянство же передается по мужской линии. Так и живет она, поглядывая своими большими еврейскими глазами на портрет деда, увешанного царскими наградами. Свое письмо в Чикаго, его я уже неоднократно цитировал, Марина оканчивает так:
«Все перемешалось в жизни нашей семьи. Не знаю, хорошо это или плохо. Знаю лишь, что жизнь моих родителей высветил непреложный факт: в подлинных человеческих отношениях самое важное – любовь. Любовь. Скажешь, что я – неисправимый романтик? Будешь прав. Конечно, понимаю: их случай – исключительный».

Об исключительном случае я и пытался рассказать. Зачем? Исключительное всегда интересно. А второе – казалось очень своевременным напомнить, что любое исключение, каким бы блистательным оно ни казалось, лишь подчеркивает правило. Правило же таково: традиции своего народа следует знать и хранить. Хранить, исполнять и передавать детям. Нас мало. Слишком много желающих с нами породниться. Наши же дети, дети детей наших и внуков наших  должны быть евреями. Сегодня и в веках. И в ответе перед ними – мы.

Название же этого повествования хочу оставить без изменения. Оно было задумано, как поэма о любви.

ОБ АВТОРЕ – АЛЕКСАНДР СЛИВКИН

Родился в Петрограде в 1920 году. Войну встретил на паровозе ФД-2928, на котором отрабатывал студенческую практику. В апреле 42-го года окончил Краснознаменное училище им. Фрунзе.
В составе 45-ой ордена Богдана Хмельницкого бригады прошел весь ее боевой путь от Сталинграда до Берлина. По окончании войны вместе со своим копровым взводом участвовал в восстановлении ДнепроГЭСа.
После демобилизации в 1949 году окончил ЛИИЖТ и без малого 50 лет трудился в транспортных средних специальных учебных заведениях Ленинграда.
С 1996-го проживает в США. Первую книжку невыдуманных историй старого петербуржца – «Цимес цвета кремлевской стены» издал в Питере в 2001. Двухтомный сборник рассказов «Соло на шафаре» издан в Чикаго в 2009. Сотрудничал в газетах и журналах С-Петербурга, Нью-Йорка, Чикаго, Торонто, Майами и Милуоки.