Где-то море сливалось с небом, и прозрачная синь нежно обволакивала землю. Он сидит на берегу у самой воды, вдыхает теплый солоноватый воздух, ощущает удивительную легкость, и ничего особенного, если вдруг взлетит и растворится в этом великолепии.
Раствориться, стать бестелесным… Умирает плоть, дух, говорят, живет вечно. Может, поиски смысла жизни – всего лишь стремление постичь секрет бессмертия? Хочешь ли жить вечно, профессор Хил?
Хил помотал головой, как бы отгоняя наваждение. Пристало ли ему, хирургу с мировым именем, думать о всякой ерунде? Он земной человек, и смысл своей жизни им давно найден. С тех пор, как он поверил Бернарду и стал фанатичным его последователем, земля вертелась только для него одного.

В прессе Хила часто называют не последователем, а соперником Бернарда. При этом не перестают удивляться его поразительной удачливости. Многие, не менее искусные хирурги, не выдерживали накала операций Бернарда, которым – ни для кого не секрет – сопутствуют особые обстоятельства. Не выдерживали и отказывались от них. Многие, но не Хил. Это был его звездный час, когда он впервые изъял здоровое сердце у человека, попавшего в автомобильную катастрофу и которого уже невозможно было спасти, и заменил им безнадежно больное сердце своего пациента. И тот жил с чужим сердцем год, два, три… Дышал полной грудью, купался в море, любил… И хотя Хил повторил уже сотворенное чудо, оно не переставало быть чудом.
Мир раскололся. Большая его часть ликовала: трансплантация органов способна, практически, избавить человечество от недугов. Но были и другие мнения. Их охотно печатала клерикальная печать.

На одной из пресс-конференций Хила спросили:
– Известно, что Всевышний, создав человека, одарил его душой. Умирая, человек возвращает Ему дыхание и душу, свою душу. Скажите, профессор, отнимая у человека сердце, пересаживая его другому человеку, не присваиваете ли вы себе, мягко говоря, не свои функции?
– Я не знаю, где расположена душа человека, но ручаюсь, в сердце ее нет. Мой учитель, профессор Бернард, говорил, и я готов под этим подписаться, что все представления о добрых, злых, холодных, чутких и прочих сердцах – сказки. Сердце – это насос, и устроено совсем несложно. Оно бывает либо здоровым, либо больным, либо безнадежно больным, и тогда его надо заменить здоровым.
– Простите, профессор, вы лично согласились бы жить с чужим сердцем?
– Безусловно. Даже если это будет сердце свиньи.
Зал шокированно замолчал.
– Я не оговорился. Сердце свиньи очень походит на человеческое и прекрасно умещается вместо него.
Он возвращался пешком после этой пресс-конференции, жил неподалеку, и неожиданно остановился у большого рекламного щита. Концертный зал приглашал на фортепианный вечер некоей молодой звезды Зиты Вел. Все молодые, как, впрочем, и старые звезды искусства для Хила никогда ничего не значили. Музыка, к примеру, была для него всего лишь разновидностью шума.
И все-таки… Он не отходил от щита. В программе концерта – музыка композитора из далекой северной страны. Он вспомнил… Это тот самый композитор, который умер в прошлом веке на чужбине и завещал когда-нибудь похоронить свое сердце на родине. Когда его страна обрела свободу, потомки не забыли об этом. Храм, где покоится сердце композитора, почитаемого во всем мире, стал местом паломничества.

Хил усмехнулся. Странно, что его рациональный мозг, отметающий все несущественное для своего обладателя, сохранил эту информацию, случайно вычитанную им в далекие студенческие годы. Хил отчетливо вспомнил и день, когда это случилось. Гроза застала его в каком-то кафе. Коротая время, он просматривал забытую кем-то газету. Гроза прекратилась, и на небе появилось немыслимое сочетание ярких цветов. Это была самая великолепная радуга, которую он видел в своей жизни. Она царствовала недолго – исчезла так же внезапно, как появилась, и хотя дождя больше не было и тучи расходились, мир снова стал серым и мглистым.
Хил стоял у щита. Зита… Экзотичное имя…
Утром он проснулся с мыслью, что сегодня ему предстоит совершить нечто очень важное, и он инстинктивно гнал от себя это «нечто», гнал, гнал… Но настал вечер, и Хил, досадуя на самого себя, пошел на концерт.
Распорядитель Смит, его давнишний пациент (мелочь, легкая стенокардия), увидев Хила, онемел от восторга и усадил его в ложу для почетных гостей.
Погас свет, и на сцену вышла стройная молодая исполнительница, на плечи ниспадал каскад густых черных волос. Поклонившись, села к роялю. Ее рука готова была опуститься на клавиши, но на мгновение замерла, и она повернула лицо к ложе, где сидел Хил. И он весь напрягся под ее взглядом. Мгновение, – и в зал полилась музыка.
Хил, как завороженный, смотрел на руки пианистки, которая, ему казалось, лишь для него переводила язык композитора.
…Мы безумно далеки друг от друга, но если и сегодня звучит моя музыка, значит, я жив, я нужен. Мне есть, что сказать.
Свет и тьма, восход и закат, жизнь и смерть – вечный круговорот, сотворенный Высшей силой, и мы не властны над ним. Но есть и другое. Добро и зло, любовь и ненависть, благородная цель и злодейские средства… Здесь нам позволен выбор. Тебе суждено было прийти в этот мир, что ты выбрал? Будь честным с самим собой и не ищи оправданий – жизнь не перехитришь. За все наступает расплата.
...Звуки нарастали, вихрились, слепили багровыми всплесками, и в их глубинах ему чудилось таинственное и грозное предостережение. Помутилось в голове. «Это пытка», – подумал про себя. И пианистка услышала его – прозвучал последний аккорд. Зал взорвался аплодисментами.
– Смит, – сказал Хил появившемуся распорядителю, – представьте меня этой крошке.
В ее артистической комнате было много цветов. Вокруг носились какие-то люди, поздравляли. При появлении Хила она встала. Она его сразу узнала, помнила по газетным портретам. Он встретил ее взгляд – глаза, в которых не было дна.
«Я люблю тебя!», – закричало в нем все, и она снова услышала его. Щеки порозовели, дрогнули губы…
– Я знала, что вы придете на мой концерт, – тихо произнесла она.
– Вы не могли этого знать, – голос его звучал неуверенно.
– Но вы должны были услышать его музыку. Сами знаете, что должны были.
Хил промолчал. Дальнейшее происходило, как бы по написанному кем-то сценарию. Они вместе вышли, и он предложил отвезти ее домой в своем автомобиле. Она согласилась. По дороге они не произнесли ни слова, но он безошибочно остановил машину у ее подъезда. Она назвала адрес? Наверное…
– Как вы думаете, профессор, если бы в свое время этому композитору имплантировали сердце, стало бы оно национальной святыней? – спросила Зита и, не дождавшись ответа, быстро вышла из машины.

Несколько минут прошли в оцепенении, затем Хил ринулся за ней в подъезд. Пара ассигнаций сделала охранника разговорчивым, и он назвал цифры. Хил быстро набрал номер. Едва раздался гудок, на другом конце провода сняли трубку и приложили к щеке без единого слова.
– Я хочу к вам, Зита, – хрипло произнес он.
Пауза. Минута? Год? Вечность?
– Приходите…
С тех пор один день в неделю принадлежал только им. День любви и забав. Соблюдая конспирацию – у Хила семья и безупречная репутация в обществе – они «случайно» встречались на выставках, в театре, в кино. Так хотела Зита.
Она знакомила его со своими друзьями, и у Хила появилась далеко не академическая компания – молодые, не признанные пока музыканты, начинающие драматурги, заросшие, неопрятно одетые художники – веселые, неунывающие люди. За пределами его операционной существовал, оказывается, расцвеченный мир, где небо голубое, трава зеленая, цветы переливаются множеством красок и где каждый цвет имеет свое звучание.
Как-то он ждал ее в условленном месте у моря. Она шла к нему издали в легком красном платье, и все вокруг заискрилось… Хил уж и не помнит, когда впервые назвал ее Радугой. Она обиженно говорила:
– Мне нравится мое имя. Мой далекий прадед привез жену из восточного похода. Она была красива и добра. В нашем роду ее обожали. Память о ней передается до сих пор. У нас сохранился ее портрет. Мой отец рассказывал, что когда меня показали ему после родов, я уставилась на него, и ему показалось, что на него посмотрела наша прабабушка Зита. Меня так и назвали.
– Для меня ты Радуга, – отвечал Хил, – ты подарила мне цвета жизни.

Иногда они уезжали за сто километров в уютный городишко у моря, где дома казались привинченными к отвесным горным громадам. В одном из гротов располагалась таверна. В ней не было электрического освещения. Вдоль стен горели лампады. Гостям подавали неприхотливое угощение – крестьянское вино в керамических кувшинах, жареное мясо с острыми приправами, свежую зелень и необычное для этих мест блюдо – круглые пироги из овечьей брынзы. Рецепт этих пирогов был подарен хозяину таверны одним заезжим иностранцем. У того на родине эти пироги считались лакомством.
Хил и Радуга любили бывать здесь. Вот где можно отдохнуть душой. Особое настроение возникало, когда играл Антонио, пожилой скрипач, в прошлом морской волк. Его скрипка пела. Она пела о счастье и муках любви, она пела о том, что жизнь прекрасна и полна добра, и что как бы ни была длинна ночь, за ней обязательно наступит рассвет.
Однажды он прервал игру и подошел к столику, где уединенно сидели Хил и Радуга. Они обрадовались. Хил наполнил ему бокал, долил себе и Радуге.
– Вы мне нравитесь, – произнес Антонио.
Посмотрел на Радугу и продолжил:
– Твои глаза – обаяние Востока,
Я тону в их бездонной глуби,
Я тону, воскресаю снова,
Растворяюсь в чарующем чуде.
Она вся засветилась.
– Это ваши стихи?
– Теперь они уже ваши…
– Спасибо. Я очарована вашей игрой.
– Сегодня я не буду больше играть.
– Как жаль! Почему?
– Я… не всегда в ладах со своей скрипкой. Мы сегодня поссорились.
– Не понимаю…
– Это наша тайна.
Он бросил быстрый взгляд на Хила и опустил голову. Лицо его погрустнело.
«Он что-то знает,– беспокойно подумал Хил, – знает и скрывает».
Антонио допил вино и вышел за дверь. Скрипка сиротливо лежала на узком изящном столике.
Тревожное чувство не покидало Хила весь вечер. К счастью, Радуга ничего не заметила.
* * *
Прошел год. Год, как сон… Хил почти не рассказывал Радуге о своей работе. Тем неожиданней было ее внезапное появление в его клинике. Хотела позвонить, но так получилось, что проезжала мимо и не удержалась, зашла. Ее школьная подруга давно страдает сердцем, недавно ее встретила, ей плохо. Радуга просит принять ее. Хил согласно кивнул. Он был немногословен и сосредоточен. Предстояла операция, и Хил ждал.
Радуга сидела в глубоком кресле в нескольких шагах от него, но он, листая какие-то бумаги, почти не замечал ее. Он ли это, ее Хил?
Иногда забегали врачи, о чем-то докладывали, что-то спрашивали – он отрывисто отвечал. В кабинет вошел ассистент Майкл.
– Хил, придется и сегодня отложить операцию. Нет донора.
– Если не сегодня, то завтра нашему пациенту уже ничего не понадобится. У него абсолютно изношено сердце, тебе ли объяснять?
– Что же делать?
– Ждать!
Хил ждал… В очередной раз появился Майкл. Он был взволнован. Протянул Хилу кучу бумаг. Хил сразу утонул в них.
– Сэм Кларк, – бормотал он, – авария два часа назад… кардиограмма… кровь… энцефалограмма…
– Он в восьмом блоке. Реаниматоры выбиваются из сил. Приехал сам профессор Элиот.
Майкл ушел, а Хил ждал. Он был далеко… Внезапно на столе ярко замигала желтая лампочка. Хил нажал кнопку селектора. Раздался голос Майкла:
– В операционной все готово.
– Совместимость? – быстро спросил Хил.
– Идеальный донор, – был ответ.
Хил выбежал из кабинета.
Через неделю Радуга уехала на гастроли. Уехала, не позвонив. Ее не было месяц. Хил каждый день ждал звонка, но звонка не было. Радуга вернулась усталая, осунувшаяся, но ничего не стала объяснять.

Хилу присудили Национальную премию. Он сделал так, что среди приглашенных на торжественный банкет была и Радуга. Когда Хил, ослепленный вспышками кино- и фотокамер, принимал поздравления, Радуга исчезла. Как оказалось, ей стало плохо, и она спешно уехала домой.
– Ни о чем не спрашивай, ни о чем, – крикнула Радуга, едва завидев Хила, который, как только позволили приличия, бросил все и примчался к ней. И он ни о чем не спросил. Он остался, и это была самая жаркая их ночь. Она неистовствовала, будто ночь эта была для нее последней...
Радуга продолжала избегать его. Бесконечные репетиции, множество всяких дел… Хил терзался, но мысль о том, что она могла его разлюбить, увлечься другим даже не приходила в голову.
Хил терзался и ничего не понимал. Вот и сейчас она исчезла, ничего ему не сказав. Сам не зная почему, он приехал в их городишко, приехал наугад, и – чудо! – она тоже оказалась там. Как трепещет она в его объятиях! Нет, так не притворяются. Но что-то же с ней происходит. Что?!
Как он сразу не догадался! Все так просто. Радуге, конечно, хочется иметь нормальную семью, а для этого ей нужно уйти от него, забыть. Так вот, любимая, ничего не получится. Да, у него семья, да, он почти вдвое старше ее. Ну и что? Он женится на ней, и плевать он хотел на все, что об этом будут говорить. Ради нее он готов на все.
Он сидит у самой воды. Плоское гибкое тело. Острый профиль. Седые виски. Плотно сжатые губы.
Она неожиданно вынырнула у самых его ног. Хил не удивился – знал ее манеру плавать быстро и бесшумно, глубоко погружая руки в воду. Радуга вышла из воды, села на песок, повернула голову к солнцу. А сейчас она встанет. Стройные сильные ноги, маленькие упругие груди, черные волосы, темные глаза. В порывах страсти в них исчезает зрачок. У Хила участилось дыхание…
Хил и Радуга покидают пляж. Сейчас он ничего не скажет. Они вернутся сюда вечером – Радуга любит «послушать море» – и тогда…
* * *
Поздний вечер. Хил и Радуга сидят на плоской невысокой скале в трех шагах от моря, и сейчас он скажет ей главные в своей жизни слова.
Но заговорила она.
– Хил, завтра мы вернемся в город, и я прошу, не ищи меня больше…
– Мне незачем будет тебя искать. Мы больше не расстанемся. Мы вернемся как законные муж и жена. Я не могу без тебя.
Она вся сжалась – комок затаенной боли.
– Как вовремя ты об этом заговорил. Ведь и я хотела тебе сказать, давно хотела… Значит, быть с тобой всегда? Ты сильный, одаренный, знаменитый. Быть с тобой – счастье. Но боюсь, мы никогда больше не будем вместе.
Хил резко взглянул на нее.
– Помнишь, я однажды забежала в клинику и долго сидела в твоем кабинете. Из всего, что там происходило, я поняла, что в операционной лежал твой больной с абсолютно изношенным сердцем, как ты говорил. Он лежал там с утра, а донора все не было. Не было другого человека, который бы погиб в автомобильной катастрофе и у которого можно было бы изъять здоровое сердце для пересадки. Но вот, наконец, появилась очередная жертва несчастного случая, некто Сэм Кларк, но твой ассистент Майкл назвал его иначе – «идеальный донор», вот так…
Хил сидел бледный, и его прославленные пальцы хирурга нервно подрагивали. Она продолжала.
– Несчастный лежал в восьмом блоке без сознания, и реаниматоры – сам профессор Элиот – пытались его спасти. Они его честно спасали, а ты, Хил, ты сидел у себя и молчал. Как ты молчал! И тут я поняла, что у реаниматоров ничего не получится, потому что… Думай, что хочешь, но я прочла в тебе такое…
– Что? Что же ты прочла такое? – срывающимся голосом спросил Хил.
Ты, может, себе самому боишься признаться, но ты... хотел, да, да, хотел, чтобы «идеальный донор» умер, и это твое дьявольское желание явилось последней каплей для него.
У Хила искривилось лицо. Она продолжала.
– Сейчас модно восхищаться пересадками сердца. Какие восторги! На простом языке это значит, что спасти одного человека можно лишь за счет непременной гибели другого. И твоя слава, и жизнь твоих пациентов замешаны на смерти, на неестественной смерти других. Если «донор» не умрет, умрет твой больной, а это удар по тебе, по твоему честолюбию. Ты не терпишь срывов – могут обогнать конкуренты – поэтому желаешь, сто раз желаешь, чтобы тот, другой… И у тебя неплохо получается. Но это тоже называется убийством.
Она дрогнула.
– Я люблю тебя, ты знаешь. Но мне страшно. Вспомни – ничто в этом мире не проходит бесследно, и за все наступает расплата. Хочешь, я буду с тобой и разделю все, только не делай больше таких операций, не отнимай у людей сердца.
Хил поднялся. Его трясло. Ему хотелось катиться по земле, грызть ее зубами.
– Все твои слова – бред! Я никогда не желал смерти чужим больным.
Но тут его кольнула коварная предательская мысль: «А может все-таки желал?»
И уже отвечая самому себе, прокричал
– Нет! Нет! Нет! Это мистика. Я даже в лицо не вижу попавших в катастрофу. Ими занимаются совсем другие врачи. Пересаживая сердца, я отодвигал смерть людей, которые мучительно и неотвратимо погибали. А каждый миг жизни у них равен вечности.
И снова та же проклятая мысль: «А может, она не так уж и не права?»

Хил оглянулся. Море билось о берег и откатывалось во тьму. Их было трое – Радуга, Хил и тьма. И вдруг… Вдруг он вспомнил тот вечер в таверне – пение скрипки и печальные глаза Антонио. Молнией мелькнула догадка, и он беззвучно закричал во тьму: «Я разгадал твою тайну, Антонио, я понял, почему ты тогда поссорился со своей скрипкой. Она лгала. Бывают, да бывают и такие ночи, после которых не приходит рассвет. И ты знал, Антонио, чувствовал, что такая ночь постигнет меня».
Мысли накатывались одна за другой. Даже если он принесет эту непомерную жертву и перестанет оперировать, Радуга для него потеряна. Непостижимым образом она проникла в тот тайник его «я», который оставался запретным даже для него самого. Из всех человеческих запретов – этот самый страшный, самый непростительный. Она нарушила его, узнала то, что никогда не должна была знать, и теперь, владея его тайной, станет ему вечным укором. Нет, не она – он уже не сможет быть с ней.
Радуга уходила медленно, но уходила навсегда. Каждый ее шаг выключал из жизни Хила новую краску, но он не испытывал боли или отчаяния. В душе была пустота.
Вскоре Хил успешно провел очередную операцию по пересадке сердца. Много было потом таких операций. Никто не заметил в нем никаких перемен – та же твердость, уверенность в себе. Правда, он стал реже появляться на людях и совершенно отказался от интервью и пресс-конференций. Вначале это удивляло, но потом привыкли – у профессора и без того громкое имя. Только вот в одной газете промелькнуло сообщение, что-де изредка можно видеть профессора на кладбище, у могил, где похоронены люди с изъятыми для пересадки сердцами. Он, якобы, долго простаивает у этих могил…
Впрочем, мало ли что могут наплести падкие до сенсаций служители прессы.

_______________

Александр ЛЕЙДЕРМАН. Родом из Молдавии. Образование высшее - факультет языка и литературы Кишиневского университета. Работал завлитом Оперного театра. Позднее - в системе Госкино. Одно время, года два до «перестройки», работал страховым агентом, но это почти детективная история. Из нее у меня получилась, говорят коллеги, неплохая повестушка. Может, когда-нибудь покажу ее вам. А вообще-то я всегда писал и печатался. Пишу и сейчас - прозу и публицистику. Появляюсь в периодике ныне родного Чикаго, а так же Денвера (еженедельник «Запад-Восток»). Активно публиковался в «Форвертсе» (Нью-Йорк). Сотрудничал с радио «РЭКА» в Израиле.