Не вдаваясь в технические подробности, скажем лишь, что кроме обычных противотанковых и противопехотных мин, фашисты в огромных количествах в самых неожиданных местах оставляли мины в деревянных и стеклянных оболочках. Обнаружить их с помощью табельных миноискателей было невозможно. Только элементарным щупом. Чтобы сделать шаг вперёд и быть уверенным в безопасности, следовало предварительно проверить щупом на глубину 15-20 сантиметров лежащую впереди полосу земли.
В условиях наступающей армии это медленно, трудоёмко и потому нереально. И было на практике так: телами солдат дороги разминировали идущая впереди всех фронтовая минная разведка, затем армейская, затем бригадная, хватало мин на долю специальных взводов, имевшихся в батальонах. У нас таким взводом командовал лейтенант Факторович. Он подорвался на перроне маленькой железнодорожной станции «Старушки», где-то между Калинковичами и Кобрино. Там мы его и похоронили. Прямо на перроне первого главного пути.
Когда отгремели, увы, уже привычные залпы и сержант увёл солдат, выделенных для отдачи последних почестей, у свежего холмика задержалась младший лейтенант Чайка. Фельдшер, совсем недавно прикомандированая к роте. Рая не плакала, крепилась.
- Поплачьте, легче будет, - предложил я.
- Он бы этого не хотел…
Она была немногословна. А у меня ещё не было опыта утешать женщин. Дождавшись её, солдаты уехали на двух съёмных дрезинах. Я поправил венок, накинутый на красный брус. Ещё раз отметил, что лейтенант Факторович родился в один год со мной, и неожиданно подумал о Рае: интересно, она еврейка?
И сразу вспомнилась моя бабушка Геня-Гитл: о каждом вновь появившемся в квартире моём товарище она спрашивала – «А он еврей?» Почему-то ей необходимо было это знать. «Интересно, она еврейка?» – подумал я о Рае, хотя мне это было абсолютно безразлично.
Знал я её мало и плохо. Взвод, которым командовал, большей частью находился вдали от роты и батальона. С начальством общался редко. С Раей же познакомился месяц назад, уже наслышавшись о ней. Она обо мне, видимо, тоже знала. На мой вопрос (а на войне, совсем как в эмиграции, идёт постоянный поиск земляков): «Вы откуда?» ответила с вызовом, сухо: «Не ленинградка я, из провинции».
Есть люди, которые кичатся тем, что родились или жили в столицах. И есть такие, кто их за это люто ненавидит, справедливо считая, что заслуга первых в этом порою ничтожна, если вообще присутствует. Она, видать, была из таких.
«Если не секрет,- продолжал я (мне хотелось её разговорить), - за что вас отчислили из бригады и сослали к нам в роту?»
«У меня плохой характер», - ответила Рая односложно.
На еврейку она похожа не была. Кого-то мне напоминала. Кого? Вспомнить не мог. И этим не мучился. Бойцы к ней относились доброжелательно. Их отношение подпитывалось слухами, которые окружали её имя.
Это правда, что женщинам в армии плохо. И в первую очередь оттого, что они практически все 1440 минут в сутки находятся на глазах молодых и не очень молодых мужчин, согнанных войной в кучу. Эти мужики точно следуют непреложному закону и, когда голодны, говорят и думают о хлебе. Когда же они сыты, а в боях - передышка, практически все примеряют на себя женщин, некогда прошедших совсем близко, или тех, кто и теперь рядом, но, увы, улыбается другим. Передавали, что командир нашего соединения не отличался воздержанностью. Из женщин, служивших при штабе, он отдавал предпочтение работникам санчасти. Иногда у него случались боли в спине. Тогда, если обстановка позволяла, ординарец вызывал к нему для массажа то кого-либо из санитарок, то женщин-фельдшеров. Как правило, это происходило поздно вечером. Когда Рая появилась в санчасти бригады, санитарки её, конечно, проинформировали о недомогании командира. Её это не удивило. Такие «заболевания» были достаточно распространены среди высших чинов. Хотя этот факт и не подчёркивался при подготовке медицинских работников…
Никто не знает, как проходили массажные процедуры, которые она успела провести. Но сослуживцы божились (под честное комсомольское), что всякий раз, собирая санитарную сумку к очередному сеансу массажа, Рая укладывала туда кроме кремов и вазелина, … маленький трофейный браунинг. Так или иначе, массажи в исполнении фельдшера Чайки, видимо, не дали ожидаемого эффекта, и начальник медслужбы бригады получил указание срочно перевести её в наш батальон.
Здесь всё повторилось, но в ускоренном ритме. Комбат, выверенные намеки и шутки которого наткнулись на стену брезгливого отторжения, счёл за благо быстро переправить Чайку в роту. При этом его склонный к созданию склочных ситуаций ум имел в виду, что именно наш ротный слыл неотразимым сердцеедом (читай – «кобелем»), а к тому времени для многих перестало быть секретом, что между фельдшером Чайкой и лейтенантом Факторович во всю раскручивался роман. Трепетный и неуместный. Вопреки всему – разуму, обстановке…
Так она появилась в роте. И, что греха таить, все мы, молодые лейтенанты, вусмерть завидовали своему товарищу, хотя тот сразу стал недругом ротного.
Рая, спасаясь от наглых домогательств своего непосредственного командира, старалась больше времени проводить во взводах. Она быстро узнала бойцов, влезала во всё, связанное с их питанием, расквартированием, бытом. Каждый день, несмотря на затишье на фронте, подрывались на минах бойцы, подрывались жители, часто – дети. Дел у фельдшера было много. Командир же роты искал и находил в её работе промахи и недостатки. Цеплялся он и к Факторовичу. Тот нервничал и огрызался.
И вот его уже нет. В сумерках, когда продолжать разминирование было уже нельзя, его бойцы приходили на могилу погибшего командира, Михаила Факторовича. Хотя на табличке значилось, что лежит здесь Мосей Факторович. Так было в командирском удостоверении, и так приказал ротный. Это ему не в укор. Это констатация факта. Молча курили. А если вспоминали, то по-доброму. Как своего, близкого, столь часто становившегося между ними и опасностью. А опасность – состояние особое. Перед нею, вроде, все равны, а ведут себя по отношению к ней все по-разному. И Миши им уже сильно не хватало. А опасность, вроде, приблизилась к каждому. Они это чувствовали.
А через несколько дней… Через несколько дней мы подорвались с Раей на одной мине. Было это на речке Птичь, мост через которую мы срочно строили недалеко от станции. Около двух часов дня лошадёнка привезла полевую кухню. На передке рядом с поваром сидела Рая. Кухня остановилась у готового основания. Я скомандовал перерыв и подошел к голове лошади. Рая приближалась вдоль другого лошадиного бока. «Хоть бы улыбнулась,» – подумал я. И раздался взрыв. Это лошадь нашла свою мину. Нашла на площадке, где за прошедшую неделю мы, как казалось, обмяли и проутюжили всё, что можно. Я услыхал взрыв. Почувствовал боль в левой руке. Увидел падающую в сторону Раи лошадь. И как будто кто-то выключил свет.
В мину такого типа заложены сотни шариков-шрапнелей. На долю Раи досталось шесть-семь, до меня, прикрытого лошадью, долетел один. Лошадь была буквально изрешечена. Фельдшера сразу отвезли в госпиталь в Мозырь, оттуда эвакуировали в тыл. Я был сильно контужен. Недели через две наладился слух. Прошли головные боли, стабилизировалось зрение, и с рукой на повязке из бригадной санчасти, той самой, где работала Рая, я вернулся в строй.
От её сослуживцев узнал о ней много, меня поразившего. Началось с того, что когда чуть оклемался и начал выползать на воздух, на косяке двери увидел… мезузу. Решил, что дом принадлежал когда-то еврейской семье. Спросил у санитарки. Та объяснила: это память о фельдшере. Была с причудами, верила в талисманы. Всё собиралась подъехать, забрать. Не успела. А на косяк прибивала сама…
Вообще словоохотливые девчонки говорили о ней с удовольствием: яркая была, необычная. На вид строгая, замкнутая, а на поверку, никогда не поверил бы, – певунья. Да ещё какая! И песни чудные, и не только русские. То весёлые – ноги в пляс просятся, а то грустные-грустные. И не святоша вовсе. Гордая – это да. Лейтенант Факторович похаживал. Не часто. За многие вёрсты добирался. Больше к ночи… Раз он у неё сидит. Воркуют. А её к командиру бригады требуют. Как не пойдешь? Она лейтенанта отправляет. Тот упёрся: дождусь – говорит. Повздорили даже. Ушла. Долго её не было. Ой, долго. Приходит, не поверите, вином от неё несёт. Рассказывает, на день рождения попала. Весёлая, возбуждённая. Лейтенант сник. Спрашивает его: неужели не веришь? Сомневаешься? Он молчит. Настаивает она: «Скажи!» «Не верил бы, - говорит, - давно б ушёл. Разве стал бы ждать?» Подошла к нему, нас не стесняясь, обняла, в глаза расцеловала. Сама дрожит: «Спасибо. Молодец. Люблю.» Увела к себе лейтенанта. Наградила по-царски. Да и достоин он того был… Ведь она – ни-ни. Ему себя, выходит, и берегла все два десятка своих лет. А за час до того она нашего полковника так с днём рождения поздравила, таких ему приветствий наговорила, что по его приказу с самого утра её в батальон препроводили. Чтоб духа не было. Вот она какая была, наша Райка-Чайка.
Санитарки почему-то очень боялись, что я им не поверю. А я верил. Удивлялся и верил. Я вообще человек доверчивый. Принесли несколько её книг: учебник по внутренним болезням, устав, томик стихов Щипачёва. В нём нашел фотографию девочки, совсем подростка, лет 10-12. Светлые волосы зачёсаны наверх. Большой лоб. Серьёзный ребёнок. Рая.
Вот и всё. Больше её не видел. Прошло много послевоенных лет. Неожиданно вызвали в военкомат. Вместо отпуска оказался на военных сборах на полигоне под Лугой. Та самая, которую А.С.Пушкин помянул: «Есть в России город Луга Петербургского округа». Случилось так, что в школьные годы многие летние месяцы я с бабулей моей Геней-Гитл проводил в этом райском уголке, в сосново-песчаном оазисе, расположенном среди осиновых болот Ленинградской области.
В одно из воскресений я бродил по знакомым с детства улицам. К нужному часу подтянулся к железнодорожной станции, куда в прежние дни бегал за газетами. Правда, станцию восстановили на новом месте. Вокзал и меньше, и скромнее. А когда-то по субботам и воскресеньям здесь, встречая и провожая дачников, гремел духовой оркестр.
Внезапно вижу: навстречу по платформе идёт знакомая девочка с зачёсанными назад волосами. Сразу её узнаю и окликаю: «Рая!» Неулыбчивый длинноногий подросток подходит. Здоровается и чуть удивлённо сообщает, что это её маму звали Рая, а она – Роза. И, отвечая мне, медленно приходящему в себя, рассказывает, что она с бабушкой и дедом живёт в Минске. Мама умерла ещё пять лет назад. Во время войны была фельдшером и подорвалась на мине. Что здесь, в Луге, она гостит у маминых родных. Приехала попрощаться. Они из Минска уезжают. Куда? Конечно, в Израиль. А отец её мамы был здесь шейхет. Знаю ли я, что это такое?…
Знаю ли я? И я мгновенно всё-всё вспоминаю. Всё. Ту мою Лугу – излюбленное место отдыха многих ленинградцев. Здесь я играл с Михаилом Ботвинником и часто – нет, не в шахматы, в волейбол. Здесь впервые услышал «Мистера Твистера – бывшего министра» в авторском исполнении. Сюда, на умопомрачительную природу – реку, озёра, сосновые леса, на дешёвую птицу, яблоки и ягоды приезжали и многие евреи, соблюдавшие традиции. Какое-то время здесь функционировала синагога. И, конечно, вплоть до самой войны был шейхет. То ли за 15, то ли за 25 копеек он подготавливал покупаемых на базаре кур к варке. Это был невысокий, светловолосый, не очень опрятный человек, мастерски выполнявший свою специфическую работу. Он укладывал горло курицы на тыльную сторону среднего пальца левой руки, зажимал его безымянным и указательным и лезвием бритвы, очень мягко, не переставая что-то шептать, делал надрез. Куры затихали мгновенно.
Запомнилась почему-то очень скромная, даже убогая обстановка в доме. И ещё – вечно крутящаяся под ногами девочка-подросток. Было ей тогда лет 12. Звали её Райхеле. Рая. Не помню, видел ли когда-нибудь её мать. Возможно, её уже не было.
Всё это пришло из небытия мгновенно. И я продолжал спрашивать: где родилась? Роза без запинки назвала длинный, через дробь, номер почтового ящика. Родилась она в военном госпитале. Мама находилась там больше года. Её сшивали и штопали. Там их нашли родители отца. «Так твоя фамилия – Факторович?» – «Вы знали моего папу тоже? Каким он был, мой папа?» Я ответил, что у её замечательных бабушки и дедушки не могло не быть достойного сына.
Мой ответ её удовлетворил. Обещала передать мои пожелания доброго пути и благополучия на новом месте. Спросила: «От кого?» – «Меня они не знают. Скажи: от того, кто с твоей мамой подорвался на одной мине». – «Разве такое бывает?» – она недоверчиво посмотрела на меня. Даже отступила на шаг.
Я уже положил руку на поручень подошедшего вагона, когда она спросила на идиш: «Вы тоже еврей?» Она, эта чудная девочка, не могла себе представить, как трудно мне было ответить на её вопрос. Конечно, в паспорте это записано. И мне часто напоминали об этом. Но что во мне было еврейского?
Девочка, если случится, что эти строчки попадутся тебе на глаза, пожалуйста, знай – мне это важно – теперь на твой вопрос я могу ответить безоговорочно и сразу: да!
