Версия для печати

Алексей ВРОНСКИЙ

Автор:  Игорь ГОРОХОВСКИЙ

У шамана три руки
И крыло из-за плеча.
От дыхания его
Загорается свеча.

        «Пикник»

ПРОЛОГ
Любой человек, который по какой-либо причине считает себя культурным, конечно же, знаком с именем писателя Л. Н. Толстого. Не все знают, что он, будучи графом, работал, как раб на галерах. (Должности президента тогда в нашем отечестве не было, и в качестве галерных рабов с успехом использовали некоторых представителей аристократии.) И далеко не все, я имею в виду нынешнюю молодежь, читали произведения Льва Николаевича. А ведь, ей Богу, они стоят того. Сейчас даже трудно представить, какие бурные дискуссии велись после публикации каждой новой книги. Порой дело доходило до рукоприкладства, но, конечно, не в кругах интеллигенции. Толстой в свое время был куда популярнее Маркса и Энгельса вместе взятых. Просто тогда не умели создавать торговые бренды, а то ходила бы вся современная шпана в майках с портретами порядочного человека, а не этого, прости господи, Че Гевары. Может, кто бы из них и сподобился прочесть умную книгу. Мир от этого не стал бы хуже. А то ведь, по моим наблюдениям, даже фильмы по произведениям классика смотрело абсолютное меньшинство молодых людей.




Кстати, фильмов было много, и далеко не все были неудачными. Мало того, в прошлом неплохой кинорежиссер, К. Шахназаров начал снимать экранизацию романа «Анна Каренина». Я тут не употребил словосочетание «очередная экранизация», т. к. творение г-на Шахназарова, по-видимому, выйдет за рамки обычной киноверсии. Он захотел показать жизнь после смерти героини романа. Конечно, жизнь оставшихся в живых. Это желание – безусловное право художника. Ведь, если задуматься, из книги ясно, что автор разобрался только с героиней (пусть и главной). Судьба остальных персонажей совершенно не раскрыта. И если российскому режиссеру, знаменитому не только своими ранними фильмами, но и трелями в соловьиной роще, удастся раскрыть столь сложную тему, то я только порадуюсь за него, за старика Толстого, за героев книги, за зрителей и за себя лично.
Мой скромный труд обращен к тем, кто таки прочитал кое-что из Льва Толстого. Хотя бы «Анну Каренину». Остальных попрошу не беспокоиться.

ГЛАВА I
1904 год. День. Тверская губерния. Проселочная дорога. Коляска. В коляске наш Герой. Похож на народного артиста СССР Василия Ланового в последних сценах фильма «Офицеры». Там, где Лановой в генеральском мундире, весь в шрамах и седой. Наш Герой, правда, не в мундире, а в хорошем французском цивильном костюме. Но в остальном очень похож.
Его имя – Алексей Вронский. Граф. Это с ним лет 25 тому назад приключилась история, о которой долго судачили в светских салонах Петербурга и Москвы. После скандала Вронский уехал добровольцем сражаться на Балканы. Отличился там в боях и был представлен как к местным, так и к российским наградам. Но в Россию не вернулся. Слишком тяжела была утрата, да и маменьки все еще пугали его именем своих дочек. Его поместьем управлял старинный приятель и сосед Левин. Так что возвращаться было незачем.

Он поселился в Париже и проводил время в полном одиночестве, которое скрашивала красавица Жаннет. Она была избрана графом среди многих кандидаток, поскольку пышные волосы, бедра и грудь напоминали ему безвременно ушедшую подругу. Прошло много лет. Может быть, граф так бы и окончил свои дни, предаваясь печальным воспоминаниям, орошая слезами прекрасные формы Жаннет. Но однажды утром, выйдя похмелиться в кафе, он увидел в газете передовую статью о начале Русско-японской войны. Кровь закипела в груди старого кавалергарда. Отечество в опасности! Отец-император зовет! Пинком под впечатляющий зад он выставил Жаннет, рассчитал 15 слуг, оставив себе только трех, и помчался на вокзал за билетом. По вполне понятной причине Вронский недолюбливал железнодорожный транспорт, тем более мы должны оценить его поступок. По прибытии в Петербург он быстро восстановил прежние связи, был принят товарищем военного министра и зачислен в армию в чине полковника. В ближайшее время ему надлежало вместе с несколькими офицерами отправляться на Восток и принять под командование полк, уже находящийся там.
До отъезда оставалось несколько дней, которые граф потратил на сборы (вещей было совсем немного, меньше десяти чемоданов и сундуков) и поездку в свое имение. Теперь надлежало нанести визиты соседям. Друзей было немного. К Левину он решил не ехать. Жена Левина недолюбливала Вронского. Хотя прошел изрядный срок, граф решил не рисковать. Ограничился письмом. А вот к другому соседу он сейчас направляется. Граф Лев Николаевич был старше Вронского и пользовался у последнего большим авторитетом. В свое время он воевал в Крымскую кампанию. А сейчас писал романы из жизни высшего общества. Они пользовались определенной известностью и приносили неплохой доход. Правда, в последнее время, говорят, старик стал чудить. Вронский глубоко уважал Льва Николаевича и ехал к нему с удовольствием. Хозяин встретил гостя на пороге усадьбы. Он был одет в косоворотку, перепоясанную простой веревкой, и совершенно бос. Рубашки, которые потом почему-то назвали толстовками, он терпеть не мог и надевал их по настоянию жены, и только когда фотографировался.

Они обнялись и трижды поцеловались. За годы, что они не виделись, Толстой сильно постарел и от него скверно пахло. Вронский невольно сморщил нос. Лев Николаевич это заметил и сказал:
– Ничего, Леша, завтра суббота, протопим баньку. Она у нас славная. Оставайся. Вместе попаримся.
– Благодарствую, граф. Но помилуйте, завтра в дорогу.
– Очень жаль! Ну что ж, пойдем, отобедаем. Я тут, знаешь, вегетариянством увлекся. Все лучше, чем вольтерьянством. Хе-хе! Но, если по-серьезному, в этом что-то есть. Я экономию имею в виду. Ну, проходи.
К столу вышла жена Льва Николаевича, Софья Андреевна, дама высокая, прямая и строгая. Было сразу видно, что старик жены побаивается. Об их отношениях много судачили в соседних усадьбах. До женитьбы Толстой был изрядным ловеласом и не давал прохода не только местным барышням, но и селянкам. Ходили даже слухи о его похождениях и с... Но не будем об этом. Тем более, что прямых доказательств не было, а так, сплетни. На обед подавали всякую вегетарианскую хренотень. Было обильно, сытно, но невкусно. Из напитков были только квас и лилового цвета совершенно безвкусный кисель. После обеда Софья Андреевна вышла из-за стола, Лев Николаевич доверительно наклонился к уху Вронского и прошептал:
– Стерва. – А после, уже обычным голосом: – Не пройти ли нам в кабинет? Я хотел бы ознакомить тебя, Лексей, со своей новой работой.
Как только они оказались в кабинете, Лев Николаевич закрыл дверь и спросил Вронского:
– Принес?
Вронский помнил эту невинную слабость старика и утвердительно кивнул:
– В коляске.
Лев Николаевич немедленно позвал слугу:
– Принеси-ка нам, братец, саквояж Алексея Александровича из его экипажа. Да смотри, поаккуратней там!
Слуга скоро вернулся с саквояжем, из коего была немедленно извлечена бутыль французского коньяка, привезенного Вронским из Парижа. Рюмок не было. Отхлебывали из горлышка по очереди. Лев Николаевич достал из-под кресла войлочные тапочки и сунул в них грязные ноги. Заметив взгляд Вронского, он улыбнулся:
– Ты вот считаешь, что старик мозгами тронулся? Нет, дружок, не так все просто. Вот давеча у меня тут гостил со своей матерью Максим Пешков или, как он представляется, Горький. Не слыхал про такого? Очень талантлив. Много шума понаделает. Можно сказать, буревестник наш будущий. Так он с Волги, окает. Из низов. Длинный такой, сутулый. Соломенную шляпу носит, что твой ковбой, да башмаки 48-го размеру. Вот социалисты на него и запали, а за ними и пролетарии всех стран. Барышни толпами к нему в постель лезут. А отсюда и неимоверный литературный успех. Как зима – он на Капри. Денег-то, поди, хватает... А мне что остается? Ведь я из приличной семьи. Сам знаешь. Воспитан, образован, речь правильная, по-французски без словаря говорю и читаю. Да ведь такого добра на Руси хоть пруд пруди. Вот и пришлось себе придумать имидж такой. А ногам-то босиком холодно. Да и мыть их каждый день приходится...
При этих словах Вронский сочувственно покачал головой. Сам он мыл ноги не чаще одного раза в неделю.
– А еще эта зараза, – продолжил Лев Николаевич и кивнул в сторону комнат Софьи Андреевны, – придумала вегетарианство с безалкогольной диетой в придачу. Я бы уже давно зубы на полку положил, да благо гости бывают... Да и у меня ключик от кухни припрятан. Но туда только по-тихому, ночью.

Бутылка стремительно пустела. Лев Николаевич сделал из нее последний глоток, опрокинул бутылку и допил последние капли. Посмотрел на нее с сожалением и сказал:
– А я вот, граф, вам, военным, завидую. Сабельку достал и скачи себе на супостата. А потом чины да награды. Я бы сам никогда бы со службы не ушел, если бы не одно: очень я стрельбу не люблю. Когда мы стреляем, еще полбеды... Вы, служивые, мир видите, бываете в заграницах. Ты вот в Болгарии и в Париже, Горький на Капри...
– Да бог с вами, Лев Николаевич, Болгария – разве это заграница? А Париж? Там русскому человеку делать вовсе нечего, разве что о родине тосковать.
– Оно конечно. Зато сколько приключений у вашего брата. А тут вот сидишь на поляне и сюжеты хоть из пальца высасывай. Поверишь, каждое утро с газет начинаю. Все выискиваю, кто свою жену порешил, кто чужую... В свое время даже из твоей истории думал рассказик какой смастрячить или, может, даже повесть сочинить. Но не стал. Мы ведь старые друзья, можно сказать, родственники. К тому же вскоре после тебя отличился дружок твой, Хлудов. С уголовницей связался, балбес. Ну, я тогда про него знатный роман сделал. Неплохо деньжат срубил. Так он, дурашка, на меня в суд подал, за оскорбление чести и достоинства. Лучше бы думал о чести, когда с душегубкой в постель ложился. Но я-то тоже не пальцем деланный. Я его в своем романе вывел под другой фамилией. Мало того, что не Хлудов, а Хлюдов, так еще и Нехлюдов. Так что хрен у него что вышло. Даже судебные издержки ему пришлось оплатить. Будет знать, как поднимать руку на российскую литературу.

Старик от приятных мыслей даже тихонько хрюкнул. Хлудов действительно был приятелем Вронского еще по кадетскому корпусу. За день до отъезда Вронского в имение он его посетил и представил своего сына от первого брака, штабс-капитана. Хлудов-младший был прикомандирован к полку Вронского, и им предстояло вскорости вместе отправляться на войну. Это был довольно высокий, начинающий лысеть молодой человек с огромными навыкате голубыми глазами, в которых не читалось ничего, кроме любви к родине. Он вскоре откланялся. Было видно, что Хлудов-младщий явно стеснялся своего отца. Для этого были все основания. Хлудов-старший из холеного петербуржского щеголя, каким его знал Вронский, превратился в пожилого, дурно одетого человека. Он был скверно выбрит, пострижен налысо. Во рту спереди сверкала стальная фикса. На нем были пыльные сапоги, драная шапка-ушанка из кролика и лагерный шнифт. Под шнифтом была только грязная майка, оставляющая открытыми покрытые сплошной татуировкой руки. Увидя интерес Вронского, Хлудов поднял майку. Все тело так же, как и руки, было в татуировках. Большинство надписей и рисунков посвящалось графу Толстому. Было видно, что Хлудов недолюбливал великого писателя. На замечание Вронского по этому поводу Хлудов, сплюнув на персидский ковер, сказал:
– А за что мне его любить? Он же, подлец, мою жизнь как какой-то водевиль описал. А тут ведь драма. Я ведь как Катюху увидал, сразу решил – моя будет. Сколько мне стоило судейских и присяжных подмазать, не спрашивай. Денег ушло немерено. Ей ведь, дурехе, верная вышка светила, а она отделалась тремя годами химии. Я все побросал и с ней в Коми поехал. Домик ей снял. Поначалу хорошо жили. Но она ведь девка-ураган. Ну и начали к ней шастать все, кому не лень. Сколько мог, я терпел. Но всему есть предел. А нравы там, сам понимаешь, какие – в Булонский лес на дуэль не вызовешь. Потому как до этого леса далеко. Кругом тайга. Но револьвер у меня с собой был. Ну и начал я постреливать катькиных ухажеров. Все с рук сходило, пока не залез к ней наш околоточный. Я в него, конечно, тоже шмальнул, а он возьми и выживи. Вот он, пес поганый, полицаев на меня и навел. Пришли ночью, забрали, не дали даже до телеграфа добежать, питерским дружбанам в высший свет маляву тиснуть. Вот так вышло мне на шконку откинуться. Два года зону топтал. Когда же вышел, Катьки, понятно, и след простыл. Я домой, в Питер, да куда там. Жена имение и наш дворец на Торговой на себя перевела, да еще и на развод подала. Вот с тех пор и бедствую. На Сенной ларек открыл, иногда репетиторствую. Бывает, старые друзья копейку заработать дают – снег у них во дворах убрать. Но это только зимой. А этот писака меня еще на весь мир ославил. По городу пройти нельзя: пальцем тычут, за спиною шушукаются.

Хлудов вытащил карманное издание «Воскресения», выдрал страницу – их там осталось меньше половины – забил косяк, затянулся, передал Вронскому. Потом достал из кармана завернутую в газету поллитровку и пояснил:
– Шмурдяк.
Друзья славно провели вечер.
«Вот два хороших человека, – подумал Вронский, – а собака между ними пробежала. Надо будет при случае помирить их. Но нет, не получится. Куда хлудовскую татуировку деть? Толстой как увидит ее, сильно рассердится. Еще какую дрянь про Хлудова напишет. А ему и так нелегко».
Лев Николаевич потянулся, хрустнул суставами и продолжил:
– А все равно непросто, дружок, нашему брату-литератору. Мало того, что сюжет не найдешь, так еще надо и стиль держать. Я вот мечтаю писать, как Дюма-отец. У него, шельмеца, повествование течет, словно речка какая. Оторваться невозможно. А я, что бы ни написал, даже сказку, все в философию, мать ее, скатываюсь. Прямо достоевщина какая-то. Скукотища. Самому потом читать противно. Но у Дюма-то все в странах каких действо проходит. Все Франция, Италия, в крайнем случае Голландия. Прованс, Гасконь, Тоскана, Палермо – какие красивые, благозвучные названия. А у нас что: Козлов, Волово, Елец. Давеча тут новую станцию построили, так представляешь, как ее окрестили? Астапово. Как произнесу, так кровь в жилах стынет. Ты сам подумай, что хорошего может случиться на станции с таким названием?

Речь старика становилась все тише. Он задремал. Вронский встал, огляделся. Ему хотелось взять что-нибудь на память. На каминной полке лежал дорогой портсигар. Граф взял его и прочитал дарственную надпись от Горького Толстому. «Зачем старику портсигар? – подумал Вронский. – Он же не курит». И положил вещицу к себе в карман. Старик спал. Глядя на него, Вронский подумал: «Какой матерый человечище! Глыба!»
Граф сел в коляску. Портсигар лежал в кармане. В имении пропажи хватились нескоро, а Софья Андреевна до конца своей жизни его исчезновение отказывалась связывать с Вронским, ибо у того была репутация честного человека, чем он частенько пользовался.

ГЛАВА II
Тут я позволю себе маленькое отступление. Из школьного курса мы помним основные события Русско-японской войны: бездарное командование, неподготовленность, коварное нападение японцев (как всегда, без объявления войны), Цусимскую битву, крейсер «Варяг» и героическую оборону Порт-Артура. (Какая наша оборона не героическая?) Но придется внести некоторую существенную поправку. России просто не повезло. Как не повезло Наполеону в битве под Ватерлоо. Ведь будь Груши чуть более сообразительным и поверни он свой отряд в сторону канонады, Веллингтон драпал бы до самого Дюнкерка, а столица Новой Зеландии носила бы совсем другое название. Так вот, у военного министра, Алексея Николаевича Куропаткина, был совершенно невиданный по своей дерзости план военной кампании. Этот план был одобрен Генштабом и абсолютно засекречен. Кратко суть его заключалась в следующем: чуток посопротивлявшись для видимости, сдать Порт-Артур и даже пожертвовать частью Тихоокеанской флотилии. Это должно было вызвать у японцев головокружение от успехов, а отсюда – ничем не обоснованную уверенность в своих силах и шапкозакидательские настроения. В это же время Россия концентрирует на Дальнем Востоке, недалеко от побережья, сухопутные силы и переводит в Японское море свой Балтийский флот. Затем следует молниеносная десантная операция на Японские острова, и мы бьем врага на его территории. Соответственно, территория Русского мира стремительно растет. Население Японских островов полностью переходит в православие, свергает своего императора и переходит под покровительство российского самодержца. План, согласитесь, почти гениальный. Почти, потому как существовала одна маленькая загвоздка: необходимо было проложить железнодорожную ветку в место предполагаемой погрузки десанта. Для строительства этой ветки со всей необъятной Сибири были собраны каторжане и направлены на работы. Полк Вронского должен был охранять зеков, построенную ими железную дорогу и другие сооружения. Его и назначили командовать этим полком из соображений секретности, ибо его имя ничего не говорило разведке противника. Работы велись только в ночное время. Днем заключенные спали. Кое-кто из них, в основном из числа осужденных социалистов, не выдерживал такого распорядка. Они рвали на себе кандалы и бежали с каторги в Швейцарию.

Путь, которым ехал Вронский к месту несения службы, занимает и в наши дни не меньше недели (если, конечно, пользоваться железной дорогой). А во времена паровой тяги поезда ехали не меньше полумесяца. Но компания подобралась славная. Вместе с Вронским ехало человек 10 офицеров его полка. Среди них он имел огромный авторитет, ибо отбить супругу у члена Государственного Совета даже спустя 25 лет считалось довольно крутым поступком. К тому же, два сундука из багажа полковника были забиты бутылками французского коньяка, которым он щедро делился с подчиненными. Так что к станции назначения командный состав полка прибыл в состоянии, близком к белой горячке.

Для встречи командира полк выстроился на недостроенной станции. Вронский нетвердой походкой вышел из вагона и поприветствовал личный состав. Несколько сот глоток что-то гаркнули ему в ответ. Что точно, Вронский не разобрал. Спазм болтался внутри него между горлом и желудком. Теперь нужно было поцеловать полковое знамя. Встав на колено, граф опасно накренился вправо, но, будучи поддержан дежурным офицером, удержал равновесие. Когда же пришлось поднести к лицу пыльную, дурно пахнувшую ткань знамени, никто помочь уже не мог. Спазм нашел выход. Проблевавшись от души, Вронский вытер знаменем руки и с трудом поднялся. К слову сказать, инцидент этот никаких последствий не имел, так как служащие второго и третьего батальонов, стоявших поодаль, почти ничего не видели, а в первом сделали только тот вывод, что ничего человеческое новому командиру не чуждо.
Штаб полка и личные покои нового командира разместили в большом доме местного деревенского старосты. Обустройством занимался уже знакомый нам Хлудов-младший. Он и разыскал этот дом и освободил его от прежних жильцов, повесив все семейство, включая детей и прислугу. Утром, проснувшись, Вронский, глянув в окно, увидел 18 виселиц. Немедленно вызвав к себе Хлудова, он поинтересовался, что все это значит. Капитан, не моргнув своими огромными глазами, доложил:
– Война, господин полковник. Порядок должен быть.
И уже более доверительным тоном:
– Так ведь зима скоро. Померзнут ведь.
«Да, этот далеко пойдет. Лет так через 15 генералом станет», – подумал про себя Вронский, а вслух сказал:
– Ну что же, все правильно.

Шло время. Дорога строилась. Служба была нетрудная. Расставить караулы, время от времени проверять их и следить, чтобы солдаты на местном рынке не меняли белье на самогон. Впрочем, последним занимались унтер-офицеры. Естественно, в штабе офицеры пьянствовали днем и ночью. Коньяк Вронского выпили еще в дороге. Перешли на шустовский коньяк штабных. Потом закончился и он. Стали пить водку из довольствия. Не брезговали и местным самогоном. В попойках не принимали участие только два офицера: заместитель Вронского подполковник барон Густав Карлович Маннергейм из чухонцев, да капитан Хлудов. Этого в полку не любили. Особенно штабной вестовой Тропилин. Он даже кличку Хлудову придумал – «шакал». И пристала она к тому до конца жизни. Хлудов поклялся при первой же возможности Тропилина повесить.

Продолжение следует



Продолжение

Но пришла беда, откуда не ждали. На прием к Вронскому явился начальник строительства. Он со слезами в голосе сообщил, что стройка почти остановилась, так как рабочие выходят на смену абсолютно пьяными. Откуда они берут выпивку, непонятно, а искать что-то в бараках – дело совершенно бесперспективное. Собственно говоря, Вронскому никакого дела до строительства не было. Его задача была следить за тем, чтобы зеки не разбежались, да охранять стройку от японских диверсантов. Японцами, слава богу, не пахло, да и заключенным бежать особо, кроме как в Швейцарию, было некуда. Кругом тайга да море. Но тут был особый случай. Водка на складе стремительно заканчивалась. Местная самогонная промышленность не справлялась с возросшим потреблением. Спрос значительно превышал предложение. Графу мгновенно пришла в голову мысль решить все проблемы одним ходом. Требуется выяснить, где находится источник горячительной влаги и направить его в нужное русло.
Был немедленно вызван Хлудов. Граф поставил ему задачу выяснить, где работяги достают спиртное. В средствах он его не ограничил. В этот же день Хлудов приказал поставить два десятка виселиц и начал допросы. Уже третий зек, поняв, что капитан не шутит, раскололся. Как выяснилось, спиртное привозили местные оленеводы. Они прятали бутыли в оленьих тушах, которые доставляли на лагерную кухню. (Это были еще те славные времена, когда каторжанам в рацион включали мясо.) Хлудов потом повесил еще человек 10 и побежал докладывать полковнику результаты следствия. Вронский собрал всех державшихся на ногах офицеров и устроил военный совет. Было решено послать к туземцам экспедицию под командованием барона Маннергейма. Во-первых, потому как он не пьет, а во-вторых, он знает около восьми языков, включая латынь, древнегреческий и древнееврейский. Барон утверждал, что он немного говорит даже по-фински. Но проверить это никто не мог, так как в полку, кроме него, чухонцев не было.

Утром следующего дня экспедиционный отряд в составе отделения пехотинцев, усиленного двумя пулеметами, на большой подводе отправился в путь. Через три дня они вернулись. Маннергейм великолепно справился с поставленной задачей. На подводе громоздилась невероятных размеров бочка спиртовой настойки из волчьих ягод и незрелых мухоморов. Эту бочку барон выменял всего на один пулемет.
– А это лично для вас, господин полковник, – и Маннергейм достал из-под ягеля, которым была устлана телега, большой кожаный мешок. – Что там, точно не знаю. Не понял до конца. Шаман просил передать самому большому белому начальнику. Грибы какие-то. Но точно не трюфеля. За коробку пулеметных лент уступил.
«Славный парень этот Маннергейм. Блестящий дипломат. Большим политиком будет», – пронеслось в голове Вронского. Немного подумав, он спросил:
– А на каком, собственно говоря, языке вы, барон, общались с туземцами?
– Вы не поверите, граф, на древнееврейском. Дело в том, что некоторое время назад с каторги бежал один социал-революционер, некто Блюмкин. Он скрывался на этом стойбище, ожидая оказии в Швейцарию. Так у него с собою были две книги: карманное издание Торы и пособие для начинающих каббалистов. Мне показали эту литературу, которая почитается нынче оленеводами, как величайшая святыня. Вся она из общественной библиотеки одесской хоральной синагоги. От нечего делать Блюмкин и обучил аборигенов основам иудаизма, а шаману преподал науку каббалы. Кроме того, он не побрезговал и местной публикой женского пола. И теперь у них народилось множество хорошеньких курчавых детей. Туземцы от этого в восторге. Только, говорят, одно плохо: носы у этих детей длинноваты. Зимой могут померзнуть. Вообще-то, этот Блюмкин, по-моему, порядочный сукин сын. Поверьте мне, граф, он еще делов понаделает.
Успех экспедиции было решено отметить немедленно. Конечно, были опробованы трофеи. Результат превзошел все ожидания.
ГЛАВА III
Перенесемся теперь с солнечного Дальнего Востока в сумрачный Петербург. Там на вокзале садится на поезд сын покойной Анны Аркадьевны, Сергей Алексеевич Каренин. Его батюшка, Алексей Александрович, после известной трагической истории на некоторое время впал в меланхолию, но потом собрался с силами и, уйдя со всех постов в Государственном Совете, исхлопотал себе скромную должность товарища министра путей сообщения. Всю свою энергию, а ее было немало, он употребил на обустройство безопасности на железных дорогах империи. При нем переезды были снабжены шлагбаумами, станции огорожены заборами, всюду поразвесили плакаты, объясняющие обывателям правила поведения на станциях и путях. Надо заметить, что следствия его усилий сказываются до сих пор. Конечно, несчастные случаи на железных дорогах России и сейчас имеют место. Мало ли кто уснет по пьянке на рельсах, или подвода на переезде застрянет, но после его супруги люди из высшего общества в нашей стране на путях не гибли. Таких случаев не было даже в литературе.
К моменту описываемых событий Алексей Александрович был в весьма почтенном возрасте и передвигался на коляске, но интересовался новостями и сохранил светлый разум, несмотря на то, что ежедневно читал газеты. Сергей Алексеевич пошел по стопам своего отца и, закончив Петербуржский университет, стал инженером-путейцем, сделав на сем поприще недурную карьеру. Это был высокий юноша лет тридцати, хрупкого телосложения, с приятными чертами лица и русыми волосами. В доме Карениных о трагедии, случившейся с Анной Аркадьевной, говорили редко, и то в плане исключительно назидательном. Но вот Вронский был представлен в образе демоническом, как причина всех семейных несчастий. Сергей Алексеевич, будучи человеком религиозным, еще в детстве на Библии поклялся отомстить разрушителю счастья своей семьи и избавить мир от этого человека. Он даже дал зарок не жениться до того, как он убьет злодея. А то вдруг, по старой привычке, Вронский и у него, как и у батюшки, отобьет супругу. Только Бог ведает, откуда у некоторых людей, считающих себя христианами, столько мстительности и злобы.
О приезде Вронского в Петербург из Парижа Сергей Алексеевич узнал из письма своего отца. Сам он в это время занимался строительством железнодорожного моста через Керченский пролив. Побросав все дела, он помчался в столицу, но граф к тому времени уже ее покинул. Кстати сказать, строительство моста за отсутствием главного инженера остановили, и так до сих пор ничего путного там не построили. Узнав, куда отправился Вронский, Каренин начал хлопотать об инспекционной командировке на Дальний Восток. Не за свой же счет в такую даль ехать.

А тем временем события на стройке, охраняемой графом, развивались со стремительной быстротой. Шаманская настойка, несмотря на свой жуткий вкус и цвет, пользовалась у всего гарнизона необычайной популярностью. Действо ее на человеческий организм было весьма благотворно: в полку не было никого, кто, выпив стакан, мог удержаться на ногах. Говоря современным языком, товар нашел своего потребителя. Кроме того, беглый каторжанин Блюмкин, по-видимому, преподал аборигенам и основы маркетинга. Они сблизили производство с рынком, то есть разбили свое стойбище вплотную к расположению воинской части. Эффект не замедлил сказаться. Сначала офицеры, а за ними и рядовой состав, не просыхали сутками. Даже на постах отмечались случаи пьянства. А затем не стало и разводящих. Зона не охранялась, и спиртное проникало в нее совершенно свободно. Заключенные обменяли весь шансовый инструмент на живительную влагу и напрочь прекратили полезную деятельность. Инженерная служба, видя, что строительство остановилось, тоже в полном объеме отдалась Бахусу, и если кто и выходил из прорабской, так только чтобы пополнить запасы настойки или, простите, по нужде.
Сам же Вронский, снедаемый любопытством, сразу после доклада Маннергейма о результатах экспедиции попробовал привезенные грибы. Вкус они имели отвратный, чем-то напоминающий современные соленые китайские грибы в банках с надписью «Тот самый вкус». Подавив тошнотный рефлекс, граф проглотил один гриб, и вдруг на белой стене кабинета увидел бегущие надписи. Они менялись. Уходили одни, появлялись другие. Написано было вроде по-английски, но ничего непонятно. Наконец появилась большая надпись: «Анна Каренина», и началось действо.

Да, мой уважаемый читатель, Вронский в своем воображении видел фильм, снятый много позже Русско-японской войны и даже смерти его самого. Шаман хорошо знал свое дело, а местные верования в смеси с каббалическими знаниями приобрели необычайную силу. В Париже Вронскому довелось видеть синематограф, но то, что он наблюдал сейчас, не имело ничего общего с «Прибытием поезда». Это было КИНО. Первым фильмом, пошедшим в его изображении, была черно-белая голливудская лента К. Брауна 1935 года. Крышу графу снесло совершенно. Его можно было понять. Он сидел с открытым ртом, тупо уставившись на стену.
Вронский съел еще грибок. Начался новый фильм с тем же названием, но уже 1948 года, с Вивьен Ли в главной роли. По окончании чудесного действа граф решил, что надо сделать перерыв, спрятал в сейф мешок с грибами, хлебнул настойки и завалился спать.

На следующий день после завтрака, который подал ему верный вестовой Тропилин, один из немногих в полку, сохранивших дееспособность, Вронский пожевал грибок. И тут началось... Пошел фильм Зархи. Это было уже в цвете и весьма похоже на правду. В финале Вронский даже прослезился. Он дал себе зарок смотреть не больше одной картины в день. Разные люди, в разное время рассказывали историю его любви совершенно по-разному. Ему довелось посмотреть фильмы Бернарда Роуза, Сергея Соловьева, Джо Райта и Кристиана Дюге. (Соловьевский совершенно не понравился.) Граф видел даже спектакль Донецкого академического ордена Почета областного русского драматического театра из города Мариуполя. Странные ощущения вызвали у него мюзикл Дарио Марианелли и балет Родиона Щедрина.
К тому моменту, когда граф смотрел очередной фильм, на недостроенную станцию прибыл поезд с инспекцией во главе с Карениным. Всю дорогу Сергей Алексеевич смазывал новенький револьвер и бубнил себе под нос разные угрозы Вронскому. Самое мягкое из всего, что он произнес, было: «Убью, как бешеную собаку». (Не знаю, Андрей Януарьевич Вышинский подслушал эту фразу или сам придумал.) Спрыгнув с подножки вагона, Каренин побежал отыскивать жилье Вронского. Это было несложно. Скинув на пол дремавшего у двери на табурете Тропилина, Сергей Алексеевич ворвался в комнату и попытался выхватить из кармана револьвер. Но тут случилась заминка. Револьвер запутался в кармане. Всего несколько секунд. Но этого хватило. Вронский смотрел уже по третьему разу фильм Зархи. Он опустил взгляд на гостя и увидел его большие карие глаза. Сомнений не было: это были ЕЕ глаза. С криком «Нюра!» Вронский кинулся к Сергею Алексеевичу, сгреб его в объятия, расцеловал и кинул на постель. Такого приема Каренин никак не ожидал, но нахлынувшая волна чувств накрыла его.

Тут у автора возникла некоторая сложность. Боюсь, что если начну описывать последующую сцену, я в бывшем моем отечестве прямиком попаду под статью закона «О пропаганде гомосексуализма». Но, если начну осуждать своих героев, в нынешнем моем отечестве мне прилепят ярлык гомофоба и я буду нерукопожат в кругу либеральной общественности. И тот и другой вариант для меня нежелателен. Все-таки попробую пройти между Сциллой и Харибдой или, как говорят у нас, между Саброй и Шатилой. Итак, я не против однополой любви, но и пропагандировать ее решительно не буду. Мне абсолютно нет никакого дела до того, чем люди занимаются в своих постелях. Лишь бы это была не педофилия, гетерофилия, зоофилия (моя солидарность с зелеными), антиправительственная или шпионская деятельность, печатанье фальшивых ассигнаций, лжесвидетельство и коррупция.
Как там было у Василия Шукшина: «А поутру они проснулись». Первым чувством у наших героев после пробуждения было чувство смущения. Вторым – чувство неловкости. А потом к ним почти одновременно пришла мысль: «Семь бед – один ответ», и они обнялись и зарылись в одеялах и простынях. Если бы им было хоть что-нибудь известно о генной теории, они бы, наверное, поняли, что гены пальцем не размажешь. Короче, к ним пришла любовь. Пусть и однополая. В этот самый интимный момент в комнату ввалился с завтраком на подносе верный вестовой. Голова его была перевязана, поскольку, падая давеча с табурета, он ее зашиб. (После этого случая он невзлюбил Каренина еще сильнее, чем Хлудова.) Увидев, что творится в постели командира, Тропилин был охвачен смущением еще большим, чем смущение Вронского и Каренина вместе взятых. Покраснев, как рак, он с грохотом уронил поднос на пол, выскочил за дверь, схватил карабин, встал у входа и никого больше к полковнику не пропускал.

Между тем в Петербурге были весьма обеспокоены положением на секретном объекте. Телеграф молчал. (Телеграфист в состоянии белой горячки ушел в тайгу, был укушен энцефалитным клещом и скушан медведем.) От инспекции Каренина вестей тоже не было, по вполне понятной причине. Было высказано мнение, что японцы уничтожили секретный объект. Для спасения оставшихся в живых была организована экспедиция. Можете себе представить, что увидели спасатели, прибыв на место. Я не буду это описывать. Пусть читатель сам подключит свое воображение... По случайному стечению обстоятельств эшелон спасателей был сформирован из мусульман Северного Кавказа. Спиртного они не брали в рот, хотя других грехов за ними было предостаточно. Без особых церемоний они погрузили в поезд всех, кого нашли, военных и штатских. Забрали с собой и полковой сейф. Как мы увидим, это обстоятельство имело весьма важные последствия. Кстати, для того чтобы войти в кабинет Вронского, пришлось связать Тропилина, чем немедленно воспользовался Хлудов и повесил вестового. Так что Алов и Наумов изрядно приврали: Тропилина повесили не в двадцатом году, а гораздо раньше. Но, в конце концов, они же снимали не документальное кино, а художественный фильм, так что вымысел здесь вполне допускается.
Но весь трагизм положения заключался в том, что сконцентрированные в центральной Сибири русские войска так и не смогли добраться до побережья и почти все померзли. Да и корабли из Балтики уже вышли, и вернуть их назад никакой возможности не было. Дальнейшие события известны всем. Балтийская эскадра, доплыв до Японского моря, была обнаружена японцами, и вместе с великим русским художником Верещагиным почти полностью потоплена. Спасся только, не к ночи будь помянут, крейсер «Аврора». Вот такое стечение обстоятельств. Кто в этом виноват – военный министр Куропаткин, придумавший столь рискованный план, или полковник Вронский, не должным образом выполнившим свою миссию, тяга российских людей к зеленому змию или попросту несчастливая звезда России? Автору думается, что основная доля вины лежит, конечно же, на Блюмкине. Во-первых, потому, что он еврей и социалист. А во-вторых, именно Блюмкин познакомил местных дикарей с плодами цивилизации, даже не задумываясь о том, смогут ли они их использовать во благо. Дальнейшие события жизни Блюмкина показали его дурные наклонности: пепел Мирбаха до сих пор стучит в наши сердца.

Продолжение следует



Окончание

Дальнейшие события жизни Блюмкина показали его дурные наклонности: пепел Мирбаха до сих пор стучит в наши сердца.

По прибытии в столицу почти на всех участников несчастливой стройки были заведены дела. Полковнику грозил военный суд и прочие неприятности. Ведь, кроме того, что замысел вышестоящего начальства по его вине не был исполнен, полковая касса находилась в весьма плачевном состоянии. Иными словами, она была пуста. Все деньги, положенные на довольство офицерскому и рядовому составу, ушли на оплату местной настойки и заколдованных грибов. Последнюю и самую большую партию волшебных поганок Вронский купил буквально накануне ареста и поместил их в освободившийся от денег полковой несгораемый шкаф. Надо заметить, что следователи по делу Вронского находились в определенном затруднении. Ведь приказ, за невыполнение которого графу грозила статья о государственной измене, был совершенно секретен. Оглашение его вело к неминуемому скандалу, который был в данный момент абсолютно не нужен ни двору, ни кабинету министров. Так что Вронскому светила только статья о нецелевом использовании казенных средств. Согласитесь, под такой статьей в России живут 99 процентов чиновников, и даже в те стародавние времена людей с подобными обвинениями пускали в светские салоны и принимали при дворе.

Тем временем в Петербург пришли вести с театра военных действий. Они были печальны: сдача Порт-Артура, разгром эскадры, гибель Верещагина, потопление «Варяга». В довершение всех неприятностей из Сибири вернулись замерзшие солдаты и затеяли Первую русскую революцию. Чтобы снизить накал страстей, царю пришлось издать Манифест и пожертвовать некоторыми ключевыми министрами. Они были уволены с выплатой вполне приличных бонусов, а Куропаткина перевели на хлебную должность в Ташкент. Естественно, что на фоне таких событий дело Вронского было отложено, а потом и вовсе забыто. Тем не менее граф, чувствуя некоторую вину перед отечеством и желая окончательно закрыть свое дело, через свою бывшую любовницу, а ныне фрейлину двора, испросил аудиенцию у императрицы. Используя все свое личное обаяние и талант рассказчика, Вронский совершенно очаровал Александру Федоровну. Он наврал ей с три короба о кровавых битвах с коварными самураями, охоте на тигров в тайге, катаниях на оленьих упряжках по тундре, о своих непростых контактах с аборигенами. В завершение своего рассказа граф, в знак своей бесконечной преданности, преподнес императрице привезенные им грибы.

Дело Вронского было окончательно закрыто. Зато грибы, подаренные графом, имели при дворе чрезвычайный успех. Как известно, Александра Федоровна имела большое влияние на своего супруга. Видимо, через нее он пристрастился к волшебным грибам. Уж не знаю, какое он там смотрел кино (кроме говорухинской ленты «Россия, которую мы потеряли», мне ничего в голову не приходит), но, судя по дальнейшим событиям, его Императорское Величество потребляло это зелье вплоть до февраля семнадцатого. Вронский подарил императрице весь свой запас, а он был достаточно велик, так как его хватило не только дому Романовых, но и последующим правителям многострадальной российской земли. Я сильно подозреваю, что и сегодняшние руководители постоянно потребляют этот продукт, ибо ничем иным, как действием галлюциногенов, объяснить некоторые их поступки просто невозможно.

Да, Вронский решительным образом избавился от волшебных грибов. После того, как он обрел свою однополую любовь, виртуальный мир потерял для него свою привлекательность. Да и сколько раз можно смотреть одни и те же фильмы? Но оставаться в России нашим влюбленным было небезопасно. Хорошо известна история про то, как царь приказал своим спецслужбам отравить Чайковского, дабы он не позорил звание великого русского композитора. А причина была та же: «голубизна» Петра Ильича. В принципе, в России можно любить кого угодно и как хочешь. От тебя только требуется не выпячивать свое вольнодумство в интимных, да и в остальных вопросах, доводить его до сведения общественности. Сиди себе тихо... Но уж если засветился, тут уж либо сам под поезд, либо будь добр отведать полоний или чего попроще, но с тем же результатом. Наши герои решили, что скрывать свои чувства они не будут. Прятаться, встречаться на чужих дачах, ждать, когда кто-то из друзей уедет в командировку и освободит квартиру... Нет, это не про них. Выход из создавшейся ситуации напрашивался сам собой. Ведь даже в те времена западное общество заметно обогнало российское в плане толерантности и терпимости. Итак, в Европу. Прежде всего, паспорта. Они были испрошены и довольно скоро выправлены. Финансовый вопрос тоже разрешился вполне успешно. Левин, сосед Вронского и управляющий его имением по доверенности, по просьбе графа удачно его продал. Сумма, доставшаяся Вронскому, была весьма внушительна, даже с учетом того, что Левин умыкнул себе больше половины. Сергею Алексеевичу, со своей стороны, удалось вполне удачно продать папашину казенную квартиру черным риелторам из Африки. Уже перед самым отъездом Вронский по поддельным векселям получил крупную сумму наличных сразу в нескольких банках. И вот поезд мчит наших героев в Новую Жизнь.

ЭПИЛОГ
Подробности жизни господ Каренина и Вронского в Голландии, а обосновались они именно там, широкой публике не были известны. Во всяком случае, крупнейшие газеты того времени их не упоминают. В местной прессе пару раз печатались репортажи о пьяных драках и дебошах на их вилле в маленьком провинциальном городке. Ну, так что в жизни не случается? Все мы живые люди...
Доподлинно известно, что жили они довольно скромно, хотя иногда путешествовали по разным странам. Так, по пути на отдых в турецкую Анталию они заезжали в Константинополь, где виделись с Хлудовым-младшим. Его батюшка, Хлудов-старший, вскоре после отъезда Вронского на войну был найден с перерезанным горлом в одном из домов терпимости на Петроградской. Порезали его две проститутки, которых он снял. Дело в том, что к тому моменту в обиход вошло электрическое освещение, в комнате было светло, и девицы без труда смогли прочитать многочисленные тату на теле Хлудова. Как назло, девушки были фанатками Льва Николаевича. Потом их судили, а графа Толстого отлучили от церкви. Громкое было дело. В знак дружбы с покойным отцом Вронский ссудил бедствующего Хлудова деньгами. Тот немедленно купил билет до Москвы, где устроился преподавателем в Академию Главного Штаба РККА. Дело там у него пошло. У слушателей лекции Хлудова имели оглушительный успех, а некоторые из его учеников даже превзошли учителя. Достаточно упомянуть такие известные фамилии, как Тухачевский, Ягода и Ежов.
Побывали наши влюбленные и в Финляндии, в гостях у Маннергейма. Маршал принимал их в президентском дворце и угостил прекрасным ужином. А утром следующего дня повез на бесплатную экскурсию на оборонительную линию своего имени. Там Вронский и Каренин выслушали интересный рассказ Маннергейма о секретных стратегических особенностях этого сооружения, много фотографировали и рисовали схемы. По дороге домой они остановились в Париже, где продали все фото и схемы агенту советской разведки. Надо ли уточнять, что фамилия чекиста была Блюмкин. Позже этими документами он пытался шантажировать Маннергейма с целью потянуть с маршала деньжат, но был застрелен агентами финской разведки. Убийство, как водится, свалили на НКВД.

У знакомых нам вождя стойбища оленеводов и главного шамана дальнейшая судьба вполне удалась. Жизнь в тайге приучает человека предчувствовать опасность, и буквально за день до прибытия спасательной экспедиции все племя снялось с места и ушло в тайгу. Позже вождь и шаман с кучей своих и чужих жен, а также множеством курчавых ребятишек эмигрировали в Палестину. Поначалу местные евреи приняли их довольно холодно. Но потом, когда выяснилось, что у них пулемет с патронами и куча денег (практически вся полковая касса), отношение к ним резко поменялось. Тамошние хасиды заявили, что новоприбывшие – это одно из утерянных колен Израиля. Правда, как одно из колен оказалось в дальневосточной тайге, никто объяснять не стал. Вера тем и хороша, что не требует разъяснений и доказательств. Раз сказано «утерянное колено», значит, так оно и есть. Теперь их потомки процветают в Бней-Браке. Мне они там попадались во множестве. Иной идет такой, ну вылитый еврей: шляпа черная, пейсы, тфилин... Но вот как рот откроет – чистый шаман. Разве что ожерелья из медвежьих зубов не хватает.
А вот у простых каторжан, строивших железную дорогу, все сложилось сложнее. Большинство их разбрелось по тайге. Кто-то из них прибился к кочующим племенам, кто-то поставил срубы и попытался заниматься обработкой земли, охотой или рыболовством. Во время Гражданской войны зеки из бандитов примкнули к красным партизанам. Тем из них, кому не повезло умереть к 37-му году, пришлось отправиться в знакомые места достраивать то, что не достроили в 1905 году. Каторжане из политических, то есть евреев, в Гражданскую, как правило, сидели тихо. Они уже обзавелись хозяйствами и семьями. Так что, когда спустя пару десятков лет правительство решило организовать еврейскую автономию, то с выбором места вопросов не было.
А что же сталось с самой железной дорогой? В конце тридцатых годов в глухой тайге была найдена недостроенная ветка. Было решено разобрать рельсы и использовать их при строительстве новой важнейшей дороги в той же тайге. Сколько народу полегло при разборке старой дороги и строительстве новой, одному Богу известно. Высшее начальство, меньше всего думая о простых зеках, иногда вспоминало о небольших начальниках. Время от времени их меняли. При этом сменяемое начальство автоматически попадало в соответствующие списки. Что за этим следовало – понятно. В какой-то момент ротации лагерного начальства так участились, что технические документы по строительству где-то потерялись. А самое главное, что уже никто не знал, куда собственно, надо тянуть ветку. Тем не менее, в центр поступали бодрые донесения об освоенных километрах и построенных промежуточных станциях. К середине пятидесятых бурное строительство закончилось. Рельсы в тайге ржавеют до сих пор. Не верите? Поезжайте, увидите сами.

Что же касается Алексея Александровича Каренина, то судьба его сложилась вполне трагично. Иначе и не скажешь. Его сынок так торопился свалить из России, что даже не пришел попрощаться. Ну что же, такое случается с влюбленными юношами. Но то, что он не сообщил черным риелторам, которым продал отцовскую квартиру, что в доме находится беспомощный старик, – это свинство. Через несколько дней после отъезда молодого Каренина за границу его афера с продажей казенного жилья вскрылась. Полиция и жандармы попытались проникнуть в квартиру, но африканцы заняли там круговую оборону, забаррикадировались и три недели сдерживали натиск властей. Когда же все-таки жандармам удалось овладеть помещением, Алексея Александровича нигде обнаружить не удалось. Посреди гостиной стояла его коляска. Она была пуста. Жандармский ротмистр, глядя на сытые черные рожи риелторов, сразу догадался, куда пропал старик. Но доказать в суде он так ничего и не смог. Так Каренин стал первой жертвой черных риелторов на Руси.

Когда до Ясной Поляны дошли известия об описанных выше событиях, старый граф очень оживился. Мурлыча себе под нос что-то бравурное, он зашел в кабинет, сел за стол и позвал жену.
– Софочка, душа моя, достань внизу шкапа розовую папку с тесемками и, пожалуйста, красиво напиши: «Анна Каренина». Хочу, понимаешь, новый романчик тиснуть.
– Левушка, ты же по дружбе обещал Алексею Александровичу гадости про него не писать.
– А неча ему было у меня портсигар красть. Да ты что думаешь, я из-за него столько времени сей сюжетец не пользовал? Нет, матушка. Это все из-за старика Каренина. Этому сожрать человека – плевое дело. А сейчас, когда его самого скушали, можно и романчик состряпать. То-то барышням понравится. А почему ты решила, что я непременно гадости про них напишу?
– Да ты же иначе не умеешь. Да и не стал бы граф Вронский воровать твой портсигар.
– Ты считаешь, не стал бы, потому как граф? И ты говоришь такое мне? Я ведь, между прочим, тоже граф и лучше тебя знаю, на что графья способны. Портсигары у порядочных людей я, конечно, не тибрил, но кое-что и за мной водилось. А вообще-то я сам виноват. Пригласил в гости хлыща, а дорогую вещь не спрятал. Ну ладно. Хватит болтать. За работу! Пиши: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Все смешалось в доме Облонских».
– Но, Левушка, зачем про Стиву-то? Он же золотой человек, душка! Очень тебя прошу! Мало того, что хорошего человека обидишь, так еще мне в Москву показаться невозможно будет. Вот в Петербурге мне в половине домов отказано. На тебя обижаются. Ты вот безвылазно сидишь в деревне, а мне дочек выдавать замуж надо.
– Безвылазно, говоришь? Вот как-нибудь уйду, мало не покажется.
Лев Николаевич задумался. На Стиву у него имелся давний зуб. Лет 35 назад Степан Аркадьевич увел у Льва Николаевича прехорошенькую белошвейку. Подло увел. Тем более подло, что в те времена они приятельствовали между собой. Жене про этот случай граф, конечно, не рассказывал. «Вот сей час и пропесочу его, подлеца», – подумал он, а жене сказал несколько язвительно:
– Мон шер, кто из нас писатель и зеркало русской революции, ты или я? Если ты, то давай садись и пиши. А если я, то записывай, что тебе диктуют, а свои комментарии оставь при себе.
Неожиданно топнув босой ногой по паркету, почти крикнул:
– Пиши: «Жена узнала, что муж был в связи с бывшею в их доме француженкою-гувернанткой».
Софья Андреевна обиженно поджала губы, но спорить не стала, а старательно записала все, что диктовал ей муж. В вопросах творчества его авторитет был непререкаем.

Возможно, некий любопытствующий читатель спросит автора: «А откуда вам, собственно говоря, стала известна эта история?» Что ж, любезный, я удовлетворю ваше любопытство. Некоторое время назад я путешествовал по Европе исключительно ради своего удовольствия. Одним из пунктов моего вояжа был славный город Вена. Там на большом блошином рынке, который работает каждую субботу, в киоске букиниста мне попалась брошюрка в замусоленном и потрепанном мягком переплете. Привлекла она мое внимание тем, что была написана по-русски. Я взял ее в руки. Называлась книга так: «Воспоминания покойного графа Алексея Вронского под редакцией Сергея Каренина». Она была издана в Голландии каким-то маленьким эмигрантским издательством в апреле 1940 года. Купив эту книгу, я принес ее к себе в гостиницу и за вечер прочитал. Текст был изложен несколько сумбурно, но содержание меня очень заинтересовало. Я спрятал ее в чемодан, решив, что внимательно прочитаю по приезде домой. Но, как говорится, человек предполагает...
Предыдущей моей остановкой до Вены была Барселона, а следующей после Вены была Москва. Мне очень хотелось порадовать моих московских друзей запрещенными к ввозу продуктами. И в Барселоне мною была куплена целая нога хамона. Она лежала в том же чемодане, куда я сдуру положил книгу. В Москве, конечно, я своего чемодана не увидел. Я его больше вообще не встречал. Мои друзья огорчились потерей хамона, я – потерей книги. Но мне казалось, что дела не так уж плохи, поскольку мне известно название издательства. Но тут меня ждало жестокое разочарование. Оказывается, владелец издательства был евреем, и перед самым приходом немцев ему удалось сбежать в Англию. Нацисты, обозленные тем, что не смогли сжечь хозяина, сожгли его издательство. Так что, вероятно, весь тираж интересующей меня книги погиб, и моя пропавшая была последней. В этом скромном труде я попытался по памяти восстановить текст, прочитанный мной второпях и, откровенно говоря, довольно невнимательно. Для логичности повествования мне пришлось кое-что домыслить, кое-что выписать из справочников. Извиняюсь за возможные неточности и исторические нестыковки. Я ведь не историк по образованию.
Честно говоря, работа над этим рассказиком доставила мне большое удовольствие. Надеюсь, что и вы, дорогой читатель, пару раз улыбнулись, просматривая эти листки.

22.2.2016

Авторизуйтесь, чтобы получить возможность оставлять комментарии