КОНТУР

Глава 13. Озорная юбчонка
(продолжение)

Отщёлкав всех желающих увековечиться, Перетятько набросился на похлёбку, поверхность которой переполняла флотилия толстеньких шматков, на вкус оказавшихся чистым жиром, а несовершенства той похлёбки он частично перечеркнул половиной буханки чёрного хлеба. А потом ещё целую пару часов сибаритствовал у самовара, надуваясь жидким чаем и посасывая сахар в виде крошечного осколка.
Бабка любила поговорить, но ей в этот раз не повезло блеснуть историями из прошлого; ей лишь с трудом в монолог фотографа удалось вклинить кое-что о себе. А именно: пьяницу схоронив (слово муж она ни разу не употребила), она много лет куковала одна, но недавно скончалась младшая дочь и за собой оставила девочку; ту, как полную сироту, государство хотело забрать в детский дом, но бабка её отвоевала, так они вдвоём и поживали.

Тут же, как будто для подтверждения, явилась замызганная девчонка, на вид от шести до восьми лет. Отругав, что шаталась бог знает где, бабка ей сунула хлеб и похлёбку, и внучка исчезла в угол домишки, где стала украдкой вылавливать жир и кидать его в тёмный угол (чтобы потом, украдкой от бабки, бросать его в пасти соседских псов), а потом занялась чистописанием и арифметическими задачами.
От чая, пусть слабого, но в количестве, фотограф достаточно взбодрился. Он отыскал в доме чулан, в котором создал красное освещение и незамысловатую лабораторию для проявления фотоплёнок и печатания фотографий, провозился там до первых петухов, а потом тихо, почти на ощупь забрался на печь, где ему постелили.

Проснулся он вскоре оттого, что его трогали под одеялом за одно интимное место. Перетятько попробовал понять, где он находится и с кем (поправимся: приятные ощущения вначале задали вопрос: с кем?). Вид его жиром облитого тела и под стать ему рыхлой морды не вызывал у дам аппетита, поэтому он в своём городке женщинами не был избалован. В его узкую железную кровать, в которой он едва умещался, изредка всё ж залетала плоть, противоположная мужской, но большинство таких происшествий оставляли залётных птиц в недоумении, раздражении и сексуальном дефиците, поскольку непьющий толстый мужик в постели оказывался импотентом. Конечно, его это тоже раздражало, а больше - тот факт, что на самом деле он импотентом не являлся, поскольку ночами, по утрам, либо в ситуациях одиночества у него всё было в полном порядке. В деревнях Перетятько везло больше: там мужики умирали, как мухи, от чрезмерного алкоголя и связанных с пьянками происшествий, и женщины совсем не придирались к любому лицу мужского пола.
“Бабка! - подумал Перетятько, вникая в приятные ощущения. - Во, старушенция! Bо даёт”! Он захотел, чтоб его потрогали немного в другом месте, повёл свою руку к руке бабки, и наткнулся на тоненькие пальчики, сладко гулявшие по территории, запретной для маленьких детей. “Девчонка”! - подумал он в изумлении, хотел откатиться от греха, но получилось совсем другое: ручонка дёрнулась под его пальцами, как испуганный воробей, хотела вспорхнуть и улететь, но её успела перехватить широкая мягкая ладонь, и вновь посадила её на ствол. Когда мужское тёплое семя обрызгало девочкино лицо, она испугалась, заколотилась под тяжёлыми одеялами, рванулась с печи и свалилась на лавку, на которой спала бабка.
Девочке очень повезло свалиться на мягкий бабкин живот, а не на твёрдое дерево лавки или, что хуже, упасть на пол. А бабка, конечно, заорала - и от боли, и от испуга, но, слава богу, тощая внучка по весу была если не кошкой, то не больше, чем три кошки, иначе, всё получилось так, как если бы с печки на бабкин живот одновременно свалились три кошки; в результате, живот бабки не лопнул, и ничего в нём не нарушилось, лишь только ускорились и завершились процессы, называемые естественными.
Перетятько лежал, тяжело дыша, слушая звуки переполоха, с ужасом думая о последствиях пережитого удовольствия. Девчонке, однако, хватило ума умолчать о причине её падения, фотограф сделал вид, что не проснулся, а бабка, исподнее простирнув и поменяв его на сухое, и не забыв отругать девочку, послала её досыпать на лавке.
- Ах, эти русские тёплые печи! - воскликнули рядом с Перетятько.
От этого внезапного восклицания его собственная слюна плеснула в дыхательный проход, и он закатился в неистовом кашле. Абадонин, оказавшийся за столом, ударил Перетятько по спине, кашель моментально оборвался, и Абадонин продолжал:
- Не всё обожаю в русской деревне, но к русским печам - нежнейшие чувства. Бывало, вскарабкаешься на печь, в душный, дымком пропахнувший сумрак, и часто это не сумрак даже, а непроницаемая темнота. Утонешь коленями в матрацах, полезешь по качающимся кочкам сквозь ворох заскорузлых одеял, пахнущих старой пылью и пеплом, нащупаешь что-то вроде подушки, завалишься, на спину перекатишься, закроешь глаза, и ощущение, будто падаешь в мягкую пропасть. И, о как мечталось в неё проваливаться в сопровождении нежного тела! Один, в томительных грёзах о рае, с усладой внимаешь звукам вокруг: мурлыканью рядом возникшей кошки, тихому потрескиванию поленьев, мокрому, с хрипами, кашлю хозяина, сварливому голосу старухи, хныканью упрямого младенца, которого пытается усыпить тихая песенка юной мамочки. О, крыша мира, с которой слетаешь в самую суть настоящей жизни, в прелесть фантазий о юной мамочке, в сон, за которым другой сон... Так дербалызнем за русские печи!
И этот восторженный монолог Абадонин закончил так логично, что нет даже смысла пояснять, как именно он закончил. Перетятько, как и следовало ожидать, тост Абадонина не поддержал из-за возможности мигрени.

Глава 14. Рецепт интересной жизни
В очередной свой перекур армян навестил солист Тигран. Белка ему прыгнула на колени, сунула руку под белый пиджак, гладила там звериную грудь и шептала ему на ухо:
- Ты знаешь такую скороговорку: милая Мила мылась с мылом. Намылилась, смыла - так мылась Мила. Ну-ка, Тигрик, быстро скажи.
Тигран начал, но тут же запутался.
- А ты меня мылом сегодня помылишь? - спрашивала его Белка.
- Помылю, помылю, - Тигран отвечал.
- А смоешь мыло? - шалила Белка.
Что-то стало её тревожить, она обернулась и взглядом столкнулась со взглядом незнакомого мужчины. Для неё это было непривычно - оборачиваться на взгляды, она ещё девочкой привыкла, девочкой стройненькой и смазливой, что на неё всегда кто-то пялился, а там, где было много мужчин, на неё пялились все мужчины. Резко к Тиграну повернувшись, Белка без повода и так громко захохотала ему в ухо, что он её почти уронил.
- А как насчёт этой? - спросил Басамент, обернувшись на Белкин смех.
- Она - прекрасна, - сказал Заплетин. - А как когда-то заметил Платон: прекрасное - это сияние истины. Белка прекрасна, пусть иногда какой-то язык назовёт её шлюхой.
- Красивая девка, - сказал Басамент. - Но я говорю о нашем бизнесе. Плевать на её сексуальную жизнь. Лишь бы полезной оказалась. Что ты о ней думаешь, Заплетин?
- Да разное думаю, - отвечал. - Вряд ли с ней что-нибудь получится, но почему бы не попробовать. Жидков знает Белку намного лучше. Она у него даже жила. Ты у Жидкова лучше спроси.
- Да, - подтвердил Жидков. - Белка со мной пожила немного. Не потому, что в меня влюбилась или я для неё особенный. Она тогда из России вернулась и находилась на мели. Но мне от неё пришлось пострадать. Известный вам проходимец Чичиков так бы сказал о моей истории: потерпел по службе за правду. Служба, конечно, не в смысле работы в каком-нибудь учреждении, а в том, что…

- Ладно, - кивнул Жидков. - Расскажу, как я потерпел за правду. Как-то Белка меня попросила почитать и оценить её стихи. Тогда я не знал, что она сочиняет, но в женщине Белкиного размаха ничему не следовало удивляться, и я постарался не удивиться. Я, напротив, даже смутился: ну кто я такой, на самом деле. Я и в своих несмелых рассказах в то время был так не уверен, что когда Марамзин их расхвалил и напечатал в журнале “Эхо”, я решил, что он просто погорячился. Я так и сказал Наташе: не смею. А кроме того, - добавил я, - я не поэт, чтоб судить о поэзии. Белка настаивала, и я сдался. Над стихами её я возился с неделю. Слабые в сторону отложил, оставшиеся честно отредактировал. Отдал ей стихи, - благодарила. А я был доволен, что услужил. Потом Белка куда-то исчезла; не видел её, наверно, с полгода.
Однажды ко мне явились приятели, выпить уже не помню за что, и с ними были Белка с Лимоновым (она была в Лимонова влюблена, и даже в Париж за ним вскоре последовала; хотя, чего же, Париж - не Сибирь). На той вечеринке хмельная Белка мне сказала примерно такое: а Лимонову стихи мои понравились, даже те, которые ты отверг, не знаю, как это мне пришло в голову просить твоё мнение о стихах. Такую мне вдруг отвалила пощёчину. Вскоре ещё один поэт попытался всучить мне свои рукописи, якобы для общего ознакомления. Нет, отвечал я с вежливой твёрдостью, зарёкся я связываться с поэтами. Щепетильны, обидчивы, подозрительны, мнительны, мстительны, опасны.
- Белка опасна? - хмыкнул Заплетин. - Не для меня, во всяком случае. Ладно, я сам с ней поговорю.
Он подошёл к столу армян.
- Привет, Наташа, - сказал он. - Можно с тобой переговорить?
- Кто он такой? - спросил Тигран.
- Здорово, Заплетин! - воскликнула Белка, узнав его не в первую секунду.
Обнимая Тиграна за крепкую шею, она так небрежно полулежала на его широких коленях, что юбка из лёгкого материала отхлынула на бёдра и открыла трусики. Очевидно, она об этом знала, но вела себя так, будто в ней сохранилась непринуждённость маленькой девочки.
- Армяне! Налейте Заплетину водочки.
- Нельзя, Заплетин, - сказал Тигран. - Она сейчас занята. Что ли не видишь?
- Тигранчик не хочет меня отпускать. Я к тебе попозже подойду. А лучше, ты меня на танец пригласи.
- Ладно, попозже, - кивнул Заплетин.
Подтянулся к армянам и весь оркестр. Белка со всеми должна была выпить, и вскоре её так развезло, что Тигран потащил её из зала в какое-то служебное помещение. Там, не теряя ни секунды, он овладел бесчувственной женщиной, оправил ей юбку, сам оправился, вернулся на сцену, крикнул ребятам, чтоб те ему сбацали “Глазки, как сказки”, схватил микрофон, и - поди, догадайся, что всего пять минут назад этот поющий со сцены южанин совокуплялся с красавицей Белкой.
Белка хоть в зале не появлялась, но время от времени возникала в головах многих мужчин. Её представляли то на диване в кабинете владельца ресторана, и к ней по очереди или даже группками наведывались армяне. То, представляли, её увезли, пользуясь задним служебным выходом, и сейчас она где-то в полу-сознании доставляет радость каким-то счастливчикам. Никто не представил её просто спящей, - но так, очевидно, функционирует наше капризное воображение, оно использует тусклую правду, как птица использует землю и ветку, - чтоб оттолкнуться и взлететь.

Пока она видит какие-то сны, заглянем в её прошлую жизнь. Несмотря на ещё молодые годы, Белка жизнь прожила большую, то есть мы имеем в виду то, что жизнь не должна измеряться лишь количеством прожитых лет, а лучше её измерять переездами, переменами, буйством, кипучестью, ссорами, ненавистью, любовью, глубиной и насыщенностью ощущений, качеством общения с людьми, - иначе, всем, только не скукой и рутинным размеренным существованием.
До первой эмиграции в Америку (да, она дважды проделала то, что многим и раз не удалось) Белка престижно жила в Ленинграде, замужем за всенародной знаменитостью. После развода она побуянила в компании холостяков, а когда истощились деньги от брака, обратила внимание на евреев, которые отваливали на Запад во всё возрастающих количествах.
Белке женить на себе еврея было проще, чем не женить. Не истёк и медовый месяц, молодожёнов отыскали неведомые родственники в Израиле и тут же выслали приглашение переехать в Израиль постоянно для воссоединения семьи. Жизнь без израильской родни стала буквально невмоготу. Молодожёны о том написали в организацию ОВИР. Подождав несколько месяцев, ОВИР опустил двух отщепенцев на одну чашу весов, а на другую - две квартиры в лучшем районе Ленинграда. Квартиры так резко перевесили, что подбросили молодожёнов в кресла самолёта “Аэрофлота”, который в то время едва успевал очищать Советский Союз от ненужного населения.
В самом начале иммиграции Белка пыталась стать моделью, и даже немного на том зарабатывала. Потом она поссорилась с агентом, - несколько раз не явилась на съёмки по причине похмельного состояния, - и оказалась на мели. Её приютил добрый Жидков, хотя в данном случае доброта сочеталась с возможностью пожить с одной из красивейших русских девочек, эмигрировавших в Америку. И вдруг Белка всех поразила тем, что решила вернуться в Россию. И вернулась. И все ощутили, что без неё в русских компаниях стало как-то тише и скучнее.
Как-то Заплетин заехал к Жидкову, а дверь вдруг открыла Белка Чалая. Заплетин замер перед порогом.
- Ты же в России, - промямлил он.
- В какой я России? Вот же я, тута. Не призрак. Можешь меня пощупать.
- Да как же? - неловко тронул он Белку недалеко от роскошной груди. - Тебя по телевидению показывали. В группе вернувшихся в Союз. И статья в русской газете, как вы по советскому телевидению Америку грязью поливали...
- Господи, какая ерунда! Что случится с богатой Америкой, если какая-то русская девочка её мазнёт испачканным пальчиком? Её свои-то, американцы, пытаются вывалять в грязи, а она богатеет, да процветает. Видел бы ты, что в России творится... Сашка! - крикнула она в кухню. - Подай же скорее человеку. А то он никого не узнаёт.

Жидков вышел с бутылкой водки, пакетом чипсов, сыром, стаканами. “Как же тебя-то не узнать? - думал Заплетин, на Белку поглядывая, пока организовывался стол. - Всегда вот такая непредсказуемая. Настасья Филипповна из “Идиота”.
- Ну, рассказывай. Как там в России? И как удалось опять эмигрировать.
Принципиальные иммигранты сурово осуждали возвращенцев (решивших вернуться в Советский Союз). Как их только не называли: пятая колонна, политическая проститутка, кэгэбэшник, предатель, сволочь. Заплетин эти прозвища не использовал, он сам слишком часто скучал по России. Он даже оправдывал возвращенцев: что поделаешь, если в Америке человеку либо не повезло, либо многое в ней оказалось чужим, непонятным и ненужным.
Когда Белка реэмигрировала, сначала всё было совсем неплохо, - друзья, любовники, рестораны, масса культурных развлечений. Деньги водились: меняла доллары, продавала западное барахло. В обмен на покладистые интервью о том, как в Америке всё ужасно, правительство выделило ей комнату в общей квартире с пятью семьями, с одной кухней, одной ванной и таким же количеством унитазов.

До Белки в той комнате жил инвалид, который, как положено инвалидам, был неизлечимым алкоголиком. Он беспрерывно кашлял и харкал, пил валидол, страдал от печени, валялся по больницам и санаториям, - иначе так радовал соседей неизбежной скорой кончиной, что даже не было необходимости подсыпать ему в пищу крысиный яд. Пока он ещё не совсем загнулся, все предусмотрительно написали слезоточивые заявления с жалобами на тесноту и убедительно попросили предоставить дополнительную площадь.
Инвалид предсказуемо подох, но в комнату вдруг поселили Белку, молодую красавицу со стороны. Соседи страстно погоревали о беспросветности в судьбе, потом отыскали утешение, что комната другим-то тоже не досталась, а Белку, понятно, невзлюбили ещё до того, как её увидели. А увидев, разбились на два лагеря. Все женщины Белку возненавидели за наглость родиться такой красавицей. Мужчины, симулируя безразличие, стали подстраивать варианты остаться с Белкой наедине, а под шипение жён закуривали:
- Да нет, - обволакивались дымом, - она, вроде, на шлюху не похожа.
Белка дома бывала мало, гостей и других не приводила, о себе ничего не говорила, - иначе, она оставалась загадкой, которую всем не терпелось решить. И решили, таким вот образом. В России, напомним иммигрантам, при всех многоквартирных сооружениях были (и, кажется, ещё есть) замечательные организации - Жилищно-Эксплуатационные Конторы, в которых работали Маруси, Клавдии, Фаины и Ивановны. У них-то соседки и разведали, что Белка была политической беженкой, жила в Америке, и вернулась, и её даже по телевидению показывали в группе политических хамелеонов. Из обычной суки и шлюхи Белка мгновенно доросла до статуса предателя и шпионки. Мужчины и женщины объединились. Во все инстанции полетели коллективные гневные письма: преданных Родине честных тружеников не замечают, не дают, а шлюхам, предателям и тунеядцам - почему-то дают, и даже без очереди.

Обстановка в квартире сложилась так плохо, что Белка решила вернуться в Америку. Да и другое (дефицит, хамство, обман, матерщина, грязь) тоже мешало любить Родину так, как любили её соседи. И ко всему: к ней почти ежедневно стал наведываться участковый, и всё с одним пакостным вопросом: когда вы бросите тунеядствовать?
- Глядите, - однажды он пригрозил, - здесь вам не Америка, понимаете? Даём вам самый последний шанс: ежели в пару недель не устроитесь, привлечём к судебной ответственности. В нашем городе-орденоносце подобные трутни ни к чему.
Искать работу и где-то работать? - эта мысль заставила Белку соблазнительно приодеться и отправиться в консульство США.
- Ну что же, - сказал ей всегда высокий, всегда улыбающийся американец (он ещё был всегда женатый, но в силу мужской изначальной испорченности не мог бороться с собственным взглядом, который, как Белка и рассчитывала, пытался проникнуть одновременно в два сумасшедших треугольника, между грудями и коленями). - У вас был год, чтоб передумать. А год, - американец заглянул в бумаги, - далеко ещё не истёк. - Он сложил на груди руки, волосатые, но не рабочие. - А что вы так торопитесь в Америку? Поживите ещё немножко на родине. Поучите меня русскому языку.
Белка поучила, но немножко, пока американец ей платил за уроки русского языка, так сильно укороченные сексом, что лучше сказать, платил за секс. А потом, как будто, без всякого повода вдруг отказался от уроков и вообще перестал звонить. Белка сама ему позвонила, наткнулась на сердитую супругу, и в который раз ощутила мощь и свирепость женской ревности.
- Умеют же некоторые жить, - вспомнил Заплетин рассказ Белки о двойной её эмиграции. - Никогда не работая, но красиво. Избегая рутины, однообразия и сопутствующей тоски. Что им политика, идеология, они и из них извлекают пользу. Но - загадка: любого другого, ведущего подобный образ жизни, я непременно бы стал презирать, а Белку такое не оскверняет.
И вот что ответил ему Жидков:
- А что если Богу всего угоднее женская красота? И все мужчины сотворены, чтобы поклоняться красоте? А что если именно Белкина жизнь воплощает в себе истину и совершенство? И что если именно Белкина жизнь - это рецепт интересной жизни.

Продолжение следует

Как приобрести книгу «Сказки русского ресторана»
и другие книги Александра Мигунова:
Чек или мани ордер пошлите по адресу:
Alexander Migunov
4011 Catalina Drive, Bradenton, FL 34210.
Дополнительная информация:
Телефон: 561-843-3224, e-mail Этот e-mail адрес защищен от спам-ботов, для его просмотра у Вас должен быть включен Javascript ,
сайт автора www.amigunov.com.
Стоимость книг:
«Сказки русского ресторана», 530 стр. - $16.00
«Веранда для ливней», 288 стр. – $10.00
«Поля проигранных сражений», 301 стр. - $10.00
«Hotel Million Monkeys and other stories»
(на английском), 208 стр. - $10.00
Цена за книги включает налог на продажу и стоимость пересылки.