Версия для печати

Прощай, любимый город

Автор: 

Любкины рассказы

Посвящается 75-летию прорыва блокады Ленинграда


Ленинградцы, дети мои...
Джамбул Джабаев

...Собираясь в дорогу на ПМЖ в Штаты, я съездил попрощаться с двумя городами: в Одессу на «cамом синем в мире Черном море» и в «город над тихой Невой» Ленинград. Я не стал жителем Одессы, хоть и считаю ее своей alma mater, и никогда не жил в Ленинграде, но этот, пусть не родной, город мне близок и дорог. Я прощался с Питером навсегда, но он и сейчас не отпускает, а правильней сказать, не прогоняет меня...

...Как это ни выглядит странно и даже кощунственно, но Люба вправе считать 22 июня 1941 года для себя счастливым днем. Сейчас объясню, в чем дело. Люба – урожденная ленинградка, но корни ее на Украине, в небольшом уютном городке с еврейским местечком в центре, где до войны проживало больше половины городского населения.




Успешно закончившую седьмой класс Любку ждало радостное событие – мама отправляла ее на все лето к бабушке и тетке на Украину. Там гостью из Ленинграда ждали двоюродные братики и сестрички, подружки, с которыми прошло все детство. Сердце девчонки радостно ускорялось при воспоминании о вкусных бабушкиных «лоткалех», прогулках с подружками в соседний лесок, сорванных тайком яблоках в соседском саду, а, главное, о товарище своего старшего брата – девятикласснике Семе...
Люба хотела приехать к бабушке в пятницу 20 июня, как раз к праздничному (наступает шабес) ужину. Поэтому билет на поезд Ленинград – Одесса тетя Рая, заведовавшая всеми административными делами родни, должна была взять на 18-е число. Но накануне пришло письмо с Украины, где от имени мишпухи поступила большая просьба. Дело в том, что июль, август – сезон фруктов и варений из них. Сахарный же песок в это время становился самой злободневной проблемой, которая разрешалась поездками в большие города; главным образом, в ближайшую Одессу, где (само собой!) его цена была на порядок выше. Просьба многочисленной родни и заключалась в пересылке с Лыбале хотя бы мешка этого остродефицитного продукта.

Поскольку и в Ленинграде сахар не продавался мешками, а все ленинградские тетки с утра до вечера трудились на производстве и свободного времени для беготни по магазинам у них не было, решено было закупки сделать до конца недели и отправить Любу в воскресенье. Да, именно в воскресенье 22 июня.
Поезд отправлялся в шесть часов вечера, а в полдень вся страна узнала из речи Молотова по радио о нападении Германии на СССР. Счастливым же для Лыбале этот день оказался потому, что вся ее родня из местечка была зверски убита фашистами той же ранней осенью 1941-го. Все в мире относительно, и оставшиеся переживать страшную ленинградскую блокаду Люба и ее мама славили Всевышнего за снизошедшую благодать...
...Я в гостях у 77-летней Любочки Покотиловой в ее однобедрумном аппартменте в пригороде Чикаго, полученном недавно по программе Section 8. Плавный разговор на всевозможные темы (мало ли о чем могут говорить эмигранты!) каждый раз возвращается на круги своя, ко времени и событиям, которые люди ее поколения не смогут «уложить в запасники» до последнего их часа.
Когда речь заходит о Питере, о ленинградской блокаде, я умолкаю. Говорит только Люба. На ее лице с молодыми и по-прежнему выразительными «персидскими» глазами (в детстве Люба с ее восточной красотой казалась мне царицей Тамарой) отражается вся гамма человеческих чувств: радость и грусть, запоздалый страх и мечтательное отрешение, отчаяние и спокойная убежденность. Она снова там, в событиях более чем полувековой давности, в том времени, отголоски которого будут сопровождать еще не одно поколение потомков...
Диктофон включен – я запиcываю Любкины рассказы.
Горят Бадаевские склады!
В жизни мне много везло на хороших людей. Кажется, не случись этого везения, я бы не пережила блокаду, не прожила бы достаточное количество лет и, уж точно, не сидела и не беседовала с тобой в американском Чикаго....
...По-настоящему ленинградская блокада началась в тот сентябрьский день, когда немецкая авиация совершила налет и разбомбила Бадаевские склады, где хранился весь стратегический запас продовольствия большого города. Склады горели и догорали несколько дней, и зловещие отсветы того пламени были видны со всех концов Ленинграда.
Летние же месяцы войны были такими же, как и по всей стране, – тревожными и трагическими. В магазинах, тем не менее, было достаточно продуктов, городской транспорт с перебоями, но функционировал, предприятия, хоть и в более жестком режиме, работали нормально.
Бедой в эти месяцы стали бомбежки, а позже и артобстрелы из дальнобойных орудий. Ушедшие утром на работу, вышедшие на часок в магазин или просто в гости люди часто уже не возвращались домой, попав под бомбы или снаряды. Или, вернувшись домой, заставали руины вместо своего дома. Весь день был наполнен тревожным ожиданием встречи с близкими.

Постепенно исчезали продукты из магазинов (те, у кого были деньги – явное меньшинство – предусмотрительно закупались), транспорт останавливался: ходили только трамваи, так называемые «подкидыши» – «подкидывали» они несколько раз за день и на них можно было добраться только до определенного места, а дальше – как Бог пошлет.
К моменту, когда сгорели Бадаевские склады, уже не было воды и света, не работала канализация. Город замер. А в конце сентября начался голод – самая страшная пора за время всей блокады – осень и зима 1941–1942 годов. Введенная карточная система распределения продуктов не работала: карточки нельзя было отоварить – прилавки магазинов пустовали. Город умирал. Первыми стали падать одинокие люди, потом – вымирать многодетные семьи и старики. Наша семья собралась с разных концов Ленинграда в Раиной комнатушке – три сестры и две племянницы.
Мертвый сезон 41-го
Тетя Рая была первой, кто «прорубил окно в Европу», то есть приехала и обосновалась в Ленинграде еще в далеком 1924 году. Вслед за ней и благодаря ее стараниям и настойчивости сюда переехали еще три сестры, в том числе моя мама с ребенком на руках. Рая была без лести преданна советской власти и лично товарищу Сталину, что подкреплялось статусом коммуниста с 1929 года. Учитывая ее трудовые успехи и плодотворную общественную деятельность, государство расщедрилось и, в отличие от ее сверстниц, живших в общежитиях, дало ей отдельное жилье – оборудованную в чуланном помещении под парадной лестницей комнату.
Третьей сестрой была Галя – воспитатель детского садика. К зиме 1941 года садик самоликвидировался – кормить детей было нечем. Галя – худенькая, болезненного вида тридцатилетняя женщина, всегда сидевшая на диете. Может, по привычке жить впроголодь, она переносила голод легче сестер. Даже подшучивала, что блокада – самая эффективная из всех диет, а подсушенные из блокадного пайка хлеба сухарики – самая полезная пища.
Еще блокадную зиму 1941–1942 годов с нами проживала моя двоюродная сестренка Сима. Воспитанница детского дома, семнадцатилетняя Сима в первые же дни войны пошла добровольцем на фронт. К нам ее привезли в ноябре 41-го контуженную, обмороженную, полуживую. Чуть отдышавшись, она снова порывалась идти на фронт. Родным еле удавалось уговорить ее побыть дома еще месяц-другой.
«Мне стыдно: мои подруги воюют, а я здесь отсиживаюсь...» В октябре 42-го она пошла в военкомат, а оттуда – в действующую армию.
Именно то обстоятельство, что мы были вместе, в конечном итоге помогло нам выжить: наш дневной паек состоял из двух рабочих карточек (250 г), одной служащей – 175 г. И двух иждивенческих – 125 г, всего 925 г. На семью. Все это делилось поровну. Позже Галя и Сима пошли работать, и наш паек вырос на 200 г.
Cвободной оставалась только я, поэтому на мне лежала такая жизненно необходимая обязанность, как отоваривание карточек. Моя «смена» начиналась ночью: укутавшись в одеяло, я выходила на лестничную клетку, во двор, где старалась подслушать у других жильцов и прохожих, где, в каком магазине или продуктовой лавке сегодня можно будет отоварить карточки. Сведения эти были бесценны, так как от них зависела ни больше ни меньше наша жизнь.
...Когда я вспоминаю застывших в постелях или в кресле соседей; людей, замерзших у люка, где мы набирали воду, не сумевших выползти на обледеневшую горку; грузовичок-полуторку, подвозивший меня ближе к дому и, как выяснилось позже, с полным кузовом трупов замерзших, мне кажется, что все это происходило не со мной – я не смогла бы выжить в подобном ужасе...
...Не буду об этом больше говорить. Расскажу-ка лучше несколько блокадных историй.
Страшный день
...Ночью на лестнице я подслушала, что в небольшом продуктовом магазинчике завтра будут отоваривать карточки. Заведеньице это было в часе-полутора ходу от нашего дома. Вышла я загодя, ранним утром, но все-таки опоздала: возле магазина уже болталась длиннющая очередь. Я очень расстроилась: мало, что нужно было стоять несколько часов на крутом морозе, так еще никакой гарантии, что на мою долю хватит продуктов.
Вдруг из самой головы очереди выбежала женщина, схватила меня и закричала, сжимая мою руку:
– Где же ты потерялась, девочка? Ты же стоишь впереди меня, и твоя очередь сейчас пройдет! Идем скорее.
Ничего не понимая, но благоразумно помалкивая, я прошла за этой доброй тетей в очередь и вскоре с сумкой, наполненной отоваренными продуктами для всей семьи, шла вместе со своей спасительницей домой. Я уж не знала, как ее отблагодарить, а она сказала:
– Видишь, как я тебя выручила...
По дороге мне захотелось по-маленькому, тогда это делалось просто: я поставила сумку на снег и стала снимать одежки. Моя попутчица, подхватив мою ношу, продолжала идти вперед. Такой поворот событий меня встревожил; уже забыв о своей нужде, я догнала «тетю» и, поблагодарив ее за помощь, хотела взять сумку. Та шла, словно не слыша моих слов. Людей вокруг не было, драться девчонке с большой и крепкой женщиной не имело смысла. Я начала плакать и говорить, что эти продукты ждет большая семья, которой будет грозить смерть, если я их не принесу, что меня забьет до смерти мама. На моей стороне в те минуты был Бог – женщина вернула мне сумку, произнеся с ненавистью:
– Возьми. И уходи быстрее!..
Второй раз мне повторять не надо было: прямо по снежной целине я бросилась прочь от этой страшной бабы.
Но этим события того дня не ограничились. Уже шагая по протоптанной в снегу тропинке к своему кварталу, я увидела впереди мужчину, отошедшего в сторону с тропки и присевшего на снег. Одет он был в драповое пальто с меховым воротником, в меховой шапке, что выдавало в нем человека из высшего круга. Когда я проходила мимо него, мужчина что-то негромко сказал. Будучи под впечатлением от недавнего перепуга и, соответственно, настороженной, я решила, что прохожий заигрывает со мною, и, оглянувшись, зло брякнула:
– Дурак!
Прошла несколько шагов и что-то заставило меня оглянуться снова – мужчина протягивал ко мне руки и жалобно плакал. Я подбежала к нему – на меня смотрели беспомощные детские глаза взрослого человека.
– Девочка, миленькая, помоги мне встать. Я хочу только одного: дойти домой и умереть в своей постели.
Сердце у меня сжалось. Я помогла ему встать, вынула из сумки две соевые конфетки и кусочек (довесок) хлеба. Одну конфетку я тут же сунула ему в рот, а другую и хлеб положила в карман пальто. Затем помогла дойти до дома.
– Спасибо, дочка... – только и смог сказать этот уже обреченный человек...

...Видно, судьба в тот день решила дать мне целый букет испытаний. Уже у самого нашего дома навстречу попалась молодая, лет тридцати женщина. Я и раньше ее встречала и ловила на себе странный взгляд. Наученная сегодняшним горьким опытом, я не стала испытывать судьбу, а бегом бросилась в подъезд и забежала в нашу комнатку. Дома были мама и Галя. Не успела я раздеться и рассказать родным о событиях этого дня, как в дверь постучали.
– Кто там?
– Я от управдома, есть вязанка дров обменять на продукты.
Это оказалось очень кстати – дров у нас не было, и где их достать, мы не знали. Я открыла дверь: на пороге стояла та же странная женщина. Втолкнув меня в комнату, она вошла внутрь, оглянулась, увидела лежащие на столе сухарики, схватила их и начала торопливо пихать в рот. Потом снова уставилась на меня уже знакомым страшным взглядом и сказала:
– Эта девочка мне нравится...
Да, да, она была одной из тех, кто дошел уже до крайней степени человеческого падения, до людоедства. Непрошеную гостью с трудом удалось выпроводить, дав ей кусочек хлеба.
События этого страшного дня имели свое продолжение. В очередях я познакомилась с девушкой моих лет, может чуть постарше. В ней меня поразило то, что тогда, когда жизнь могла оборваться в любую минуту, она продолжала посещать школу. Валя объяснила мне это так:
– Я учусь в десятом классе, и папа настаивает, чтобы я обязательно его закончила.
Валин отец, по ее рассказам, был выдающимся ученым, преподавал в университете.
Через день после упомянутых событий я встретилась с Валей в очереди, и она мне сказала, что папа сегодня умер. Еще Валя сказала, что перед смертью он говорил только о девочке, которая спасла его, дав ему две конфеты и кусочек хлеба, а вместе ними – счастье умереть дома...
Известна и судьба женщины со странным взглядом. По весне таких, как она, совсем деградировавших (многих из них мы хорошо знали – до войны это были нормальные интеллигентные люди) собрали и вывезли из города. О том, что с ними там сделали, можно только догадываться – ни один из них домой больше не вернулся...
...И еще один эпизод, характеризующий уже мораль того времени. Было это в конце 1942 года. К тому времени я работала вместе с мамой в швейном цехе. На работу мы добирались через полгорода, в том числе и на трамвае-«подкидыше». В тот день случился обстрел. Пассажиров из трамвая выгнала вагоновожатая и добрый час все прятались неподалеку в подвале. В результате этого случая мы опоздали на смену минут на двадцать.

Мамины объяснения никого не интересовали, и нас отдали под суд. Самый настоящий народный суд, с народными заседателями, не стал выслушивать наши объяснения, а присудил штраф, как тогда называли – алименты, на несколько месяцев. Случившееся выглядело бы блокадным курьезом, если бы лет через десять после войны мне не отказали в приеме на работу в какое-то номерное предприятие по причине наличия судимости...
Соседи
Я зареклась рассказывать об ужасах блокады – об этом столько сказано и написано. Но совесть заставляет вспомнить людей, живших рядом в счастливые довоенные годы, и с кем пришлось пережить (а кому и не дожить) блокаду.
...Я уже говорила, что первыми стали падать одинокие люди. В нашем подъезде жила пожилая учительница, латышка. Когда ей стало невмоготу, она пришла почему-то ко мне и сказала:
– Любочка, если ты мне не поможешь, я скоро умру...
Так у меня появился еще один член семьи. Каждый день я заходила в ее комнату, разжигала огонь, подкармливала ее, отоваривала карточки... Грета Карловна умерла в конце 1942 года – вторую блокадную зиму пережить она не смогла.
...Соседями на лестничной площадке была многодетная семья: отец воевал на фронте, а мать с пятью детьми оставалась в блокадном городе. Дети умирали один за другим. Мать оставляла их в кровати и, когда приходили уполномоченные проверять проживающих, семья получала карточки на умершего ребенка. После детей умерла мама. Выжила только старшая дочь.
...Выше этажом жила интеллигентная семья с тремя дочерьми и за год до начала войны родившимся долгожданным сыном, поздним ребенком. Жили они в достатке, малыша баловали и родители, и сестры. Когда началась война, отец ушел на фронт. Наступила голодная осень, есть было нечего. Привыкший получать от старших все, что захочется, малыш просил кушать, сладостей, и не мог понять, почему их ему не дают. Он тянул ручонку в направлении буфета, откуда эти сладости обычно появлялись. Мама открывала дверцу, и малыш не плакал, не капризничал: в глазах его светилось крайнее недоумение при виде пустых полочек...
Старшая дочь не вернулась из института во время самых первых бомбежек; младшая, моя подружка, погибла от прямого попадания снаряда на трамвайной остановке на Невском – именно на том самом месте, где до сегодняшнего дня сохранили предупреждающую надпись. Средняя сестра ушла в ополчение. Мама умерла в начале 43-го, малыша забрали в эвакуацию. Вернувшаяся из ополчения сестра в течение многих лет тщетно пыталась разыскать братика...

...Трагичной оказалась судьба семьи моего дружка Рафика. Синявские были самыми известными и уважаемыми людьми в нашем доме: мама – именитый ученый, врач-хирург; папа работал до войны начальником электростанции; старшая сестра тоже занималась наукой, ну и бабушка – мать отца. Жили они в пятикомнатной квартире с телефоном – редкие жилищные условия в тогдашнем Ленинграде.
В тот июльский день мы хотели сходить в кино, но в последнюю минуту Рафик передумал и вернулся домой. Семья в полном составе собралась обедать. После обеда все задержались в гостиной, а мама прошла в свой кабинет. В эти минуты начался очередной обстрел, рядом с домом разорвался снаряд. Из маминого кабинета раздался вскрик... Осколок угодил женщине в голову, смерть была мгновенной. Отец в отчаянном беспамятстве схватил ее и на руках донес до ближайшей поликлиники.
Смерть жены – главы семьи – полностью деморализовала отца Рафика: он стал странным, забывчивым. Результат такого его состояния вышел трагическим: по забывчивости он пропустил в учете вагон с топливом, был обвинен в измене Родине и по решению суда расстрелян. Бабушка этого горя не перенесла. Рафик и сестра выживали вдвоем. Через год Рафика призвали на фронт, где вскоре гвардии танкист погиб в бою. Сестра единственная из семьи пережила блокаду.
...Чтобы спасти жизнь, люди отдавали все, что имели, копили десятилетиями: меняли на хлеб драгоценности, дорогие вещи, меха; жгли мебель. На третьем этаже жила супружеская пара, наверное, «из бывших». До войны муж работал в каком-то важном учреждении, а жена была фармацевтом. В доме чувствовался полный достаток: хозяйка ходила в каракулевой шубе, вся в мехах; муж тоже одевался роскошно. Жила эта пара замкнуто – соседи в их квартире не бывали.

С началом зимы супруги стали все реже появляться во дворе, а потом и совсем пропали. Когда управдом с обеспокоенными соседями зашли в квартиру, они застали там шикарную мебель, богатые одежды и семейные драгоценности. В доме было чисто убрано, а хозяева были мертвы: она – в постели, он – в любимом кресле...
...Осенью 1942 года я вместе с мамой начала работать в ателье по пошиву военного обмундирования. Располагалось оно в другом конце города, и на дорогу в оба конца уходило 5–6 часов. Приближалась зима, и стало понятно, что по непогоде нам этого не сдюжить. В нашей бригаде работала девушка по имени Клара. Увидев безысходность нашего положения, она предложила мне жить в ее семье, совсем рядом с ателье.
С этого началась наша дружба с Кларкой; дружба, которая продолжается уже более шести десятков лет; ни на день не затухавшая, куда бы нас ни забрасывала судьба. Так мы и решили: я перебралась к Кларе, а мама приспособилась ночевать в самом ателье. Как же хорошо жилось мне, несмотря на голод и нищету, в Клариной семье! В одной комнате нас было пятеро – Кларина мама и ее две сестры. Спали по двое на кровати, нераскладном диване, а также на крохотной кушетке. Ведро для ночной нужды стояло в центре.
Все события, которые происходили с нами, порой даже драматические, воспринимались со смехом. Да-да, во всем мы старались отыскать смешинку, и оттого, что все были настроены на такой лад, в нашей коммуне присутствовало какое-то умиротворение.
Хлеб и все, что удавалось раздобыть любому из нас, делилось на равные части, которые потом разыгрывались, как фантики. Тот, кому доставалась счастливая горбушка, должен был рассказать смешную историю или просто трижды прокукарекать. Жили – позавидовать можно!

Продолжение следует


Лебеда
Первая блокадная зима минула. Наступила весна, а вместе с ней новые тревоги: весь город был завален мусором и нечистотами, трупами замерзших, которых не разыскали сборщики, домашних животных. Реально возникла опасность эпидемии. А это уже даже не голод – от такой заразы не спастись. Всю зиму до наступления тепла шла интенсивная эвакуация детей, стариков, больных через «дорогу жизни» – лед Ладожского озера. Таким образом решались две задачи – спасение слабых и обреченных на гибель и создание хоть немного лучших условий жизни для оставшихся в городе.
С учетом угрозы эпидемии весь город – стар и млад, все, кто держался на ногах, – вышли на уборку улиц, парков, дворов и развалин. Мне, пятнадцатилетней девчушке, не державшей никогда в руках лома, трудно было управлять этим орудием производства, скалывая лед и вмерзшие туда нечистоты. Зато я приспособилась и ловко выполняла другую работу: черпала и подавала все те же нечистоты, но уже из канализационных колодцев.
Когда пришло настоящее тепло, наш красавец-Ленинград оказался чистым и умытым. Никаких эпидемий, на которые так рассчитывали фашисты, не было и в помине за все 900 дней жестокой блокады.

Весна была уже в полном разгаре – в парках, во дворах, на пустырях стала пробиваться первая зелень. Однажды, возвращаясь из госпиталя домой, я увидела двух подростков лет двенадцати – четырнадцати, которые собирали какую-то травку на пустыре. Я подошла к ним и спросила, кто они и что делают. Это оказались брат и сестра. Их мама умерла в эту голодную зиму, а отец воевал на фронте. Так вдвоем они и выживали.
– Вот, собираем лебеду.
– Зачем вам эта трава, какой от нее прок?
– Большой. У нас есть немного махорки, мы у военных обменяем ее на квас и хлеб. Вот, если из кваса, хлеба и лебеды сделать окрошку – пальчики оближешь!.. Собирай тоже – не пожалеешь.
С той поры лебеда стала обязательной частью нашего рациона, главным источником витаминов для истощенных людей.
А еще с этой травкой был связан такой случай. С наступлением тепла главной задачей хозяйственников города стали огороды в пригородах, от чего зависело, как Ленинград переживет следующую зиму. Для этого молодежь с производства отправляли на сельскохозяйственные работы. Попала в такой отряд и я. Работали наездами: недели две на посадке овощей, потом через 3–4 недели приехали на прополку. Жили мы в эти дни в классных комнатах местной школы, спали на полу, где, частенько забираясь в нашу одежку, сновали мыши и крысы...
Ну вот, когда мы вышли на прополку, то увидели, что наши овощи густо заросли сорняком, в котором я узнала ту самую лебеду, которую обрывала на пустыре. Бригадир скомандовал:
– Ваша задача – очистить за неделю все посадки от сорняков!
– Каких сорняков? Да ведь это же лебеда, за которой в городе люди охотятся по всем пустырям.
– Знать ничего не знаю – прополку надо закончить за неделю, дальше – делов полный ворох.
Тут откуда ни возьмись у меня такая смелость, и я раскричалась:
– В городе люди подбирают каждую травинку, а здесь мы будем выбрасывать лебеду в мусор?!
Меня горячо поддержали все ребята-комсомольцы. Бригадир пошел на попятную. Сошлись на том, что сроки прополки остаются прежние; лебеду же мы будем аккуратно собирать, а совхоз выделит машину для ее доставки в город.

Назавтра первая полуторка, доверху набитая травой, уехала в Ленинград, и на прилавках магазинов появилась лебеда – овощ не овощ, но витамины, оказавшиеся подспорьем для многих ленинградцев. До сих пор испытываю гордость за себя и своих подруг, отстоявших тогда у бригадира спасительную травку.
Кроме того, рецепт окрошки с лебедой, который мне дали сиротки, пользовался популярностью у нас и у располагавшихся неподалеку воинов-зенитчиков, у которых мы разживались квасом для приготовления этого деликатеса.
Наконец, с лебедой было связано печальное событие, имевшее место лично со мною. Командировка в совхоз должна была продлиться более месяца. Если кто-нибудь подумает, что работа на огородах давала какие-то преимущества в питании, то здорово ошибется. За тем, чтобы никто не рвал с грядки и не прятал овощи, тщательно следили, а последствия такого деяния по тем временам могли быть самыми печальными. Неудивительно, что сочетание тяжелой работы под уже палящим летним солнцем с предельным истощением не всем оказалось под силу.
В то утро я еле держалась на ногах. Подруги обратились к бригадиру с просьбой дать мне передохнуть, но он не обратил на них внимания. Кое-как добравшись до огородов, я окончательно сломалась. Резко поднялась температура, начался какой-то полубред. Тут уж сам бригадир, увидев меня с пустыми, горячечными глазами, отправил больную в деревню.
Отпустить-то он отпустил, да вот куда идти, я совершенно не соображала. Шла вперед, еле переставляя ноги, инстинктивно понимая, что если упаду, то погибну – здесь меня никто не найдет. Сколько я так шла – не помню. Последним, что я тогда осознала, был окрик:
– Стой! Кто идет? Стрелять буду!
После этого уже с чистой совестью потеряла сознание. Как потом мне рассказали, я вышла в расположение зенитной батареи. Увидев бездыханную девчушку, командир расчета связался с совхозом, и меня решили эвакуировать домой... Попутной оказалась машина с той самой лебедой, которую периодически отправляли в город. Молодому парнишке-водителю долго объясняли, как довезти меня до дому, но он, бедняга, заплутал в большом городе и много времени колесил по улицам, пока попал к моим.
Не знаю, что со мною происходило, но я до сих пор уверена, что пряный горьковатый запах чуть подпрелой лебеды вернул меня к жизни. Вылезая из кузова, я уже что-то соображала, а через денек-другой и совсем пошла на поправку.
С той поры запахи бархатных роз или самого лучшего французского парфюма для меня не могут сравниться с чуть слышным запахом российской травки-лебеды.

Счастливый случай
С той же блокадной поры я стала верить в Божье провидение, в счастливый случай, который предопределен свыше и спасает жизнь. Посудите сами.
...В августе 41-го, когда жизнь какими-то штрихами еще напоминала довоенную, я с двумя своими дворовыми подружками Леной и Верой собралась на концерт Аркадия Райкина. Вышли пораньше, чтобы увидеть артиста «вживую» до начала концерта. Он шел по Невскому ослепительно красивый, черноволосый, со своей знаменитой седой прядкой, в элегантном костюме и лаковых туфлях... Мы замерли, зачарованные близостью кумира. Концерт его состоял из сцен, где он по-райкински зло высмеивал фашистов, да так, что Фриц, которого он изображал, должен был повеситься. Райкин уже взобрался на табуретку и всунул голову в петлю из собственного галстука, когда объявили воздушную тревогу. Концерт прервался, всех начали выпроваживать в бомбоубежище.
Перспектива сидеть в убежище, а потом поздно вечером добираться домой нам не улыбалась, и мы сбежали от дежурных, занимавшихся эвакуацией зрителей. На улице наша компания разделилась: постояв немного на трамвайной остановке, мы с Леной решили пойти домой пешком по кратчайшему маршруту. Вера же предпочла дождаться «подкидыша».
Когда мы часа через полтора подошли к дому, Веры еще не было. Это показалось странным, так как она должна была добраться раньше нас.
Вера уже никогда больше не вернулась домой – всех людей на трамвайной остановке на той ставшей печально известной стороне Невского накрыло артиллерийским снарядом...
...За считанные дни до разгрома Бадаевских складов я подслушала разговор двух прохожих-женщин о том, что где-то далеко на Васильевском острове будут давать так называемую дуранду – спрессованный в плитки лошадиный корм: овес, кукуруза, подсолнечный жмых.
Недолго думая, я подалась на дальнюю окраину за этой таинственной «дурандой». Отстояв очередь и получив несколько тяжелых плит «лошадиной радости», уже в темноте под дождем по грязи я добралась домой. Увидев меня с этим комбикормом, мама и тетки стали чертыхаться:
– Где это тебя носило, и что за мусор ты принесла в дом?
– Никакой это не мусор! – разобиделась я. – Люди говорят, что эта дуранда еще ой как пригодится.
Плиткам еле нашлось место на шкафе под потолком.
Именно эта дуранда в течение первых двух страшных блокадных зим, можно сказать, спасала нашу семью: кусочки от плиток мы брали на работу и сосали целый день, что помогало нам не падать в голодный обморок; дуранду мы меняли на дрова, на масло для лампадок, на крупу и даже сахар. До сего времени не знаю слова более радостного, чем «дуранда»...
...И еще один удивительный случай. Рая работала далековато от дома, в строго охраняемой зоне. Каждый день, идя на работу и возвращаясь домой, она, впрочем, как и все работающие в той зоне, тщательно досматривалась.
Однажды, возвращаясь со смены, Рая присела по естественной нужде чуть в стороне от пешеходной дорожки, где в беспорядке валялись металлические бочки. Сделав свое дело, она случайно глянула в одну из этих бочек и вздрогнула от неожиданности: на нее пристально смотрели два синих глаза. Внимательный взгляд исходил от свиной головы, которая каким-то чудом очутилась в бочке (видно кто-то ее припрятал до подходящего момента). Конечно, попадись Рая с этой головой, не сносить ей собственной, но голод оказался сильнее страха. «Синеглазка», как тут же мы окрестили радостную находку, помогла нам продержаться всю вторую голодную зиму. Ну, что тут больше скажешь? Только выразить благодарность судьбе, в которую начинаешь верить после таких случайностей.

Хорошие люди
Ленинград боролся за свою жизнь. Уничтоженные массированной бомбардировкой, казалось, сгоревшие дотла Бадаевские склады, тем не менее, продолжали кормить ленинградцев. Из фантастической смеси гари, земли и остатков муки выпекали знаменитый блокадный черный (буквально!) хлеб, из этой же смеси изготавливались макароны, черные трубочки – вкуснейшее блокадное блюдо.
Промасленная гарь (в местах, где хранились масло, жиры) шла в пищевое производство, а из горелой патоки, остатков сахара и перемешанной с землей гари изготавливались соевые конфеты – главное блокадное лакомство. Бадаевские склады, как истинные ленинградцы, держались до последнего...
...Стою в длиннющей очереди за продуктами. Мне повезло – я отоварила все карточки нашей семьи, а еще больше оттого, что сегодня давали мои любимые соевые конфеты. На радостях засунув в рот одну из них, я засеменила домой. Дорогу мне преградила группа ребят. Я их так, издалека, немного знала – это были хулиганистые подростки из, как теперь бы сказали, неблагополучных семей.
– Эй ты, промокашка, дай конфетку!
Кругом были люди, можно было послать их подальше – они бы меня не тронули. Вместо этого я достала кулек с конфетами и дала каждому из них по одной...
Стоял февраль 42-го, когда уже полученные хлебные карточки негде было отоварить. Дома наступил настоящий голод, взрослые начали опухать, продуктов по самому минимуму едва хватало от карточки к карточке.
В один из таких деньков мы с Симой отправились в магазин, куда, по слухам, в тот день должны были привезти продукты. К счастью, это оказалось правдой, но к нашему огорчению, очередь была такой, что продуктов нам никак не хватило бы. Сима пошла занимать очередь, а я осталась у входа. В кармане у меня лежали все наши карточки на пятерых, а также Греты Карловны, которая сама уже никуда не ходила. Кто-то тронул меня за плечо – я узнала двоих из компании тех самых ребят. Спросив, зачем я здесь стою и выяснив, что очереди у меня нет, они сказали: «Давай свои карточки...»
Словно завороженная, совершенно не понимая, что делаю, я вынула из кармана и отдала им все карточки, фактически распорядилась жизнями шести человек... Пришедшая через несколько минут Сима была в шоке. Побледнев и глядя на меня расширенными от ужаса глазами, она, еле сдерживая крик, сказала:
– Что ты наделала? Теперь все подохнем...
Мы стояли очень долго у выхода из магазина (таких выходов было несколько). Никого из ребят не было видно; отчаяние и страх, что я скажу близким, которых обрекаю на голодную смерть, парализовали меня. Обычно предприимчивая Сима тоже была оглушена случившимся.
Продукты заканчивались, и хвост очереди начал расходиться, когда к нам подошли ребята. Я не могла сдержать слез, а у Симы глаза полезли на лоб: все наши карточки были отоварены, сумка приятно распиралась от содержимого. Я бросилась угощать ребят хлебным довеском и теми же конфетами, но они отказались взять и посоветовали быстрее, пока не стемнело, добираться домой.

...Когда маме на производстве дали комнату в доме неподалеку от ателье, мы стали искать какое-нибудь меблишко. Я зашла в скупку и стала осматривать выставленный на продажу хлам. Моей мечтой был бархатный диван (как у Рафика). Об этом я спросила у продавца. Наш разговор случайно подслушал военный, майор – мужчина лет сорока. Он и сказал:
– Уменя дома есть такой диван, могу его продать. Живу я недалеко отсюда.
Я очень обрадовалась, и мы с ним пошли смотреть «товар». Жил майор в большом доме, в квартире на шестом этаже.
Когда мы поднялись по лестнице на этаж, мне стало страшновато. Я уже пожалела, что ввязалась в эту историю. Квартира у майора была чудесная, семья эвакуировалась на Большую землю. В гостиной стоял точно такой диван, о котором я всегда грезила.
– Ну что, нравится тебе этот диван?
– Да, конечно, о таком я и мечтала!
– Тогда садись и понежься на нем...
Тут-то я вспомнила уроки, которые мне давала многоопытная и бдительная Симка...
– Нет-нет, дяденька, я не буду рассиживаться, и вообще, я хочу домой.
– Чего же ты испугалась, ведь я же не Бармалей...
Мужчина подошел ко мне близко и начал нежно гладить мои волосы.
Тут уж я совсем всполошилась:
– Дяденька, не трогайте меня, я ведь совсем девчонка. Я с вами пошла, поверила, потому что вы военный.
Майор устыдился своего порыва и по-отцовски выругал меня:
– Как ты могла с незнакомым человеком куда-то пойти? Ведь сейчас такое время, что с тобой могут сделать все что угодно! Иди домой и расскажи маме, как ты себя вела...
Впрочем, погоди – я иду в ту сторону и провожу тебя.
Он вышел в другую комнату и вернулся со свертком, где были печенье, конфеты, баранки – роскошь, которую мы уже не пробовали много месяцев.
Выслушав мою исповедь, мама чуть не побила меня, а вечером мы пили чай с настоящими конфетами, вспоминая добрыми словами неожиданного майора...

...Это произошло весною 43-го. Жизнь в блокадном городе стала привычной, а молодость брала свое. Мы с подругами искали всякую возможность сходить на концерт, попасть в театр или потанцевать в доме культуры.
Добираться приходилось или пешком, или на перекладных. В тот раз девчата затанцевались, транспорт отсутствовал, а пешком было не успеть – мост лейтенанта Шмидта разводился до нашего прихода.
Отчаянно размахивая руками, мы, наконец, остановили полуторку, которая шла в нужном направлении. Сидевший за рулем солдатик, так и быть, согласился нас подвезти с условием, что мы ему покажем дорогу к месту его назначения.
Так мы вовремя проскочили через мост и стали доезжать до своих жилищ. Девчонки одна за другой выпрыгивали из кузова, пока в кабине не остались мы с Леной. Когда подъехали к дому, сидящая с краю Лена вышла, а меня солдатик не выпустил – надо же было кому-то выполнить обещание и указать ему дорогу. Все разбежались, так что приходилось это сделать мне, последней.
В это время, услышав мой голос, моя матушка стала меня звать и, не получая ответа, всполошилась. Водитель собрался ехать дальше, но я его пугнула: там мать наделает такой шум, что тебя задержит ближайший милицейский пост, и ты пойдешь под трибунал... Машина остановилась. Из-за угла выскочила мама, вытащила меня из кабины и стала колотить своими работящими руками.
– Не трогайте ее, она ни в чем не виновата. Вот, возьмите... – солдатик вынул из вещмешка буханку настоящего ржаного хлеба.
Мама стояла, растерянно глядя на него и не решаясь взять этот, без преувеличения, царский дар. Солдатик засунул руку в тот же мешок и вынул оттуда завернутый в бумагу кусок сала:
– Приготовьте ужин, а я на обратном пути к вам заеду.
Мы ждали солдатика с ужином допоздна, а потом ели черный хлеб, макая в расплавленное на сковородке сало. Нет, ничего вкуснее в жизни я не ела ни до того блокадного вечера, ни много-много лет после...


Продолжение следует


(окончание)

Блокада Ленинграда продолжалась, но было ясно, что немцам не удастся нас сломить. Пережившие две первые блокадные зимы, изможденные дистрофики тем не менее уже верили в неотвратимую нашу победу. Поразительное явление: истощенные и обессиленные до крайности люди не страдали от простуд, ангин, гриппов – популярных болезней мирного времени. Единственным недугом ленинградцев была дистрофия, и те, кого она не свела в могилу, уже находили силы подшутить над собой:
Мой бедный Ленинград,
ох, как тебя бомбят,
снаряды дальнобойные летят.
В квартире холодно,
в желудке голодно
и кушать хочется, как никогда!
Наутро я встаю,
порточки скидаю,
на рынке за сто грамм хлеба продаю.
Весною Андриан
прибавил хлеба нам,
дистрофики повылезли из ям.
В квартире холодно,
в желудке голодно,
и кушать хочется, как никогда!

Блокадный роман
Вторая блокадная зима была уже на носу. Ситуация оставалась такой же тяжелой: голод, холод, обстрелы; нет воды и света, немец почти что в городе... Но оставшиеся в живых после первого года, если еще не пришли в себя, то уже начали свыкаться с этой за гранью выживания жизнью. Немного (на микроскопические 50–100 грамм) увеличились пайки и, в отличие от прошлой зимы, продовольственные карточки можно было отоварить. Кроме того, прошло лето, ленинградцы подъели и запаслись кое-какой зеленью.
А тут еще в городе открыли три дома культуры: имени Горького, Первой пятилетки и Мраморный дворец на Васильевском острове. Работали театр комедии и ансамбль Краснознаменного Балтийского флота. Запомнились две замечательные солистки – Зоя Рождественская и Ольга Ковалева, а также Герман Орлов. С ними я была знакома, так как местом встреч всех молодых ленинградцев и были вечера танцев в этих заведениях.
Открывшиеся очаги культуры были особенно важны для военных моряков. Корабли, сторожевые катера, минные тральщики, подводные лодки после выполнения боевых заданий возвращались на базы и командам давались увольнительные. Тогда-то молодые офицеры и рядовые матросики устремлялись к этому кусочку мирной жизни, где хоть на несколько часов можно было забыть о войне, о смертельной опасности, поджидавшей их в свинцовом море.
Надо сказать, что для нас с подругами поход на танцы был связан с кучей проблем: во-первых, следовало отработать свои 10–12 часов на производстве, затем еще 2–3 часа подежурить в госпитале, а уж потом, если ноги держали, собираться на танцы. Одежка у девушек была никакая – так, обноски из довоенного времени. Все еще ничего, если бы не проклятые чулки – все в дырах таких, что уже никакая штопка не помогала. Поэтому приходилось напяливать по 4–5 пар чулок, чтобы дыры на них взаимно перекрывались. На головы танцующих девчат были накинуты разноцветные косынки. Увы, это была не мода, а суровая необходимость: мыть часто голову было громадной проблемой, а каждую неделю специальные санитары проверяли девичьи головки... Выдаваемая в случае обнаружения насекомых крошечная бутылочка керосина ничего не решала, и густые, красивые волосы приходилось стричь. Мои тугие косы были гордостью мамы и теток. Наверное, именно поэтому, благодаря их стараниям, моя прическа прошла нетронутой через всю войну...

...В тот вечер я пришла на танцы в Пятилетку с двумя подругами – Кларой и Марийкой. Танцевальный зал по своему оформлению соответствовал тому суровому времени: дощатый пол, расставленные по периметру стулья, в центре – печка-буржуйка, которой предстояло отопить все помещение. Танцевали, как правило, под патефон, и лишь изредка поигрывал духовой оркестр.
И что за чепуху танцуют сейчас молодые – топчутся на одном месте, как слоны в зоопарке. А тогда на дощатом полу вальс сменяло танго, полька следовала за фокстротом, а уж о вальсе-бостоне или мазурке говорить не приходится!.. Но высшим пилотажем танцев военной поры, которым даже тогда владели единицы, была чечетка. Когда девчата зашли в зал, там звучала мелодия вальса-чечетки, который исполнял единственный солист: высокий и стройный, красивый флотский, ловко отбивая начищенными до блеска ботинками и заметая широким матросским клешем ритм вальса, двигался по кругу любовавшихся танцем зрителей.
Мне этот парень сразу понравился и я, не выдержав, шепнула Кларке:
– Ах, вот если бы он пригласил меня на танец!
И, словно по мановению волшебной палочки, музыка умолкла, когда морячок был рядом с нами. Заиграло танго, и моя мечта, окинув беглым взглядом подруг, пригласил меня в круг. Так красиво и вдохновенно я никогда не танцевала – мне казалось, что весь зал смотрит только на нас. Патефон умолк, и Веня (так звали моряка) отвел свою даму к подругам.
Здесь меня ждал холодный душ. Кларка, возбужденно прижавшись, вдруг зашептала мне на ухо:
– Любка, мне страшно нравится этот парень. Познакомь нас...

У советских девушек дружеская солидарность была превыше всяких личных симпатий. Поэтому, когда Веня пригласил меня на следующий танец, я порекомендовала ему потанцевать с Кларой. Он выполнил мою рекомендацию, но после этого привел в компанию своего товарища Сережу и уже не отходил от меня весь вечер. Сергей тоже был видным парнем, но сама Кларка глаз не спускала с Вениамина.
– Глянь-ка, Клар, а Сережа-то вроде в тебя втюрился, – заметила я подружке.
– Ну да, конечно, – ответила та. – Как себе, так красавцев отбираешь, а мне уродиков подсовываешь...
В конце вечера, видя, что Веня не «клюет» на Кларку, я решила сбежать с танцев и таким образом проявить солидарность с любимой подругой. Не тут-то было: морячки уже ждали в гардеробе, галантно подали пальтишки и пошли нас проводить: Веня – меня, а Сережа – Клару. Всю дорогу я переводила разговор на подругу, пока парень недоуменно не спросил:
– Послушай, причем здесь Клара? Мне нравишься ты, и никто другой.
Это меня еще больше ощетинило (я все больше и больше нарушала дружеский этикет!).
У парадного нашего дома, когда Вениамин приблизился, чтобы попрощаться, я возьми и брякни:
– А ты мне и вовсе ни к чему. Так и знай, что ничего у нас с тобой не выйдет! – и убежала домой.
Вечером на следующий день влетела взволнованная Клара – Сережа оказался хорошим, умным и обаятельным парнем и очень ей понравился. Они договорились встретиться в следующий четверг на танцах и, конечно же, чтобы Люба и Веня были тоже.
Мое настроение упало: зачем же тогда я обидела Веньку, ведь он мне тоже очень понравился. Теперь-то он и видеть меня не захочет...

Так вышло, будучи уже взрослым (21 год!), Вениамин не придал значения капризам шестнадцатилетней девчонки, и в очередной танцевальный четверг морячки, наутюженные, в зеркального блеска ботинках ждали нас в Пятилетке. Сережа и Веня не были обычными моряками, но подводниками – самая почетная и смертельно опасная морская профессия. Мало того, были они из экипажа легендарной подводной лодки Щ-406. Знаменитой эта лодка была вот почему. Опасаясь грозных и бесстрашных балтийских подводников, немцы сетями загораживали выходы из устья Невы и из Финского залива, Попадание в такой капкан было верной смертью. Как-то, возвращаясь с успешно выполненного боевого задания, Щ-406 попала в эти сети.
Благодаря самообладанию и мастерству капитана и его команды лодка спаслась. Командир подлодки Осипов был удостоен звания Героя, а команда – награждена орденами и медалями. И это в начале войны, когда советское правительство ой как скупилось на награды!
На груди у Вени тоже сверкал орден, и каково мне, пигалице, было идти с ним рядом! Вместе с тем ребята понимали, иногда говорили о том, что шансов добраться живыми до победы у них очень мало...
Наступил декабрь, Неву сковало льдом, и наши рыцари пешком по льду, в тоненьких матросских ботиночках спешили на свидания к своим Джульеттам. В Ленинграде тогда был клуб подводников, и мы с ребятами часто бывали там в гостях. Они познакомили нас со многими моряками, впоследствии ставшими известными героическими людьми, и даже с самим капитаном-героем Евгением Осиповым.
Стояла зима, река и залив были покрыты льдом, флот ждал весны для активизации боевых действий. Ребята довольно часто ходили в увольнения. Однажды у Вениамина случился незапланированный отпуск, и он неожиданно нагрянул к нам. Шел он по ночному городу, когда уже начался комендантский час, и парня вполне мог замести патруль. До окраины, где мы жили, он добирался практически наугад, с помощью одного только ручного фонарика-динамки.

До этого случая Веня не бывал у меня в гостях. Жили мы по-прежнему в Раиной комнатенке под парадной лестницей впятером... В комнатушке (если так можно назвать чуланчик 3×3) стояла железная кровать, шкаф с буфетом для посуды и отделением для одежды и вещей, длинный кованый сундук. В углу теплилась печка-буржуйка, а посредине стоял большой деревянный табурет, заменявший стол, и две чурки в роли стульев. На кровати в положении «только на боку» спали три сестры, а мы с мамой размещались на кованом сундуке, на ночь покрываемом тонким матрасом. Приставленный к сундуку стол-табурет служил удлинителем для ног.
В такую «хижину» и зашел щеголеватый Венька. Он даже и представить себе не мог, что в таком помещении может размещаться столько народу, а потому прошел через комнатушку и попытался открыть дверь на противоположной стене. Увы, дверца открылась в темный угол под самой лестницей. Веня растерянно стоял посреди комнаты: не было места не то чтобы принять гостя, но его просто усадить!
Выход все-таки нашелся. Несколькими соседствующими домами командовал управдом Артем Игнатьевич, который, несмотря на все беды и собачью службу, сохранил доброту и отзывчивость. К нему мы и пошли со своей незадачей: была ночь, мороз под 30, транспорт не ходил, и моему ухажеру было никак не добраться на базу.
Добрый дядя Артем отправил нас в красный уголок, где обычно собирались жильцы поделиться своими бедами, помочь друг другу, кто чем мог.
Увидев флотского, люди бросились к нему с расспросами: вести с фронта, с передовой (а подводники были вообще легендарными личностями) для них были наравне с осьмушкой хлеба... Весь вечер Веня разговаривал с людьми, отвечал на их вопросы, и под конец влюбил в себя всех присутствующих, отстучав чечеткой матросское «яблочко». Вскоре люди разошлись. Управдом дал мне ключ от маленькой каморки рядом с красным уголком. Там стояли столик, две табуретки и узенький диван, где мог разместиться один человек. После долгого препирательства я настояла, чтобы Венька лег спать – ему спозаранку нужно было бежать на базу, а я могла поспать подольше.
...Дело молодое, я начала тормошить парня и растормошила до того, что он совсем распалился... И вот что я хочу сказать: думаю, для красивого и крепкого парня не стоило большого труда овладеть влюбленной девчонкой. Но была у этих людей, в общем-то, простых по своему происхождению, каждый раз смотревших смерти в лицо, какая-то внутренняя чистота, ответственность за доверившегося им человека, какое-то высшее благородство. Веня меня не тронул, но сказал, что теперь в походе будет думать только обо мне и жить ради нашей встречи...

...А тем временем события у Клары и Сергея развивались более стремительно. Закончилась зима, наступила ранняя весна, а вместе с нею пора выходить подлодкам на боевые задания. Ребята решили пожениться. Была надежда, что женатого Сергея не возьмут в поход – об этом обещало похлопотать его непосредственное начальство.
И вот пришел день их свадьбы. Собрались все в комнате, где жила Клара: света, воды, тепла не было, все было покрыто темной тканью (для светомаскировки, а также из-за отсутствия мыла для стирки). Светлыми были только люди – гости той блокадной свадьбы.
Стол, по блокадным меркам, был накрыт роскошно: тарелки с винегретом, вареная картошка с солеными огурцами, принесенные краснофлотцами пайки (сало и черный хлеб), даже соевые конфеты и плитка шоколада на десерт. Выпивки тоже хватало – бутылка грузинского вина и две баклажки водки. Подарки, принесенные молодоженам, были поистине царскими: матросы подарили им свою месячную норму – по куску хозяйственного мыла, а офицеры – два куска мыла туалетного!
Кушали понемножку, зато веселились от души. Сергей чудесно играл на гитаре и пел цыганские песни, Вениамин блистал со своей чечеткой, да и другие ребята были задорны и веселы.
В разгар свадебного торжества кто-то включил репродуктор, и оттуда раздались музыка и слова только-только написанной и впервые исполняемой песни Соловьева – Седого:
Прощай, любимый город,
уходим завтра в море.
И ранней порой мелькнет за кормой
знакомый платок голубой.

В комнате стояла тишина. Я смотрела на этих ребят, как теперь понимаю, совсем мальчишек, которым в ближайшие недели предстояло именно это прощание с любимым городом перед трудным и смертельно опасным походом. Лица их стали суровыми, глаза потуплены – каждый молча думал о своем...
Вениамин сообщил, что придет попрощаться в 12:00, перед выходом в море. До этого он никогда не опаздывал и, когда его еще не было в два часа, я заволновалась. Пришел Венечка через час, какой-то поникший и подавленный – таким никогда прежде я его не видела. Мы говорили о чем-то, я гладила его волосы, тормошила, старалась как-то развеселить, но все это было безуспешно. Так он и ушел – отрешенный и чужой, отчего сердце мое сжалось. Клара тоже была расстроена – ходатайство начальства не помогло, и Сережа уходил на лодке в боевое дежурство...
Из похода мы с Кларкой получили по одному письму. Веня писал, что все идет нормально, экипаж успешно выполняет боевую задачу: «Все свободное время думаю, Любушка, о тебе. Жалею, что не решился сделать предложение, – тогда бы на берегу меня ждала жена, и это было бы верной приметой нашей скорой встречи...»
Я ответила Венечке сразу же: «Родной мой, люблю только тебя и, хоть я тебе не жена, но так же, как Клара за Сергея, молюсь за тебя и жду, как ждала бы любимого мужа. Только возвращайся живым...»
Видно, мое письмо запоздало. О судьбе героической подлодки Щ-406 мы с Кларой узнали случайно в госпитале, где дежурили по вечерам после рабочей смены, от раненого краснофлотца. Он был подводником с другой, тоже запутавшейся в немецких сетях, но уцелевшей лодки. Щ-406 вторично попала в немецкий капкан, и спастись на этот раз не смогла...
Клара вырастила сына, как две капли воды похожего на Сергея, а я до сегодняшнего дня, спустя шесть десятков лет, сохраняю нетронутой ту частицу сердца, где поместилась память о Вене, моей первой, блокадной, любви.

Эпилог.  Триста двадцать лет и три года
Мы сидим на просторном patio в Любиной квартире. День в Чикаго клонится к закату, солнце почти спряталось за горизонт, подкрадываются сумерки. В Ленинграде сейчас три часа ночи. Чикагский вечер становится похожим на белую ночь в Петербурге, а озеро Мичиган, все в огнях, чем-то напоминает Финский залив.
Включаем русское телевидение. Санкт-Петербург празднует свое 320-летие. Совсем молодой город, а сколько событий – драматических, трагических, судьбоносных для всего мира – за его короткую историю. И лишь сотая часть этого времени приходится на ленинградскую блокаду, на те самые 900 дней, которые потрясли мир, по меньшей мере, изменили представление о величии человеческого духа.
После почти столетнего застоя и прозябания город переживает свое второе рождение. Пышные торжества, приезд мировых лидеров, отреставрированные дворцы, мосты и площади; юбилейные премьеры в театрах, выставки в музеях, концерты корифеев оперного и балетного искусства, эстрадных идолов – всем этим блещет сегодня Северная столица. Салюты, фейерверки и музыка, музыка, музыка...
Перекрывая весь этот праздничный шум и гам, «доносит баян» песню выдающегося ленинградца, которую поет хор Краснознаменных балтийцев. Слышны голоса сидящих в тесной комнатке вокруг скромного свадебного стола и тихо подпевающих репродуктору матросов-подводников, из которых выделяются своим чистым баритоном Сергей и нежным тенорком Веня:
Прощай, любимый город,
уходим завтра в море...

...Дряхлеет тело, стареет мозг, а память остается молодой. Пока остается...

P. S. Вот и закончились «Любкины рассказы», которые автор поведал читателям в 10 новеллах на марафоне «Георгиевская лента».
Судьба героев Любкиных рассказов светла и печальна. Любочка ушла в 2007 году и похоронена в Чикаго. Клара упокоилась в Ленинграде. Ася живет в Лос-Анджелесе, ей 91 год. До этого боевые подруги в последний раз встретились в Чикаго в 2006 году на 80-летнем юбилее Любы...

Авторизуйтесь, чтобы получить возможность оставлять комментарии