Версия для печати

ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

Автор: 

TU QUOQUE, BRUTE!
Юлий Цезарь

…Выжженная солнцем земля. Песок и камни. Обложенная вражескими когортами гордая крепость Масада, – последний кровавый аккорд Иудейской войны. Здесь, на единственном свободном клочке еврейской земли, жестко переплелись героизм и предательство, мужество и малодушие, любовь и ненависть.

…Я был там, в Масаде, среди ее отчаянных защитников, для которых высшее благо – свобода, проживал жизнь каждого из них.
…Последний штурм озверевших римлян. Грохочут баллисты, летят тучи копий и стрел, льется кровь. Силы повстанцев на исходе. Помощи ждать неоткуда. Исход трехлетних кровавых сражений предрешен. Завтрашний штурм повстанцы уже не выдержат. И этой ночью они осуществят то, к чему призвала их судьба. Но в последние минуты боя еще удар по врагу, еще. Последний. Последний удар по клавише моей верной «Эрики», последняя точка – и внезапно ворвавшийся резкий, пронзительный звук. Другой, третий. Я ничего не понял – едва возвращался оттуда.


– Папа!
Я быстро обернулся. Любашка, в одной руке кукла, другой протягивает телефонную трубку. Глазки озорно поблескивают.
– Дядя эрудит…

Забавная у меня дочурка. Моих друзей, которые с удовольствием играют с ней, балуют гостинцами, она называет не по имени, а исключительно по их ремеслу – Дядя режиссер, Дядя дирижер, Дядя композитор, Дядя зав. базой, Тетя журналистка… Так ей, капризуле, нравится. «Дядю эрудита» называет так потому, что кажется, не существует ничего в мире, чего бы он не знал. Ответ на любой вопрос вылетал у него мгновенно. Особой его страстью были театр и кино. Здесь авторитет его был очень высок, и не только в нашем кругу. Еще одной его особенностью было то, что людей он определял по их отношению к Советской власти. Если «антисоветчик» – значит, хороший человек. Когда в ходу был садистский закон, предписывающий уезжающим в Израиль евреям с высшим образованием платить за дипломы, он подарил большую сумму денег одному из своих коллег, которому не хватило расплатиться за четыре диплома – свой, жены и двоих сыновей. Об этом поступке знали многие, но, к счастью, обошлось для него.
В трубке рокотал высокий голос моего друга.
– Привет, старик! Все в порядке? Слушай, счастье привалило. Сироткина из Общества по распространению собирает лекторскую группу для поездки по республике – пропагандировать, понимаешь, невиданные достижения Молдавского искусства. Грозит неплохим заработком. Так вот, я с ней хорошо поговорил, и она согласилась включить тебя в список. Не возражаешь?
– О чем речь? Я рад за тебя. Счастливого пути.
– Спасибо, старик, ты настоящий друг! Кстати, есть что-нибудь новенькое?
– Кое-что есть.
– Покажешь?
– Если не тебе, то кому?
– Жду с нетерпением.
– Я тоже.
Странный разговор, не правда ли? Мой друг делает мне доброе дело, включает в «бродячую» лекторскую группу, у меня появляется шанс проехаться по вкусным молдавским городкам и селам (чего-чего, а принимать гостей в Молдавии умеют), подработать, а я почему-то остаюсь и желаю счастливого пути ему.
Странности для непосвященных. Мы, его друзья, знаем, где собака зарыта.

Дело было года три назад. В Молдавской столице случилось ординарное для страны Советов явление. Арестовали талантливого художника, посмевшего в чем-то дерзко возразить власть предержащим. Разумеется, в милицейском протоколе причиной ареста была указана не дерзость, а наркотики, о которых художник понятия не имел, ибо «искусствоведами в штатском» они были тайно подложены в его чемоданчик-дипломат.
Для деятелей культуры, научных работников в семидесятые и восьмидесятые годы становилось модным реагировать в таких случаях письмами протеста, которые рассылались в редакции газет и журналов, а также в партийные и советские органы. Эффект нулевой, разве что деятели облегчали себе этим души. Правда, если такое письмо попадало за границу и озвучивалось различными «голосами», то эффект мог бы и быть. Подписантов «профилактировали», то есть промывали мозги, а наиболее активных из них запугивали и ущемляли по работе. Что же до арестованных или заточенных в психушки, то после бесчисленных протестов в странах Запада, их иногда попросту выдворяли из страны. Впрочем, кто из людей «того» поколения этого не помнит.
Так уж получилось, что среди подписантов оказался и «Дядя эрудит».

Данное письмо, однако, никакой роли не сыграло. Дальше начальственных кабинетов оно не пошло. Подписанты отделались легким испугом, но с моим другом все оказалось иначе. Начать с того, что в их компании он был единственным «лицом определенной национальности», а чего-чего, но такое властями простить было совершенно невозможно. С работы прогнали. Жил на скромную зарплату жены, и никакого просвета. Иногда, правда, жалостливая Сироткина включала его в свою лекторскую группу, но… под чужим именем. Сейчас, к примеру, он будет выступать под моей личиной. Когда группа вернется, я схожу в то самое Общество, распишусь в ведомости на зарплату, где значится моя фамилия, получу деньги и отдам их ему, честно заработавшему. Жалко его. «Жду с нетерпением». Мне импонировал его неподдельный интерес к моим вещам.
Положив трубку, почувствовал страшную усталость. Пойду, поброжу по улицам, меня это взбадривает.
Вечер выдался холодный и влажный. Прохожих мало. На троллейбусной остановке заметил одинокую, в старомодном пальто, фигуру. Что-то знакомое… Ба! Да это же Иосиф Мойсеевич, профессор, мой университетский преподаватель по античной истории. Сто лет не виделись.
– Иосиф Мойсеевич, здравствуйте! Узнаете?
Иосиф Мойсеевич сощурил глаза.
– Припоминаю…
И через минуту:
– Как же, отлично помню, вы любили мой предмет.
Не только я, хотя события, происходившие тысячелетия назад, действительно увлекали меня очень. В СНО (Студенческом Научном Обществе) я бился над загадкой семи царей Древнего Рима. «История древнего мира» – предмет этот был менее заидеологизирован по сравнению с другими, к тому же Иосиф Мойсеевич читал свои лекции увлекательно и нестандартно. Известен был случай, когда на Ученом совете он сцепился с преподавателем кафедры марксизма-ленинизма, ярым черносотенцем, который через раз заваливал на экзаменах чем-то пришедшегося ему «не по ндраву» одаренного студента «определенной национальности». Кто-то тихо радовался, кто-то злобствовал...

Сейчас, «сто лет спустя», я снова взглянул на профессора. Заметно сдал. Какие-то вмятины появились на широком лице.
– Знаете, Иосиф Мойсеевич, я до сих пор храню свою студенческую курсовую работу с вашим отзывом.
Я не обманывал. Так и лежит в моем архиве тетрадка с моими скромными изысканиями и положительным резюме, под которым стоит размашистая, со многими завитушками подпись научного руководителя Иосифа Мойсеевича. Неожиданно пронеслась шальная мысль.
– Знаете, сам Всевышний сделал так, чтобы мы встретились…
Иосиф Мойсеевич удивленно уставился на меня.
– …Да, да, именно так. Дело в том, что две минуты назад я закончил писать киносценарий. Время действия 1 век новой эры. Мне было бы чрезвычайно важно знать ваше мнение историка, специалиста по тому периоду, о моем опусе. Разумеется, если вас это не затруднит.
– Что вы, что вы… С удовольствием. Признаюсь, мне никогда не доводилось читать киносценарии. Фильмы иногда смотрю, а сценарии мне никогда не попадались, но ваш, как говорите, опус обязательно прочитаю и скажу свое мнение. Я ведь на пенсии. Времени предостаточно. Запишите мой адрес и телефон.
– Одно непременное условие, Иосиф Мойсеевич. Об этом никто, кроме нас двоих, не должен знать. И знаете почему? Место действия – Иудея. Писать такие сценарии в нашей стране после оглушительной победы Израиля над нашими выкормышами... Это, сами понимаете, чревато.
– Конечно, конечно. Жертвы израильских агрессоров. – Он усмехнулся – Теперь мне интересней вдвойне. Что до остального – можете не беспокоиться.

Вечером следующего дня я с коробкой шоколадных конфет и бутылкой марочного «Каберне» позвонил в дверь его квартиры. Открыл сам хозяин и широким жестом пригласил в гостиную. Откупорили бутылку. Чокнулись. Он едва пригубил вино.
– Астма, понимаете, да еще сердце стало пошаливать. Одним словом, полный букет. Благодаря вам я хоть на время отвлекусь от своих «цурес».
Посидели еще немного, профессор поинтересовался моей семьей («как бежит время!»), поговорили о том о сем, и я стал прощаться.
– Позвоните мне через две недели.
Эти две недели тянулись для меня мучительно долго, но все-таки выдержал еще три дня. Две с половиной недели – и я набрал его номер.
– О, это вы! Очень хорошо. Приезжайте ко мне в любое время. Даже сейчас, если можете.
– О чем разговор! Могу, конечно.
Через час я с тем же «джентльменским набором» позвонил в уже знакомую мне дверь. Открыла жена. Иосиф Мойсеевич неважно себя чувствовал, полулежал в кресле.
– Рад вас видеть,– он улыбнулся.– Так вот, молодой человек («Ну конечно,– подумал я про себя, – зубки режутся»), скажу откровенно, мне было интересно читать ваш сценарий. Я все видел. По-моему, вы проникли в эпоху. Герои мне понравились, очень даже. Но это все комплиментарная часть. Есть у меня и серьезные критические замечания.
Я весь напрягся.
– Вы писали свой сценарий с антимарксистских позиций, да… («Ну и поворот!»). Вы практически игнорируете классовую борьбу, которая, несомненно, была в тогдашней Иудее. Вы положили в основу сценария исключительно национальную идею. Разве так можно?
– Думаю, можно. Право автора стать на позицию любой идеи. И потом… Иосиф Мойсеевич, мы здесь одни, скажите, вы в самом деле считаете марксистскую идею единственно верной в этом мире?
– Видите ли, я с молодых лет примкнул к коммунистическому подполью. Среди прочего боролся с сионистами, хотя… хотя должен признать, что среди них были весьма достойные ребята. Я марксист и интернационалист. Скажу больше, меня всегда возмущали и возмущают юдофобские выходки, от кого бы они ни исходили, но менять своих убеждений не собираюсь.
И после паузы:
– Скажите, чего это вас вдруг угораздило взяться за этот сюжет?
***
В самом деле, чего вдруг?
Однажды мне стало скучно в моем рабочем кабинете, и от нечего делать я подошел к книжному шкафу, к которому никогда не прикасался, потому как там пылилось наследие моего предшественника – журналы «Коммунист», «Коммунист Молдавии», «Политическое самообразование», «Агитатор». Идейный был товарищ! Среди этой рвотной смеси вдруг узрел яркую обложку. Журнал «Вокруг света», стоящий как бы в стороне от «великих идей», и потому популярный. Номер чуть ли не десятилетней давности, что ж, тем и интересен. Расположившись в кресле у журнального столика (обязательный уголок в начальственных кабинетах), я стал медленно его перелистывать. В рубрике «Отовсюду обо всем» наткнулся на любопытную информацию. Израильскими археологами ведутся интенсивные раскопки в древней крепости Масада, что на берегу Мертвого моря. По свидетельству Иосифа Флавия, тысяча иудейских повстанцев, мужчин и женщин, овладели этой крепостью, и еще три года после падения Иерусалима оказывали упорное сопротивление всемогущему Риму. Перед лицом неминуемого поражения они приняли решение. Чтобы не быть плененными, не подвергнуться глумлению, эти защитники крепости по жребию убивали друг друга, а последний оставшийся в живых воин воткнул меч в землю, бросился на меч и погиб. Было названо имя начальника крепости – Элеазар.
Я оторвался от журнала. Невероятно! И тут же подумал – как бы все это выглядело на экране? Не покажешь же, в самом деле, «открытым текстом», как тысяча человек рубят головы друг другу. И вдруг… вдруг я увидел.
…Еще один выигранный бой. Следующий штурм измученные, изувеченные повстанцы уже не выдержат. Они стоят на крепостной стене и с презрением глядят вниз, на римские когорты. А римляне идут, озверевшие от злобы, жажды, зноя и пыли. Они заполняют все подступы к крепости и идут, идут, идут…
Повстанцы спокойны. И тут… На глазах врага Элеазар и все его соратники превращаются в громадные каменные изваяния, вписанные в стены Масады. Идея в том, что их уничтожили, но не победили. Такой вот финал! Все время стоял перед глазами. Но не только это. Я не силен в проблемах иудаизма, но точно знаю, что, согласно этой вере, самоубийство – совершенно недопустимый тяжелейший грех. А ведь Масаду удерживали именно религиозные фанатики... Какую же силу вложил Элеазар в свои слова, каким убийственным аргументом он заставил своих соратников совершить то, что они совершили.

С большим трудом проник я в Гохран Республиканской биб­лиотеки, где находилась «Иудейская война» Иосифа Флавия. Я прочитал в ней совсем небольшую главу о Масаде. Сведений очень мало. В основном рассказ шел о том, что когда римляне вступили в крепость, их встретила мертвая тишина и груда мертвых тел. Из какой-то щели выползли две спрятавшиеся там обезумевшие от страха женщины и пятеро детей. Они рассказали все, что произошло. С их слов Флавий записал последнюю речь Элеазара. Да, вождь повстанцев призывал всех покончить с собой, чтобы не стать рабами. Но позвольте! Разве рабство было нечто исключительное в древнем мире? Разве иудеи не были рабами в Египте, Вавилоне, Ассирии? И разве рабство дает право отменить один из строжайших запретов иудаизма? И потом, что-то же еще должно было происходить в Масаде и вокруг нее на протяжении трех лет ее сопротивления Риму.
Снова вернулся к этим двум женщинам. Может, пройдя через кровавое марево, они не все запомнили. Нет, в речи Элеазара должно было прозвучать еще кое-что. Но что?! И в одну из ночей, то ли во сне, то ли наяву, сквозь безумную толщу времени до меня донесся чуть хриплый голос Элеазара. И услышал я те слова, единственные, что подвигли этих людей совершить то, что совершили. После этих слов не могло быть иначе. И тогда я сел писать и создал свою Масаду и своих героев.
…Элеазар, молодой, пылкий, образованный, беззаветно преданный стране и народу, и мудрый Барух, один из священников первой череды порушенного Храма. Два соратника-антипода. Сюжетная линия Элеазар – Барух стержень сценария. Каждый по-своему, они мучительно ищут разгадку – в каких бездонных провалах времени сокрыты истоки вечной жизни и вечного проклятия их племени. Как могло случиться, что оно оказалось чужим в этом мире. Как могло случиться, что соседние страны, безмерно страдавшие от римлян, отказались помочь иудеям, даже в тех случаях, когда помощь эта была в их же интересах. Маленький отрывок из диалога главных героев.
«Барух: Неся по воле Всевышнего в мир слово Его, мы заставили погрязших в насилии и блуде потомков Измаила и Эсава заглянуть в самые глубины своей души, и они в себе увидели такое, от чего сами содрогнулись. Сорвать покровы с тайников души… Это нам никогда не простится.
Элеазар: Но есть и другая правда, как бы горька она ни была. Веками мы жили в своей избранности, беды и чаяния соседей нас не трогали, потому и мстят нам теперь, кто злорадством, а кто равнодушием».

Две грани одной проблемы, которая, как мне кажется, не утратила своей значимости и поныне. Диалоги антагонистов происходили в контексте калейдоскопа событий. Масада, Иерусалим, Рим, Набатея, Александрия, снова Масада.
…Любовь. Она вспыхнула в осажденной Масаде между Элеазаром и юной Лиат. Любовь, осененная аурой «Песни песней».
Оказывается Лиат, как и Элеазар, еще до начала Иудейской войны училась в Риме, а увидели друг друга – так уж получилось – в осажденной Масаде. В Риме же ею увлекся юный патриций Валерий, патриот и юдофоб. Увлечение переросло в любовь, начисто переиначившую его жизнь. За день до падения Масады он, рискуя жизнью, проникает в крепость, пытается спасти Лиат. Там же произошла встреча двух прекрасных молодых людей – Элеазара и Валерия – которых безжалостный рок превратил в непримиримых врагов.
Первый век новой эры – время зарождения христианства. В ретроспективном плане появляются Иешуа и Каиафа, тогдашний первосвященник Иерусалимского Храма. Почему бы не отойти от устоявшихся представлений об этих личностях? Почему не допустить, что не так уж невероятно, что этих двух людей связывали и общие идеалы, и тайная дружба в борьбе против римлян, и что лишь по трагическому стечению обстоятельств их разделила бездна? Тем более что такая гипотеза существует.
...Последняя встреча бывших соратников. Завтра Синедрион вынесет свой приговор.
«Иешуа: Скажи, Каиафа, если распятый, я приму на себя грехи потомков Измаила, Эсава и Якова – это примирит их?
Каиафа: Ради их примирения ты примешь смерть, а я проклятье, но достаточно ли этих жертв для всепрощения? Знает только Всевышний…»
…А мир мстит. В Римском сенате, да и во всей империи не сомневаются, что причина всех бед – иудеи. Защитники Масады остались одни в бушующем ненавистью мире. И вот они – последние слова Элеазара, которые убедили повстанцев совершить то, что совершили: «Мы останемся в этой земле как вечные свидетели того, что эта земля наша». И мертвые, они будут служить своему народу.

Все это и многое другое составило киносценарий под названием «Масада», который я мысленно посвятил моему отцу, мужественному еврею-солдату.
…Но когда же появится Дядя эрудит? Мне не терпится услышать его мнение.


***
Разумеется, были у меня и другие вещи, над которыми я работал с увлечением. Одну из них – балетное либретто по мотивам «Золотого теленка» – я закончил незадолго до «Масады». И здесь не обошлось без «вдруг».
Перебирая как-то свои книги, открыл наугад одну из них – «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок». Взгляд уперся в название главы «Командор танцует танго».
Меня вдруг осенило: чем не балет? Главный герой – постоянно выкручивающийся, изворачивающийся, превративший свою жизнь в забавный, эффектный, но пустой и никчемный танец. Треугольник Остап – Зося – Корейко. Абсолютно дансантный сюжет! И название готово – «Командор танцует танго». Так появилась хореографическая версия знаменитого Ильфо-Петровского романа. Люблю балет, и, как говаривал незабвенный сын турецкоподанного, «от этого факта невозможно отмахнуться». Кстати, перечитывая Куприна, его «Суламифь», не удержался и сделал по мотивам этой повести балетное либретто, которое назвал «Сильнее смерти».
Итак, «Командор». Поделился своим замыслом с «Дядей композитором», Витей Симоновым, прекрасным русским парнем. В свое время закончил Гнесинский. По конкурсу прошел преподавателем в Кишиневскую консерваторию. Автор нескольких симфоний. Бесспорно, талантлив. Идеей увлекся моментально. Работали с воодушевлением, посвятив в это дело лишь Главного хореографа Оперного театра Марата Газиева, согласившегося ставить этот балет. За такой конспирацией не было, разумеется, никакого криминала. Все очень просто. Дело в том, что существовали два пути, по которым вещи для театра пробивали себе дорогу. Первый, самый что ни на есть «верняк», – это когда партия заказывает прославителям системы произведения о «нерушимой дружбе советских народов», о «рабочем классе», о «величии наших идей». Тем давали зеленую улицу. На их постановку отваливались колоссальные средства из госбюджета, пресса вопила о «невиданном расцвете национальной культуры», а сами «шедевры» после третьего или четвертого своего появления на сцене при почти пустых залах тихо умирали.

Продолжение следует


Продолжение

Дело в том, что существовали два пути, по которым вещи для театра пробивали себе дорогу. Первый, самый что ни на есть «верняк», – это когда партия заказывает прославителям системы произведения о «нерушимой дружбе советских народов», о «рабочем классе», о «величии наших идей». Тем давали зеленую улицу. На их постановку отваливались колоссальные средства из госбюджета, пресса вопила о «невиданном расцвете национальной культуры», а сами «шедевры» после третьего или четвертого своего появления на сцене при почти пустых залах тихо умирали.
Второй путь, когда сам выбираешь себе тему, – путь интригующий, непредсказуемый. Пока творишь, ты – драматург, композитор, художник… Когда же вещь закончена, ты переходишь в совсем иное качество.
Во-первых (нумерация чисто условная), пытаешься заручиться поддержкой влиятельных фигур в Министерстве культуры, а еще лучше, в Отделе культуры ЦК.
Во-вторых, через верных людей собираешь информацию – кто, что и как говорит о твоем творении.
В-третьих, ведешь «контрпропаганду» против недругов, явных и тайных. Их тем больше, чем удачнее получилась пьеса, опера, балет.
В-четвертых, следует перетянуть на свою сторону как можно больше авторитетов из Худсовета и Репертуарной коллегии.
Есть еще и в-пятых, и в-шестых… Заботам несть числа. Одним словом, закулисная жизнь волшебного мира искусств.

С самого начала мы с композитором и балетмейстером договорились держать нашу работу в секрете, дабы раньше времени не дразнить гусей. Вот закончим вещь, представим ее одним махом худсовету и, тем самым, сузим супостатам поле для козней.
Возвращаясь с работы, подумал, что давно не созванивался с Витей. Ему осталось доделать кое-какие мелочи, затем мы собирались встретиться втроем и, так сказать, разработать оперативный план дальнейших действий, теперь уже весьма далеких от самого процесса творчества.
Едва переступил порог, мой неизменный секретарь Любашка докладывает: дважды звонил Дядя композитор, просил позвонить ему, как только приду. Хватаю трубку.
– Понимаешь, – едва ответив на приветствие, говорит он, – Газиев против сцены с Паниковским в третьей картине. Он считает, что из-за нее могут зарезать весь балет. Чертовски досадно – так удачно все сложилось…
Мне тоже чертовски досадно. Еще бы! В сцене ограбления подпольного миллионера я придумал такой эпизод. Пока Балаганов пытается залезть к нему в задний карман, Паниковский, дабы отвлечь внимание Корейко, исполняет перед ним шутовской танец на стилизованную мелодию «Фрейлэхс». Балетмейстер обещал сделать виртуозный номер, который оказался бы самым зрелищным в этой картине. А теперь от него отказаться? Заново все переделывать? Маразм!
– Да, маразм, – соглашается композитор, – но как быть?
– Не могу врубиться, приезжайте ко мне вечером с Газиевым, помозгуем.

Вечером мы сидим втроем за коньяком с кофе, но настроение поганое. Больше всех говорил балетмейстер, высокий стройный татарин с глубокими глазами и седыми космами волос.
– Поймите, ребята, даже невинный крик в горах может вызвать снежный обвал, а тут, считай, мина. Шутка ли, еврейский танец не на какой-то там еврейской свадьбе, а на сцене Молдавского государственного, подчеркиваю, государственного театра. Это может вызвать такую юдофобскую реакцию – страшнее любого обвала.
Я взглянул на композитора – знал, во что обошелся ему «Командор…» Он писал его почти полгода, никакой денежной «халтуры» – песенок, пьесок и пр. – в это время не делал, за что нет-нет, да и кольнет его жена… Стоит ли теперь, когда работа закончена, подвергнуться риску, поставить все на грань провала?
– Хрен с ними, – вступил я, – снимем номер, переделаем картину. В любом случае спектакль получится интересным. Уверен в этом. Когда же он прочно закрепится в репертуаре, у нас появится крепкий тыл, и нам легче будет вернуться к первоначальному варианту.
– Что ж, – вздохнул композитор, – давайте прямо сейчас посмотрим, что можно сделать.
Мы встали и, к великой радости моего старшего сынули, прошли в комнату, где стояло фортепиано, подарок моей мамы внуку. Следуя дурацкому поветрию – приличный еврейский мальчик должен учиться музыке – я обрек Гену на совершенно напрасные страдания, в чем запоздало раскаиваюсь. Но в тот вечер Гена с ходу сообразил, что у папы и его друзей стряслось нечто очень важное, раз Дяде композитору срочно понадобился инструмент, и с радостным криком выбежал во двор.

Какое-то время мы колдовали над третьей картиной, но ничего путного не получилось. Впрочем, торопиться не было нужды. Балетмейстер поведал последние театральные сплетни. Намечаются важные перемены. Собираются выгнать Главного дирижера, горького пьяницу, кого пригласят – неизвестно, а без Главного дирижера в музыкальном театре ничего не решается. К тому же, балетная труппа собирается на гастроли, затем отпуск, одним словом, время есть. На том и попрощались.

***
Дядя эрудит вернулся домой бодрым и посвежевшим. Поездка пошла ему на пользу. К тому же неплохо заработал.
Я получил деньги, принес их ему домой, и сейчас утопаю в мягком, глубоком кресле недавно приобретенного им дорогого югославского гарнитура. Глотнули виски, поговорили, и раскладываю листки своего сценария. Да, хочу пояснить. Гарнитур – подарок богатого одинокого родственника жены, который очень любит своих племянников. Виски, напиток, которым в Союзе баловались лишь номенклатурные чины, – презент одного его приятеля, часто выезжающего в заграничные командировки по какой-то научной части. При всем, что с ним произошло, он, к счастью, не лишен некоторой везучести.
Читаю и немного волнуюсь. Что ни говори – передо мной Дядя эрудит! Закончил. Долгое молчание. Наконец изрек:
– Впечатляет. Да, по-настоящему впечатляет. Не везде, правда, все гладко. Если бы этот фильм ставил я, то некоторые диалоги перевел бы в действие, а то ты чересчур эмоционален и многословен. Но, повторяю, впечатляет. Хотел бы почитать глазами. Оставишь на пару дней?
– С удовольствием.
Через неделю, возвращая сценарий, он спросил:
– Я укрепился в своем мнении. Хороший сценарий. Только что с ним делать?
– Пусть лежит в столе. Чего мне бояться? Кроме тебя и Иосифа Мойсеевича (помнишь?) никто о нем не знает.
– Как же не помнить? И что он сказал по поводу сценария?
– Вещь, говорит, ему понравилась, огорчило лишь, что она как бы идейно не выдержана.
Мой друг расхохотался
– Прекрасно! Впрочем, что с него взять? Он формировался как личность в сталинскую эпоху. Поздно ему себя переделывать. Ладно, еще раз тебя поздравляю. Сделаешь что-нибудь новое, покажи.

Конечно, покажу, когда сделаю. А пока… Лежит у меня в кармане составленный женой список продуктов, которые надо «достать». Жена уже несколько дней ноет – пустой холодильник, а у нее сил нет выстаивать бесконечные очереди. Она права – так намотается на своей «cкорой», что свет не мил. Съезжу лучше в мясной магазин. Знакомый продавец – страстный кинолюбитель – вынесет мне со служебного входа пару кур и кусок хорошей говядины. Затем пойду к Зинаиде, она приторговывает из-под полы дефицитным цейлонским чаем, моим любимым.
Мой приятель, директор ресторана, приготовил для меня вкусную колбаску. Все это будет стоить немалых денег, но никакая плата не кажется непомерной, если хочешь избежать многочасовых очередей. Но и в очередях далеко не все можно достать. Всякие там маслины и лимоны попадали только через хороших знакомых-спекулянтов, которые тайком выносили их из спецраспределителей ЦК и Совмина. За сыром же, картошкой, всякой там зеленью можно и постоять, очереди здесь не очень большие, минут этак на сорок.
Разумеется, я далеко не единственный, кому «выносили». Приспосабливались, кто как умел.
Еще один парадокс, но уже личностного свойства. Живя здесь, в Штатах, в стране изобилия, не могу порой отделаться от ностальгического чувства по приятнейшим моментам, когда в условиях дефицита на все мне иногда удавалось «доставать» чего-то вкусненького и похвастаться этим перед гостями. Тьфу!
***
Стояло прекрасное теплое солнечное утро. Сижу в своем рабочем кабинете и перебираю почту. Сосредотачиваюсь с трудом, ибо телефон взбесился сегодня. Звонки шли беспрерывно. Горисполком, райком – все требовали отчеты о проведенных в прошлом квартале мероприятиях. Так прошло полдня. Надоело. Пойду перекушу. Только переступил порог кабинета – звонок. Вернуться, взять трубку? Я мог ведь уйти и не слышать звонка. Все-таки вернулся.
– Здравствуйте, с вами говорит капитан КГБ … (Он назвал фамилию.)
Я чуть не поперхнулся.
– Простите, кто?
– Капитан Комитета Государственной Безопасности … (Он снова назвал фамилию.)
– Слушаю.
– Вы приглашаетесь к нам на 2.30. Пропуск на проходной.
– Могу узнать, по какому делу?
– Ничего особенного, хотим кое о чем посоветоваться с вами.
Как вам нравится, им вдруг понадобились мои советы – нарочно не придумаешь! С другой стороны, чего мне бояться? В акциях протеста не участвовал, подпольные ульпаны не посещал, антисоветскую пропаганду не проводил. Свои «крамольные» произведения не распространял, откуда им знать о них? Нет, мне решительно нечего опасаться. Аппетит, однако, пропал.
В назначенное время я был на проходной КГБ, длинного, на три четверти квартала четырехэтажного здания. Ходили слухи, что еще четыре этажа уходят под землю. Встретил меня высокий плотный мужчина в штатском. Белесые волосы, белесые ресницы, небольшие белесые усики. Улыбается. Приветливо здоровается за руку.
– Пройдемте.
Заводит в какую-то комнату, усаживает на стул напротив небольшого письменного стола.
– Я на минуточку, – и выходит.

Прошли пять, десять, двадцать минуточек, а его все нет. Прошло полчаса, еще пятнадцать минуточек – нет его. Препротивнейшее ощущение. Наконец явился. В руках толстенная папка. Сел за стол, открыл папку, листает бумаги. Поднял на меня глаза.
– Так. Здесь все про вас. Год рождения, национальность, семейное положение, место работы. Есть еще кое-что… Но сначала вопрос – пишете?
– Пишу иногда.
– Что именно?
– Разное – театральные и кинорецензии, обзорные статьи, творческие портреты…
Мне показалось, я стал понимать, зачем меня пригласили. В газетах нередко появляются статьи, в которых бичуются отказники, поливается грязью «сионистский Израиль». Мерзопакостность ситуации заключалась в том, что под некоторыми из таких статеек стояли подписи евреев, занимавших более или менее ответственные посты. Никакие, дескать, мы не антисемиты. Есть у нас и «хорошие» евреи, ведущие борьбу с «сионистским врагом». Неужели и мне решили подложить свинью? Поэтому на всякий случай решил застраховаться фразой.
– Моя сфера – исключительно искусство.
– Знаем, знаем. Но пишете ли вы что-нибудь исключительно для себя, для души, так сказать?
Екнуло сердце. Неужели знает? Да быть такого не может. Я старался выглядеть спокойно. Попробую его заговорить.
– Знаете, я не служу ни в газете, ни в журнале, поэтому все, что пишу, – это для души. Мне, к примеру, «Кодры» заказали статью – творческий портрет Людмилы Ерофеевой. Она хорошая вокалистка, но мне по душе Мария Биешу. Поэтому не стал писать о Ерофеевой. Написал о Биешу. Кстати, статья эта появилась и в московской «Культуре и жизни». Не скрою, мне это приятно.
– Знаем, читали. И все-таки, что-то для себя, для души, чтобы никто-никто не знал, ну почти никто… Есть у вас такие произведения?
Нет, здесь нечто более серьезное. Загоняет, как зверя в ловушку. Попробую еще раз вывернуться.
– Есть. Конечно, есть. Вам скажу. Надеюсь, в этих стенах умеют хранить секреты, – рискнул пошутить я. – Так вот, мы с композитором Виктором Симоновым сделали балет по мотивам «Золотого теленка». О нем действительно знают два-три человека. Сфера искусств, сами понимаете, это еще и интриги, всякие там недоброжелатели… Короче, решили раньше времени не обнародовать.
– Очень даже интересно. Но как же в таком случае понять это… – он достал из папки вырванный из школьной тетрадки листок и начал читать: – «Ко мне обратился мой бывший студент (фамилия, имя) с просьбой высказать свое мнение по поводу написанного им киносценария «Масада». Прочитав, я убедился, что сценарий написан с антимарксистских позиций, о чем считаю своим долгом…» ну и так далее.

Неужели небо упало на землю? Я потерял себя – ощущение транса.
Как из преисподней донесся голос моего визави:
– Почему «не может быть»? – Он, видимо, ответил на вырвавшийся у меня возглас, – пожалуйста, взгляните.
Он протянул мне исписанный на три четверти листок. Внизу стояла размашистая, со многими завитушками, подпись Иосифа Мойсеевича. Такая знакомая... Я еще раз пробежал текст. «С антимарксистских позиций...» Его формулировочка. Так и предстало перед глазами мясистое со вмятинами лицо. Подонок!
– Ну, а теперь что скажете?
– Профессор за меня сказал…
– Мы на днях посадили двух отказников, да… Сейчас поедем к вам домой, дадите мне сценарий. Согласны?
Не согласен! Но если откажусь, они сами приедут с обыском. Из двух зол, говорят…
– Поедем.
Повез он меня на своей машине.

Дома, слава Богу, никого. Жена на работе. Дети в школе.
– Где ваша сокровищница?
Я подошел к письменному столу. Мой, пусть не конвоир, но что-то вроде этого, рядом. Никуда не денешься. Выдвигаю ящик. Достаю «Масаду». Передаю ему. Принял, не глядя, то есть, не глядя на сценарий, ибо читал уже название балетного либретто «Сильнее смерти».
– Чего там мелочиться, дайте и это.
– Это оставьте, это по Куприну, по «Песнь песней», это же общечеловеческая культура…
– Посмотрим. Так… Балет в семи картинах. Действующие лица – Соломон, царь Иудеи и Израиля, Суламифь, девушка из виноградника… Это общечеловеческая? Смешно. Сионизм! Не будем терять время. Напишите прямо сейчас объяснительную на имя Председателя КГБ, как вы дошли до жизни такой.
Руки у меня слегка дрожали, но мне хотелось, чтобы он поскорее убрался, и, схватив перо и бумагу, стал торопливо «объяснять». «Масада» – всего лишь проба пера в киносценарном жанре. О крепости Масада я вычитал в советском журнале «Вокруг света», стало быть, это не запрещенная тема. Кроме того, из лекций самого Иосифа Мойсеевича я знаю, что Иудейская война была справедливой войной со стороны иудеев, так как она подорвала устои рабовладельческого Рима. Если сейчас концепция изменилась, то мне сие неизвестно. «Сильнее смерти» написал, потому что посчитал интересным воплощение сюжета повести Куприна в балете.

Я отдал написанное своему «гостю». Прочитав и поколебавшись немного, он сказал:
– Допишите, что вы отдаете мне все это добровольно. Помогает. И еще. Надеюсь, вы не станете выяснять отношения с Иосифом Мойсеевичем, так ведь?
«Гость» вложил лист в свою папку, обещал вскоре снова пригласить меня и попрощался за руку. Наконец-то я запер за ним дверь. На два запора и цепочку… Успокоение, однако, не пришло. Совсем наоборот. В воображении всплыли страшные картины, о которых вещали всевозможные «голоса» – зловещие подвалы КГБ, психушки, ссылки, издевательства над инакомыслящими… Что делать? Что делать?
Прошел час-другой, и мне стало стыдно за себя. Пусть не герой я. Не дано. Но достойно ли человека терять голову, чтобы там ни случилось?
С работы вернулась жена. Я сбивчиво ей все рассказал. Она всплеснула руками.
– Какой ужас! Что с детьми-то будет?
– Успокойся. Во-первых, как видишь, меня еще не забрали. В любом случае дети останутся с тобой. Ты чиста – в мои дела не вмешивалась, о чем я писал, не знаешь, и вообще, собираешься со мной разводиться.
– Какой ты умный… Чувствовала я, что добром не кончится.
Я позвонил Дяде эрудиту:
– Надо повидаться. Нет, прямо сейчас. Нет, не дома. Выйди к магазину…
Встретились. Слушал он меня с огромным интересом.
– Что я могу тебе посоветовать? Посмотрим, как все повернется. В разговоре с ними не упрямься ни в чем. Думаю, тюрьма тебе не грозит, ты же не призывал к свержению Советской власти.

***
И пришла ночь. И громыхали под окнами танки. Неподалеку располагалась военная часть. Время от времени ее поднимают на учения. Подняли и сегодня. Надо же, именно сегодня. Какое зловещее совпадение! Бдит армия. Бдит КГБ. Геронтологическое Политбюро может спать спокойно. Бессонная ночь обеспечена мне.
А завтра снова на работу. Смотрю на телефон, как на злейшего врага. Каждый звонок мне мерещится – от него, белобрысого. Он напомнил о себе лишь через три недели. Позвонил домой. Спросил, все ли у меня в порядке, и снова изъявил желание со мной встретиться. В 2.30, в стенах его родного учреждения. Он и впредь звонил мне домой, и Любаша очень скоро по голосу безошибочно узнавала нового абонента – «дядю кагэбэшника». В назначенное время я снова сидел в уже знакомом кабинете.
– Должен вас огорчить. Руководитель нашего отдела недоволен вашей объяснительной. Уж очень она поверхностна.
– Но я писал на имя Председателя Комитета.
– Верно, но она проходит через наш отдел.
– Могу я спросить, что за отдел такой?
Глаза его сузились.
– Объясняю популярно. Отдел, который занимается обезвреживанием идеологических диверсантов сионистского толка.
О, я возведен в сан «идеологического диверсанта»? Оказывается, деньги советских налогоплательщиков идут также на «священную борьбу» с такими, как я? Странно, но эта мысль меня позабавила. Конечно, мне только показалось, что и по лицу дяди кагэбэшника промелькнула ироническая усмешка. Напряжение медленно отпускало меня.
– Короче, объяснительную надо будет переписать. Мы хотим больше знать об истоках ваших просионистских настроений.

Он протянул мне бумагу и ручку. Ничего нового, однако, я не написал. Добавил лишь немного «воды».
– Пожалуйста. Ничего больше сказать не могу.
– Мы послали ваш сценарий в Москву на экспертизу, она все высветит. Это – он протянул мне либретто «Сильнее смерти» – можете забрать. Здесь ничего страшного.
Здорово! Хоть одна вещь изъята из моего «диверсантского» арсенала. Бедные Соломон и Суламифь! Интересно, предвидел ли в свое время мудрый царь, постигший тайны мироздания, что когда-нибудь с ним случится экзотическое приключение – проведет три недели со своей возлюбленной в стенах советской тайной полиции?
– А теперь ответьте на очень серьезный вопрос. Кто еще читал ваши произведения?
– Кроме Иосифа Мойсеевича – никто.
– А если правду?
– Никто.
– Так уж никто?
– Никто.
– Ваше упрямство не пойдет вам на пользу. Посидите и постарайтесь вспомнить.
Он выходит, а я сижу. Час, другой, третий… Сижу и не знаю – вернусь отсюда домой или отправят в тюрьму. Уж как получится, но выдавать Дядю эрудита не буду. А если они станут меня избивать, пытать – выдержу ли?
Наконец, является.
– Вспомнили?
– Мне нечего вспоминать. Я никому ничего не давал читать. Хочу пить.
Он наливает мне стакан воды.
– Я сейчас подпишу пропуск. Имейте в виду – вы вредите самому себе.
Как приятно покинуть этот каземат, окунуться в свежий воздух. И либретто со мной! Погуляв немного, звоню из уличного таксофона Дяде эрудиту.
– Надо встретиться.
На скамейке в уютном скверике я рассказываю ему все.
– Старик, я же тебя предупреждал – не упрямься. Можешь смело назвать меня.
– Но они же потянут тебя за недоносительство. Только этого тебе не хватало.
– Ерунда. Они мне уже сделали все, что могли. А если потянут, смогу тебе помочь.
– Чем, интересно?
– Скажу, что нахожу твои опусы совершенно бездарными, что они не стоят того, чтобы на них тратились слова и что поэтому к тебе как автору нельзя относиться всерьез. Короче, я тебя так облажаю, что у них, возможно, остынет интерес к тебе. Мне же… Хуже, чем сейчас, мне не будет.
Вызов в «компетентные органы» не заставил себя ждать. Через три дня я снова на допросе.
– Вспомнили, кому давали читать?
Я назвал имя Дяди эрудита – как нырнул в прорубь.
Кагэбэшник взвился.
– Он?! Мерзавец! Ничто не может его научить! Три года ходит без работы, походит еще.
Поистине, если знать, где упадешь…

Продолжение следует



(Окончание)

***
…Шли дни, недели. Тихо. Месяц, другой. Тихо. Неужели «там» забыли про меня? Не надо было об этом подумать. Дядя кагэбэшник явно подслушал мои мысли – зазвонил телефон, и раздался «родной» голос. Приглашает на очередное рандеву завтра в 10.00. Совпадение, конечно, я подумал – он позвонил. Но земля полнится слухами, что в недрах КГБ имеется целый штат экстрасенсов, всяких там телепатов, и даже колдунов. Прекрасная иллюстрация к марксистской материалистической доктрине – черная магия на службе социализма.
Вечером вернулась с работы жена. С ходу начала рассказывать.
– Знаешь, у кого я сегодня была на вызове? У твоего профессора. Такой жестокий приступ астмы – еле откачала.
Подонок! Предатель! Да чтоб его… И вдруг – нет! Ни в коем случае! Я подошел к жене, взял ее руки в свои:
– Умоляю, береги его, – она широко открыла глаза. – Да-да, береги его, как только можешь. Я хочу, чтобы он дожил до того момента, когда я сам произведу над ним расправу. Будет слишком несправедливо, если этого не случится.
– Спасать его я просто обязана. Давала клятву Гиппократа, как же, – она горько усмехнулась. – Все остальное выбрось из головы. Пустая фантазия. Чудес, знаешь, не бывает.
Спазмы сжимали мне горло. Я должен все вынести. Вынести и уцелеть. Не только потому, что на мне дети. Я должен воздать подонку за все. А чудо… Оно может случиться в любой день. История моего народа полна таких примеров.

На следующее утро, в точно назначенное время, вхожу в кабинет своего «ведущего». Сидит, довольный до чертиков. Сияет.
– Прибыла рецензия на ваш сценарий. Хотите послушать?
– Хочу.
Я не кривил душой. Мне действительно было интересно. Столичные авторитеты – вдруг услышу что-нибудь путное.
Он начал читать. «Масада». Просионистский сценарий от начала до конца. Льет воду на мельницу израильских агрессоров. Идет вразрез с национальной и внешнеполитической линией партии. Самая что ни на есть идеологическая диверсия.
– Чудовищно! – вырвалось у меня.
Ощущение, будто облили помоями. Меня трясло. Какая это, к черту, рецензия? Самое что ни на есть обвинительное заключение, замешанное на антисемитских инсинуациях.
– Вы согласны с выводами рецензентов?
Я посмотрел ему в глаза.
– Я – нет, а вы?
Стало тихо. Мы молча сидели друг перед другом. Заговорил он. Медленно. Небольшие паузы между предложениями.
– Я не буду шить вам статью. В конце концов, вы не распространяли свои произведения в народ, не занимались антисоветской пропагандой. Но так просто я ваше дело закрыть не могу. Вам снова придется кое-что написать. А именно. Ознакомившись с заключениями рецензента, вы признаете его правоту, глубоко сожалеете, что создали просионистское произведение и никогда впредь подобного делать не будете. Напишите также о своем отце, который прошел всю войну и проливал кровь за Советскую родину. Просите, чтобы вам дали возможность честным трудом искупить свою вину перед партией и народом.

Какая гадость! Но я вынужден пройти и через это, если хочу своими руками свершить возмездие. Я писал, писал так, как мне было сказано, а в голове стучало: «Нет, сволочи! Не выйдет по-вашему. Буду изо дня в день, как молитву, повторять свою «Масаду». Пока я жив, мои герои будут со мной».
Кагэбэшник не стал подписывать пропуск – проводил до проходной, и мы вместе вышли на улицу.
– Пройдусь немного – такая чудесная погода. Меня, между прочим, переводят на другой участок работы, чему я откровенно рад. Все нормально. Дело, считайте, закрыто, уголовное преследование вам не грозит. Хотя… всякое еще может произойти, но все ерунда по сравнению с этим.
– Что еще может произойти?
– Мало ли… Главное – вашей свободе ничто не угрожает.
«Да черт с ним, – подумал я, – случится, так случится. Устал я безумно».
По улице сновали люди. У магазинов – хронические очереди. Городской транспорт переполнен. Из соседнего кафе дружинники выволакивали двух парней и девушку. Согласно указанию нового генсека Андропова устраивались облавы на тех, кто в рабочее время покидал свои рабочие места, чтобы сбегать в кино, посидеть в кафе, сходить в баню... Таким образом укреплялась «трудовая дисциплина». Кстати, и об Андропове что-то меньше слышно… Страна, как оказалось, вступила в период, который позже был остроумно наречен «Пятилетка Три-П», то есть «Пятилетка Почетных Похорон», когда Генсеки один за другим с небольшим интервалом покидали «лучший» из миров, а именно мир «развитого социализма».
– У меня такое чувство,– сказал я, – что на меня опустилась тьма.
– Когда-то я прочитал книгу,– ответил он, – от которой в памяти осталось лишь название – «Тьма сгущается перед рассветом». Хотите, я еще кое-что скажу? Строго между нами. Герои Масады были правы в своей борьбе.
Я вздрогнул. Провокация?
Я поднял голову, но его и след простыл.
***
Но все-таки, что еще может произойти? Произошло. В городской газете появился материал за моей подписью. Чья-то умелая рука переделала мое «покаяние» в статью, где бичевался Израиль и некоторые отказники, о которых я понятия не имел. Что было делать? Покончить собой? Нет, сволочи! Пусть отвернутся от меня многие из моих друзей, но я буду жить, и доживу до того момента, когда открыто смогу рассказать правду. Кстати, единственный, кто утешал меня в эти дни, был Дядя эрудит. В один из дней вызывает меня к себе мой начальник. Седой, грузный. Ерзает в кресле.
– Плохие новости. У нас предстоят сокращения по работе. Для тебя будет лучше написать заявление «по собственному...»
Написал без лишних вопросов. Дома, прежде чем «порадовать» жену, спросил:
– Как поживает твой пациент?
– Неважно. Все чаще вызывает «скорую». Знаешь, он так ко мне привык, что когда он или его жена делают вызов, то просят, чтобы прислали только меня.
– Очень хорошо. Они же не знают, чья ты жена. Пока не знают. Береги его.
Рассказываю ей последние новости.
– Успокойся, найдешь себе работу, – что другое могла сказать?
И что вы думаете? Нашел. По объявлению в газете: «Требуются страховые агенты». Пошел в агенты. Честное слово, работа мне понравилась. Постоянное общение с людьми. Сколько интересных историй, сколько исповедей я выслушал от людей, которые, поверив мне, страховали у меня свои жизни, детей, имущество. Кое-что из услышанного я впоследствии использовал в некоторых своих рассказах. Да и заработки приличные. Недоумевающим – как это я очутился на такой работе – отвечал: «Погнался за длинным рублем». Еще согревала меня мысль, что скоро будет поставлен наш с Симоновым балет.

Дело было на мази. В Филармонии состоялся ежегодный концерт – творческий отчет членов Союза композиторов Молдавии. Там впервые в оркестровом исполнении прозвучали фрагменты из балета «Командор танцует танго». В газете «Вечерний Кишинев» появилась статья известного в республике музыковеда Зиновия Столяра «Встречи на творческом экваторе». В ней, среди прочего, говорилось: «Замысел балета «Командор танцует танго» (композитор В. Симонов, либретто А. Лейдермана по мотивам знаменитого романа И. Ильфа и Е. Петрова «Золотой теленок») возник неожиданно. Теперь, когда партитура готова, мы, слушая музыку, убеждаемся в том, что сценическая реализация балета могла бы дать весьма интересные результаты». И дальше: «Спектакль – в этом нет сомнений – может получиться интересным и зрелищным».
Мы переделали третью картину, и теперь клавир, партитура и либретто находились у нового Главного дирижера Театра оперы и балета, молодого, талантливого, ищущего. Последнее слово его – быть или не быть.
После газетной публикации последовало приглашение к Главному. Принял он нас с Симоновым исключительно тепло.
– Мне все очень понравилось. Давно пора разнообразить наш балетный репертуар. Нужен хороший кассовый спектакль. Ваша вещь – стопроцентное попадание. Сделаем так. Мы дадим вам лучшего концертмейстера Ларису Долгополову. Затем созовем совместное заседание Реперткома и Худсовета, прослушаем весь балет и официально примем его к постановке.

…И настал день, вернее, вечер прослушивания. Огромный репетиционный зал театра забит до отказа. Пришла почти вся балетная труппа. Среди приглашенных – заведующие отделами культуры республиканских газет, композиторы.
Ко мне подошел расстроенный Симонов.
– Ничего не могу понять. Встретил в коридоре Главного, злой такой, едва поздоровался, руки не подал.
Нехороший симптом… Хотя всякое бывает. С женой, может, повздорил…
Заседание, наконец, открывается. После оглашения цели сегодняшнего прослушивания Главный передает микрофон мне. Я читаю содержание первой картины, и Лариса тут же ее проигрывает. Играла, надо сказать, великолепно. Рядом с ней композитор – переворачивает страницы клавира. Читаю содержание второй картины, опять музыка, и так до конца. По реакции зала чувствую, что принимают хорошо. Особенно оживленно реагируют балеруны и балерины. Оно и понятно – их хлеб.
Прослушивание закончено. После перерыва – обсуждение. Первым выступает балетмейстер Марат Газиев. Он краток. Балет сделан интересно. Должен быть принят к постановке.
Прима-балерина Розита Потехина. Слушала и примеривала на себя партию Зоси. Исполнит с удовольствием.
Слово берет главный режиссер Оперного театра, в прошлом несостоявшийся драматический актеришка. Музыка хорошая. Все претензии к либретто. Сюжетные линии не дотянуты. Много интересных эпизодов романа не нашли здесь своего воплощения.
Я подскакиваю в своем кресле.
– Нельзя ли более конкретно о «недотянутости»?
Режиссер несет о «неубедительности мотиваций, с одной стороны, и редуцировании (?) игровых ситуаций с другой стороны», вконец запутывается и говорит, что ему следует прочитать либретто глазами, и тогда выскажется более определенно. Я задаю следующий вопрос:
– Не потрудитесь ли перевести свое выступление на более понятный простым смертным язык, а то уж больно заумная шарада получилась, кроме того, представляете ли вы себе разницу в жанрах балетного либретто и романа?
Главный прерывает. Вопрос не по существу. Дальше.
Дальше были другие выступления. В основном хвалили. Были замечания композитору – хотелось бы больше гротеска в музыке. Все, однако, сходились в главном, – балет должен быть включен в репертуар.
Слово берет заведующая отделом культуры центральной республиканской газеты «Советская Молдавия» – Тетя журналистка. Я облегченно вздохнул. Уж она не подведет. Мы с ней старые друзья. Охотно меня печатала. Муж у нее еврей. Когда я приходил к ней в редакцию, непременно обменивались свежими еврейскими анекдотами.
– Я слушала и возмущалась. Нет, не музыкой. Музыка интересная. Либретто ужасное. Полнейшее искажение любимого народом романа. Нет, балет с таким либретто ставить нельзя.
Я снова подскочил в кресле.
– Нельзя ли более конкретно об «ужасах» либретто?
– Ни одно слово в нем не на месте. Если разбирать, до утра времени не хватит.
– Как же можно создать хорошую музыкальную драматургию на плохое либретто?
Снова окрик Главного:
– Вопрос не по существу.
Все, кто хотел, уже высказались. По тому, как ведет себя Главный, могу заранее предсказать финал.
– В свете сегодняшнего обсуждения, – начал он свое заключительное выступление, – ясно, что балет «Командор танцует танго» в таком виде принимать нельзя. (Ложь! Большинство выступлений были однозначно в нашу пользу.) Есть предложение вернуться к этому вопросу в следующем сезоне.
Называется, приехали. «Вернуться в следующем сезоне» в переводе с театрального жаргона означает не вернуться никогда. Через год, когда страсти улягутся, выяснится, что балетный репертуар «предельно уплотнен», к тому же «вещь потеряла свою актуальность», и тому подобная мура. Одним словом, «искусствоведы в штатском» надежно курируют творческие союзы. Станут ли служители муз, даже если и держат фигу в кармане, ломать себе карьеру из-за какого-то неблагонадежного либреттиста?

Мы с Витей шли домой вместе. На нем лица не было. Он всю дорогу повторял:
– Ничего не понимаю, ничего не понимаю…
Зато я все хорошо понимал. Мне было больно и горько. Не за себя – за него. Я-то, ладно, без пяти минут «враг народа», но он, он же ни в чем не виноват. Но ведь и я не виноват – мы начали делать балет еще до моей эпопеи с КГБ. И все-таки меня грызло – из-за меня, из-за меня, из-за меня… Что я могу для него сделать?
– Знаешь что, Витя, предложи этот балет какому-нибудь театру в России. И, самое главное, сними мою фамилию.
– Ты что?
– Очень прошу – сделай это.
Он отрицательно помотал головой.
– Подумай.
– И не подумаю думать об этом.
– Что-то с памятью моей стало. Витя, не помнишь из какой библейской притчи этот диалог: «– Сторож, сколько ночи? Сторож, сколько ночи? – Уже скоро рассвет, но еще ночь».
– Впервые слышу. Диалог потрясающий.
(Витя вскоре уехал в Москву, а через год вышел очередной том Музыкальной энциклопедии. В разделе «Балеты» есть и такая строчка: «Командор танцует танго». Балет в трех действиях. Музыка В. Симонова по мотивам романа Ильфа и Петрова «Золотой теленок». И больше ни одной фамилии. М-да...)
***
Вначале был Горбачев. Потом было слово, и слово было «перестройка».
«Империя зла» осела и рассыпалась. Суверенная Молдова на одном из первых заседаний парламента уравняла в правах языки национальных меньшинств. В Кишиневе и других городах республики возникли Общества еврейской культуры. Я был выбран в Правление Кишиневского ОЕК. Стала функционировать еврейская школа. Был налажен выпуск еврейской газеты на русском языке «Наш голос».
Мне позвонили с прежней работы. Предложили вернуться – освободилась престижная должность. Не без волнения вернулся в родные пенаты. Встретили приветливо. Однако главным для меня было другое.
Чудо свершилось – пробил мой час! Сейчас я смогу рассчитаться с предателем. Нет, не стану ни стрелять в него, ни душить. Я сел за свой стол и стал писать.
«Открытое письмо». Приведу несколько фрагментов.
«…Предательство старо, как мир. К сожалению, и здесь мой народ может оспаривать печальный приоритет. Когда Мойсей в гневе убил египтянина, издевавшегося над евреем-рабом, другой еврей-раб тут же донес об этом властям, «честно» заработав лишний кусок хлеба и шмат мяса. Да и Иуда из Кариота тоже, вроде, нашего роду-племени.
…Предательство имеет тысячу лиц – тут и сведение счетов, и жадность, и зависть, и подлость, и низость, и карьеризм, и желание спасти шкуру. Предают под пытками, наконец.
…В моем случае теряюсь в догадках. Вы почетный пенсионер, ни в чем не нуждались. Если предположить, что вы возмутились, испугались моих «антимарксистских позиций», то, как порядочный человек, могли предложить мне самому пойти «куда следует» и покаяться. И если бы я не послушался, то мог бы, нет, не оправдать, но как-то объяснить вашу низость. Этого, однако, не произошло, что дает мне повод думать, что испытали вы не возмущение и не страх, а радость, гаденькую, липкую радость раба, которому выпало «проявить» себя («вот я какой!») и который бывает счастлив, когда хозяин позволяет ему лизнуть кончик шпыняющего его сапога.
…А может, все было проще, и в вас, вскормленного сталинщиной, проснулся садистский, палаческий инстинкт. В конце концов, вы знали, что я отец двоих детей, но и это вас не остановило.
…Вы в таком возрасте, когда уже можно подводить кое-какие итоги. Итак, скольких «врагов народа» вы отправили на плаху за свою долгую жизнь? Сколько искореженных судеб на вашей совести? У меня, однако, особый счет к вам. Предав меня, вы предали героев Масады, своих единокровных братьев, надругались над их подвигом, надругались над памятью, отчего ваше деяние предстает еще более аморальным и кощунственным. И если вам посчастливится избежать возмездия земного, знайте – «Есть Высший судия. Он ждет…» И там, в непостижимых для нас измерениях, будет и суд, и расплата. За бессонные, мучительные ночи ваших жертв. За сжимающиеся сердца при общении с «компетентными товарищами». За отчаянную безысходность, куда вы загоняли доверившихся вам людей. Различными способами я распространю это письмо по миру, и мир узнает, как спустя две тысячи лет после того, как Иуда из Кариота предал своего учителя, некий Иосиф из Кишинева предал своего ученика. И вы навсегда войдете в реестр позора. Масада больше не падет!»

Я подозвал жену. Прочитал, прорыдал ей это письмо.
– А теперь, прямо сейчас, поеду в «Наш голос». Оно должно быть напечатано там.
Жена стала передо мной.
– Ты этого не сделаешь.
– Еще как сделаю.
– Ты же убьешь его.
– Предателям во все времена, у всех народов – одна кара.
– Он очень болен. Ему уже немного осталось. Дай ему умереть спокойно, прошу тебя, не бери грех на душу.
– Гиппократова клятва, да? А представляешь, что могло бы быть со мной, со всеми нами, если бы меня посадили, сослали бы, мало ли что могли сделать? Да и без этого, сколько пришлось вынести. Тебе ли не знать?
– Знаю, знаю, но не надо этого делать. Прояви великодушие. Он так мучается… Я как вспомню его глаза… Я много раз ездила к нему – такая благородная семья… Умоляю, оставь его в покое.
– О каком благородстве ты говоришь? Семья предателя! «Его глаза…», – передразнил я ее, – постой, постой, ты случайно не увлеклась им? А что? Я где-то читал, что иногда молодые женщины влюбляются в старческие морщины, есть такой вид сексуальной патологии.
– Ты сошел с ума. Как ты можешь говорить такое? Я не хочу, чтобы ты убил умирающего, беспомощного старика.
– Предателя! Дай пройти.
– Опомнись!
Я с силой оттолкнул ее и выбежал из дому.

В редакционной комнате кроме редактора было еще несколько человек, нештатные сотрудники. Я бросил письмо на стол.
– Я хочу, чтобы оно пошло на первую полосу. Во-о-т такими буквами.
Письмо тут же все прочитали и ужаснулись.
– Иосиф Мойсеевич? Быть такого не может.
– Может. Еще как может.
– Ты уверен? – спросил редактор
– Более чем. Сам видел его донос, написанный и подписанный его рукой.
Редактор посуровел.
– Дадим. Пойдет в ближайшую пятницу.
Я почувствовал жар. Какая-то дьявольская сила не давала мне усидеть на месте. Я выскочил на улицу, несся как угорелый. В пятницу, в ближайшую пятницу! Я торопился, будто это могло подгонять время.
Дома у меня была холодная война. Жена со мной почти не разговаривала. Ночью, когда ложились спать, она брала подушечку, доставала из шкафа какое-то покрывало, уходила в другую комнату, ложилась там на диванчик. Я к ней не подходил. Как-то застал ее за телефонным разговором. Давала кому-то медицинские советы. Ничего особенного, знакомые часто обращались к ней за помощью, но тут, завидев меня, торопливо свернула разговор. Меня передернуло – неужели говорила с ним? Ладно, смолчу пока. Главное – дожить до пятницы.
Понедельник… вторник… среда… Как тягуче проходят дни! И что-то жжет меня постоянно.
***
Четверг. Подзапустил я, однако, свои дела на работе, пришлось задержаться подольше. Теплый апрельский вечер подкрался незаметно. Домой не хотелось. Пройдусь.
Прошел два квартала и опять это «вдруг» – навстречу мне идет улыбающийся… Дядя кагэбэшник. Обрадовался, как родному. Обнял. Предложил пойти куда-нибудь, посидеть.
– С удовольствием,– говорю. – Зайдем ко мне. В моем служебном кабинете достаточно уютно, да и в холодильничке кое-что найти можно…
И вот мы сидим, смакуем коньяк, говорим о всякой всячине. Сейчас, после того как русские из «освободителей» и «старших братьев» превратились в «оккупантов», его, мягко говоря, выпроводили из тайной полиции. Работает сейчас в каком-то кооперативе.
– Я надеюсь… надеюсь, вы не в обиде на меня. Это была моя работа. Можете думать что угодно, но ваше счастье, что ваше дело вел я, а не какой-нибудь мясник.
– Знаю, иначе мы бы не сидели сейчас здесь. Пожалуйста, купите завтра газету «Наш голос». Вы прочитаете о вашем бывшем осведомителе Иосифе Мойсеевиче. Повторяю, к вам у меня нет претензий. Но предатель должен быть наказан.
– Самое интересное, что профессор здесь абсолютно ни при чем.
– Вам, видимо, коньяк ударил в голову.
– Нисколько. Могу выпить бутылку, и ни в одном глазу. Но Иосиф Мойсеевич ни в чем не виноват.
– Скажите, письмо, которое вы мне показали, написано им?
– Им.
– Подпись его?
– Его.
– Значит, он меня предал?
– Нет, не он.
– Но я же своими глазами читал это письмо, там даже обороты речи его.
– Верно. Он писал, он подписывал, но не он вас предал.
– Бред какой-то. Ничего не могу понять…
– Вы не знаете специфики нашей работы. Мы несем уголовную ответственность, если разглашаем имена наших осведомителей. Так что, если я вам показал его письмо, значит, вас предал не он.
– И сейчас не могу врубиться.
– Все очень просто. Вас предал другой. От того, другого, мы также узнали, что вы показали свой сценарий Иосифу Мойсеевичу. Я отправился к нему. Вынул удостоверение капитана КГБ. Старик, понятное дело, испугался. Я его спросил, верно ли, что он читал ваш сценарий. Он не стал отпираться. Тогда я попросил его написать все, как было, что он и сделал. Весь фокус.

Я метнулся к телефону. К счастью, редактор оказался на месте.
– Немедленно сними мой материал. Профессор ни в чем не виноват. Потом объясню. Что? Газета уже печатается? Останови машину! Все расходы на мне. Останови машину, иначе произойдет трагедия!
Не могу передать, какими словами крыл меня редактор – ни одна бумага не выдержит.
Я упал в кресло.
– Кто, кто меня предал? – спросил, и тут же почувствовал нелепость этого вопроса.
Дядя кагэбэшник встал и молча вышел.
Есть Бог на свете! Я уверовал. Дома я всю ночь молился: «Спасибо, Господи, что не дал мне совершить смертный грех». Не спала в эту ночь и жена…
«Наш голос» не вышел в пятницу, как было потом объявлено, «по техническим причинам». Газета появилась лишь во вторник. На первой полосе красовался большой материал о Переце Маркише.
Редактор ходил с просветленным лицом.
– Хотя намучился я из-за тебя, такого-сякого, но какое счастье, что пусть в последнюю минуту, но удалось избежать кошмара. Кстати, кто еще читал твой сценарий?
– Еще один человек.
– Кто?
Я не ответил, и редактор не переспросил.
Через несколько месяцев Иосифа Мойсеевича не стало.
***
Во времена Храма евреи совершали жертвоприношения – духовное очищение и благодарность Всевышнему за чудесное избавление от бед и напастей, которые подстерегают человека в обыденной жизни.
И говорил Бог Моше: «А огонь на жертвеннике пусть горит, не угасая…»
Две тысячи лет, как порушен Храм, а огонь все горит. И я кладу на алтарь свою жертву – свою неистовую жажду мести.
Даже имени не назову Дяди эрудита. Великолепную подсказку подарила мне когда-то моя Любаша. Умничка!

Авторизуйтесь, чтобы получить возможность оставлять комментарии