Версия для печати

И каждой весной меня тянет туда

«Есть город, который я вижу во сне...» Этот город ежегодно 2 сентября становится на год старше. Таких годков уже набралось 225, но он по-прежнему молод! Потому что весёлые объекты и субъекты старению не подвержены.  Прилагаемый экскурс относится ко времени, когда Одесса была значительно моложе и лучше качеством была... Но это мнение субъективно. Почитайте. Оцените...

Признание в любви
Можно любить всю жизнь одну женщину. Можно любить в жизни многих женщин. А можно любить миллионный город, в котором больше половины населения – женщины. Я люблю Одессу, я люблю одесситов, я обожаю одесситок, жгучих брюнеток и знойных блондинок, полногрудых и стройных, веселых и легкомысленных. И не боюсь признаться в своей любви. Всем. Сразу.


Делаю это посредством своих «песен» об Одессе – написанных в разное время новелл о чудесном городе. Как менестрель под балконом прекрасной синьорины, пою их из времени, когда Одесса уже не была городом порто-франко, но еще и не стала заштатным областным центром самостiйної України.

Наш паровоз, вперед лети...
Учащимися железнодорожного техникума ребята стали нисколько не от любви к этой благородной профессии, а вернее, из-за квасного патриотизма отроков, рожденных и выросших на узловой станции в ста шагах от проносящихся мимо локомотивов, чьи гудки были для местных жителей своего рода героической симфонией.
Железная дорога тогда была еще военизированной отраслью со всеми милитаристскими атрибутами: формой, воинскими званиями, дисциплиной и субординацией, даже офицерскими пайками.
Техникум же – одно из звеньев этой военизированной системы. Находился он в глубине территории Одессы товарной, обнесенный бетонным забором. Верхушка забора, как на тюремной зоне, была опутана колючей проволокой и вся утыкана забетонированным в нее битым стеклом. Проникнуть в пределы учебного заведения можно было только через проходную, где располагалась вооруженная охрана...
«Кибальчиши» свято хранили военную тайну. А она, тайна, была действительно сверхважной: паровозное отделение выпускало машинистов и техников по ремонту самой секретной стратегической техники – паровозов. Знаменитые марки этих паровых локомотивов ИС, ФД, ЩК и другие, отчаянно дымя и из последних сил реализуя свой КПД, равный 4–6 процентам, неслись по необъятным просторам великой страны в том самом 1954 году, когда в Америке последний маневровый (!) паровоз уже разрезали на металлолом...
За забором располагался небольшой тенистый дворик, окруженный учебными корпусами. Надо отдать должное: и процесс обучения, и преподавательский состав в техникуме заслуживали самой высокой оценки. Многие из Венькиных сокурсников впоследствии продолжили образование в вузах и сделали солидные карьеры. Именно благодаря прочному фундаменту знаний, полученных здесь, ощутил на себе это обстоятельство и Венька.
Но не сопромат и не ТММ (теория механизмов и машин, или «тут моя могила» по студенческой версии) были камнем преткновения первокурсника. Белоручка и маменькин сынок столкнулся с непреодолимой преградой... на практических занятиях по слесарному делу.

Занятия вели два пожилых мастера. Оба напоминали пролетария Максима из кинотрилогии «Юность Максима». Один из них к тому же был обрусевший немец.
Не державший в своей юной жизни молотка в руках, Венька сразу стал изгоем на этих занятиях. Курс слесарного дела, как назло, длился целый год, три раза в неделю,  по четыре часа занятий. Нужно было последовательно провести на чугунной болванке все слесарные операции: рубка металла, обработка напильниками, шлифовка, шабровка и т. д. – достигнуть ювелирно гладкой поверхности бруска.
Затем, руководствуясь полученными навыками, сделать по заданным параметрам молоток, гаечный ключ и взять вершину слесарного дела – изготовить плоскогубцы.

Умелые однокашники уже шлифовали свои бруски, а Венька ставшими ненавистными молотком и зубилом сбивал слой металла, превращая в кровавое месиво запястье левой руки. Группа уходила на перерыв, обедать, а голодный Венька отчаянно бил молотком попеременно по зубилу и по руке, обливаясь слезами от боли и бессильной ярости на самого себя (благо, в цехе никого не было).
Въедливые мастера, третировавшие неумеху, вскоре прониклись уважением к настырному пацану, а у белоручки Веньки понемногу проявлялся интерес к чему-то впервые в жизни сделанному собственными руками.

Молоток скрепя сердце, после пятикратной доработки мастер принял, выставив Вене вожделенную тройку. За гаечный ключ, посоветовавшись с напарником и удивленно покачав головой, «Максим» поставил твердую четверку. «Дипломная» работа, плоскогубцы, где каждый элемент подвергался тщательному обмеру штангенциркулем, у Веньки в числе совсем немногих однокашников получила отличную оценку, а за весь курс слесарного дела Вениамин заработал железное «хорошо», которым, равно как и маленькими шрамами на левой руке, гордится до настоящего времени.
А еще он получил понимание того, что нет в природе человеческой ничего кардинальней, чем терпеть и идти вперед...

О бане, еврее-чекисте и отдаленном родстве
...Жизнь студенческая текла, струилась, бурлила, кипела по написанному многими поколениями искателей знаний и соискателей лучшей жизни сценарию. Утром, после наспех проглоченного чая, молодые люди сломя голову (вечные опоздания!) мчались на занятия. В первые год-два по дороге нужно было успеть купить буханку хлеба, так как к вечеру эта задача могла стать невыполнимой. Вечером – штурм курсового или тренировка, или поход в кино, или назначенное впопыхах свидание с незнакомкой. В предвыходные дни – походы на институтские вечера или в театр, а то и просто на танцплощадку.
Воскресенье – очень напряженный день. Начинался он с бравурной мелодии песенки из только-только прорвавшейся в эфир развлекательной передачи «С добрым утром!»:

Воскресенье – день веселья,
Песни слышатся кругом.
С добрым утром, с добрым утром
И с хорошим днем!

Доброе утро ознаменовалось еженедельной радостью – посещением городской бани. Последняя размещалась в Дуринском переулке. Там же, в переулке с таким умным названием, жил Тимкин однокашник Боря. Борин папа был милиционером в звании майора. В этом не было бы ничего особенного, если папа не был евреем, а за окном – 1955 год. По скромным намекам Бори, его отец оставался единственным среди чекистов Одессы с такой экзотической родословной. Сохранили его в органах, потому что он имел серьезные заслуги перед ведомством и, как следствие, награды и ранения. Впрочем, через два года, с нетерпением дождавшись его минимального пенсионного возраста, «раритет» под облегченные вздохи кадровиков был отправлен в заслуженную отставку.
Впрочем, все сказанное к бане имеет весьма косвенное отношение. А прямое отношение к этому событию имела Борина мама, которая каждый раз после бани поила ребят чаем со специально по этому случаю испеченными пирожками с повидлом.
Баня, кроме своего санитарного назначения, располагала друзей к философским диспутам. Иногда, зацепив какую-нибудь животрепещущую тему, собеседники настолько заговаривались, что не замечали ничего происходящего вокруг. Именно при посещении бани произошел эпизод, принесший Тимке и Веньке на короткое время печальную известность. Жарко поспорив, размахивая руками и клятвенно ударяя себя в грудь в доказательство собственной правоты, дружки напялили ботинки и верхнюю одежду, забыв в азарте о брюках, и в белых кальсонах с развевающимися тесемками дошли до угла Дуринского и Прохоровской. Весь предбанник валялся в коликах на банных скамейках, а прохожие, чтобы устоять на ногах, прижимались к деревьям. А что тут удивительного – это же Одесса, где если что-то смешно, то почему бы не посмеяться.
Баней воскресенье только начинается. В середине дня приятели исполнят еще один ритуал – посещение родственников. Данный акт совершается по строго скоординированному графику. Ведь, кроме искренней и всепоглощающей любви к родичам, существует и второй план этих визитов – хоть раз в неделю съесть настоящий домашний обед. Чтобы не примелькаться и сохранять хрупкие шансы на «халяву», посещение близких совершается с интервалом не менее двух недель.
Неразлучная пара заявлялась в дом то Тимкиного, то Венькиного родственника совершенно случайно ко времени обеда. Поведение гостей в разных домах было дифференцированным: у Тимкиной тетки, скуповатой и малоприветливой, племянник жалобно рассказывал о недоедании, которое мучит его всю неделю. У Венькиных родных тоже нужно держать ухо востро: если дома оказывалась только золовка, нужно было соглашаться на первое же приглашение к столу. Второго могло и не последовать... Если же дома брат, можно было и поломаться: все равно без того, чтобы не накормить ребят, да еще и угостить рюмашкой, Изька их из дому не выпустит.
Вообще вопросы организации питания – святое для студентов всего мира дело – закадычной парой решались достаточно успешно. Прежде всего, тыл был закрыт привезенными из очередной поездки к родителям полумешком картошки, литровыми банками перетопленного свиного жира (смальца) и кладезя витаминов – топленого с медом сливочного масла...
Это был базис, а надстройка видоизменялась: то ли кислый борщ с головизной, то ли хлебный с запахом мяса шницель; достававшийся по торжественным датам суп харчо в офицерской столовой; ну и святая святых студенческого рациона – пирожки с ливером или горохом в аккомпанементе с кружкой пива или вкуснейшим цвета пролетарской крови томатным соком...

Окончание следует

Авторизуйтесь, чтобы получить возможность оставлять комментарии