Конечно, я предвижу возражения геронтологов и просто знатоков, обогащенных современной медицинской информацией, однако пусть они попробуют пережить две войны, революцию, голодомор, белый и красный терроры, трагическую гибель близких, Чернобыль, прожив при этом более 90 лет, и я начну пить мумие и жевать целебные травки. А пока – «рецепт ее молодости» остается единственным, которому я полностью доверяю.
Глядя на свою внучку, вяло жующую бутербродик с икрой и нехотя запивающую его питательным какао, бабушка Женя в сердцах выговаривала измученному приставаниями родителей бледнолицему ребенку: «Я в твои семь лет съедала утром (а иногда за неимением другой пищи и днем, и вечером) миску лука с маслом и целый день носилась по морозу с пунцовыми щеками!» Увы, попытки бабушки увлечь собственным примером урбанизированных внучат успехом не увенчались.
Обращаю внимание проницательного читателя на то обстоятельство, что детей у Аврум-Боруха было шесть, а невест только пять. Понятное дело, что шестым ребенком был сын, да не просто сын, а Элык Гельман – краса и гордость местечка, искуситель женских сердец, весельчак и рубаха-парень. Элык был четвертым ребенком в семье, а Шейнале – пятой. Разница в их возрасте была менее двух лет, а при наличии удивительного внешнего сходства и исключительной привязанности друг к другу они воспринимались жителями местечка как близнецы. Знаменитой же эта красивая пара стала благодаря танцам.
Жизнь – мазурка
Надо сказать, что все семейство Гельманов отличалось музыкальностью, но особую статью составляли танцы. Городская танцплощадка была местом паломничества всего местечка: кто потанцевать, кто поглазеть. Середина двадцатых годов, расцвет НЭПа, после разрухи и ужаса гражданской войны, еврейских погромов и резни люди вздохнули полной грудью (как выяснилось позже – только передохнули).
Пятачок возле только-только построенного синематографа битком набит местечковой публикой. Лотошники бойко торгуют горячими бубликами, кренделями, тающими во рту монпасье, мороженым, сельтерской водой и крем-содой.
Позже, с наступлением сумерек, от расположенной в тенистом парке танцплощадки раздаются звуки духового оркестра – он играет первый вальс, сигнал, по которому публика начинает перемещаться в глубину аллеи парка к окруженному дощатым штакетником большому деревянному настилу.
Оркестр сидел на небольшом возвышении (что-то вроде сцены) и представлял собой довольно живописное зрелище. Оркестранты были жителями местечка из разных сословий, объединенные любовью к музыке, играли они самозабвенно и, само собой, бескорыстно.
На переднем плане, гордо приосанясь, сидел в шевиотовом костюме городской гивир (богач) Ныся – трубач-тенор. Благодаря своему более чем стокилограммовому весу и гигантской грудной клетке, Ныся брал «ля» на такой октаве, что у слушателей захватывало дух.
Труба-баритон был Мишка-балабус, заведующий клубом, рослый крепыш с почему-то всегда грустным выражением лица. Когда Мишка выводил соло на баритоне в «Амурских волнах», слезы наворачивались на глаза сентиментальных горожан.
Басом управлял местный золотарь (в современной трактовке – ассенизатор) Гудима, худой и высокий, всегда серьезный мужик. Несмотря на превратности своей профессии, Гудима всегда был чисто, даже щегольски, одет и гладко выбрит. Ходили слухи, что в прошлом у него были серьезные конфликты с законом, но свое «Пум-па, пум-па, пум-па» он делал совершенно.
Особых слов заслуживает солист на кларнете 12-летний мальчик Гриша. В том же году Гришина семья уехала в Одессу, паренек закончил музыкальную школу у Столярского и стал знаменитым музыкантом.
Была еще в оркестре валторна, роль и значение которой никто не знал. В нее поддувал тоже трубач Федя-хрип, который не мог составить в этом амплуа конкуренцию респектабельному Нысе.
Ударными инструментами, а проще говоря, барабаном и медными тарелками, заведовал местный стекольщик Моня. Моня был суржиком: отец его был еврей, а мать – украинка. Может поэтому, а может и по каким-то другим соображениям, у него была довольно интеллектуальная по тем временам кличка «граф Мотька-Крист». Что бы там ни говорили, но в литавры «граф» ударял по-королевски!
И, наконец, дирижер и душа оркестра дядя Лева (так почтительно его называли даже ровесники). Рядом с дядей Левой стоял стул, где размещались труба и скрипка, которые попеременно пускал в ход старый музыкант.
Итак, начинаются танцы. Плавный лирический вальс сменяет веселая полька, звучит задиристый па-д’эспань, томное страстное танго; чопорный па-де-катр перемежается с вихревым «карапетом»... Зрители плотным кольцом окружают площадку, где, не жалея подошв и настила, лихо отплясывают молодые пары, степенно и нежно кружат старшие.
Внимание публики все больше привлекает юная пара – дочь и сын сапожника Аврум-Боруха. Молодые люди танцуют в едином порыве, как влюбленные. До определенной степени так оно и было: пестун, весельчак и бабник (чего уж теперь таить!) Элык говорил, что женится только на девушке, которая будет такой же красивой, как сестренка.
Приближается кульминация вечера: звучит «венгерка» – гусарский танец, выйти на который рискуют лишь несколько пар, и, наконец, апофеоз – блистательная мазурка, которую танцует одна пара – мои герои Шейна и Элык Гельман...
...Нет, не буду врать. Исполнения мазурки на дощатом полу городской танцплощадки в Стучине я не видел, хоть рассказов очевидцев и наслушался. Не было меня на свете еще в двадцатые годы. Но я увидел этот танец в исполнении моей мамы уже Шейны Фрукт и моего дяди Элыка Гельмана более чем двадцать лет спустя.
На встречу Нового года наша семья в полном составе отправилась в соседний Стучин в гости к маминому брату Элыку. Теперь как-то трудно представить состояние людей, переживших кровавую бойню войны, потерявших родных и близких на фронте и в концлагерях, проживших два послевоенных года в условиях жесточайшего голода на юге Украины и в Молдавии. И все же это было время радости от сознания того, что живы, и веры во все доброе, что ждет впереди. Так, по крайней мере, тогда казалось мне, десятилетнему пацану.
Ближе к полуночи хозяева и гости отправились в городской дом культуры, расположенный в здании бывшего костела, где впервые после войны была установлена елка, и проводился общегородской бал в традициях довоенного времени.
Зал был переполнен радостно возбужденными, нарядно одетыми людьми. Гремел духовой оркестр, не было гирлянд, конфетти, фейерверка, на елке скромно висели оставшиеся от довоенного убранства елочные игрушки. И лишь большая пятиконечная звезда на верхушке сверкала серебряным цветом.
Снова оркестр играл вальсы, польки, па-де-катр, а также полузапрещенные в то время фокстроты и танго. Снова плотное кольцо глазеющих окружало танцевальную площадку, обсуждая по старой провинциальной традиции достоинства танцующих, среди которых были свои «короли» и местные знаменитости.
Набором инструментов оркестр не отличался от того, который играл почти четверть века назад, другими были сами музыканты. Погибли в мясорубке войны Ныся-трубач и Федя-хрип, в концлагере села Печора фашистами был замордован маэстро дядя Лева. В лагерь его отправил бас-труба Гудима, который при немцах стал старшим полицаем управы. Сам Гудима доживал последние месяцы где-то в ГУЛАГе: сразу после прихода Красной армии особисты «замели» его в одном из близлежащих сел, и фашистский прислужник «загудел» в места, «возврата откуда уж нету...»
За «дирижерским пультом» стоял Мишка-балабус, постаревший на двадцать лет, но по-прежнему молодцеватый и грустно-загадочный; к радости всего местечка, «барабанил» в оркестре все тот же граф Мотька, потерявший на фронте ногу, но такой же веселый, озорной и голосистый, извергающий фонтаном шутки и прибаутки.
Новогодний бал шел к своему завершению, когда к нам подошел Мишка-балабус и стал о чем-то говорить с Элыком и мамой. Я увидел растерянное лицо мамы и привычную нагловатую ухмылку моего дяди.
Через несколько минут Мишка-балабус (да простится мне эта фамильярность, но ни отчества, ни фамилии его я не знаю), попросил внимания и огласил следующий танец: мазурка! В зале стало тихо.
Элык подошел к маме, склонил в поклоне голову и по-гусарски щелкнул новыми сапожками. Шейна с бледным лицом и горящими глазами величественно протянула руку, и они пошли... нет, поплыли к центру круга. Оркестр грянул бравурную мелодию: тра-дра-та, тра-дра-та, тра-дра-та, та-та-та... Парочка пружинистыми шагами ринулась в пучину вихревого танца, словно и не было за плечами сорока пяти прожитых нелегких лет.
Они пронеслись лихим аллюром по кругу, разошлись в разные стороны, затем сошлись в центре. Элык, явно озорничая, выписывал кренделя вокруг Шейнале, мама была серьезной и сосредоточенной. Особо красивым мне показалось па, когда кавалер в позе безумно влюбленного гусара стоял коленопреклоненный, а дама легко и жеманно кружила вокруг него.
Танец длился недолго, Мишка скорее не увидел, а почувствовал затрудненное дыхание и усталость взявших непосильный темп танцоров. Смолкла музыка, в полной тишине Элык отводил на место даму. И лишь когда Мишка-балабус обнял и расцеловал маму, зал взорвался аплодисментами.
Все это я видел собственными глазами. С этого вечера и до глубокой ее старости в моих глазах мама была всегда молодой. Есть вещи, которые неподвластны течению времени...
...Маме исполнилось девяносто. Мы танцуем с ней под нежную и грустную мелодию «А идыше маме». Танцуем – громко сказано: маме уже трудно просто передвигаться. Я поднимаю на руки маленькую, худенькую, но стройную, с горделивой осанкой старушку; она целует седую лысину своего младшенького; мы еще не знаем, но понимаем, что танцуем в последний раз...
Кик нор ойф дыс шейнкейт!
Шейнале была человеком веселым, с каким-то неистовым жизнелюбием. Неистовым оно казалось на фоне той постоянно нелегкой жизни мамы. Совершенно удивительной была способность матушки радоваться, радоваться и удивляться всему, что окружало ее: летнему утру, падающему снегу, цветущему дачному саду, накрытому праздничному столу, принесенному рублевому подарку, случайному прохожему, да бог весть еще чему, на что другой не обратил бы внимания.
Молодой и звонкий голос 85-летней Шейнале по телефону звучал всегда восторженно: маму не переставало удивлять это чудо, когда, без усилий подняв трубку, можно было общаться вот так запросто с милыми тебе людьми. Свой восторг она выражала, всплескивая руками и удивленно восклицая: «Вэ-э-эй! Кик нор ойф дыс шейнкейт! Их об азоинс нох ныт гызейн! (Глянь, красота-то какая! Такого я еще никогда не видела!)»
Если случалась какая-нибудь беда или просто неприятности, Шейнале не давала кручине одолеть себя и близких. Обычно, увидев огорченного мужа или сына, мать обнимала горемыку и начинала пританцовывать, напевая мелодию two steps’a («в ту степь», как говаривал Яшка-артиллерист из «Свадьбы в Малиновке»). Родные лица светлели, а «Карапет» со временем стал своеобразным гимном семьи.
Я уже говорил об «эликсире молодости» и своеобразном отношении мамы к медицине. Будучи всегда приветливой и уважительной к врачам, мама, тем не менее, «допускала к телу», другими словами, признавала, только Леночку, жену племянника, врача-психиатра. Многоразовые уговоры сходить к специалисту наталкивались на решительный отказ. К чести Леночки надо сказать, что она была доктором от Бога, а многолетний опыт работы в самых сложных отделениях психиатрической больницы сделал ее действительно универсальным врачом.
Лена являлась на вызовы, которые были большой редкостью для Шейнале, внимательно прослушивала пациента, изучала результаты анализов и выписывала самые редкие и дефицитные лекарства. После этого начиналось «доставание» этих медикаментов через всевозможные блаты и знакомства. Шейнале зорко следила за тем, чтобы поиски были интенсивными, по несколько раз в течение дня справлялась о наличии того или иного препарата. Наконец после многотрудных усилий лекарства были закуплены, с чувством исполненного долга я приходил к матушке и, отдуваясь, говорил:
– Все, маманя, твои гэдээровские (венгерские, болгарские) таблетки я достал. Можешь начинать курс лечения.
– Спасибо, сын, спасибо, родной. Это замечательно, что ты достал мне такие нужные лекарства. Теперь пусть они лежат (!).
Пока шли поиски медикаментов (день-другой), острота недомогания спадала, и тут уж никакая сила не могла заставить матушку проглотить хоть одну пилюлю.
Как правило, врачебную помощь к маме призывал я, но случалось, что она общалась с докторами по собственной инициативе.
А дело было так. Последние годы мама жила в шикарном краснокаменном особняке дореволюционной постройки – частной коммуналке на восемь домохозяев. Соседкой матушки по коридору была пожилая, лет на двадцать моложе ее, женщина с огромным букетом действительных и мнимых болезней. Само собой разумеется, что участковые врачи, всякого рода «неотложки» и «скорые» были частыми гостями тети Баси. Поскольку дверь в комнату Шейнале была ближе к парадной, доктора зачастую заглядывали к ней. Их встречал всегда радостный и не по годам звонкий голос матушки:
– Заходите, заходите, пожалуйста!
– Здравствуйте, бабушка. Как дела, как здоровье, на что жалуемся, что болит?
– Ой, что вам сказать? Плохо быть старой: ноги не ходят, крутит суставы, болят крыжи, кружится голова...
– Ну, давайте я Вас послушаю. Сердце... легкие... печень... живот... Все вроде бы в порядке. А на что Вы, собственно, особенно жалуетесь?
– Да я ни на что не жалуюсь, зачем мне Бога гневить? Я потихоньку кушаю все подряд, пересплю ночь – и слава Богу, говорю с людьми, радуюсь солнышку. Что тут жаловаться?
– Сколько же Вам лет, бабушка?
– Пошел восемьдесят восьмой.
– Ну, бабуля, ты даешь!.. Бывайте здоровы, я пойду – у меня еще много вызовов.
– Иди, иди, дорогой. Спасибо тебе за твою доброту и внимание... Нет-нет, не в эту дверь – это же выход, а Вам надо в четвертую квартиру, к Басе Моисеевне. Это она Вас вызывала...
Выражением лица «неотложки» в этот момент трудно было любоваться. Открывалась дверь в комнату тети Баси, и на людей в белых халатах обрушивался поток жалоб и стенаний...
А в это время Шейнале, удобно устроившись в старом потертом мягком креслице, мирно дремала перед орущим во всю мощь телевизором (к преклонным годам мама стала туговата на ухо).
Жалуясь порой на старческие недуги, мама никогда не грешила на память. И вправду, до последнего года она вела сама свое хозяйство, готовила пищу, маленько убиралась, знала место каждой вещи, хранила семейные реликвии, вела переписку с племянницами и бывшими соседями.
Любимый конек моей матушки – поэзия, баснословное количество стихотворений, которые Шейнале успела «нахватать», проучившись три класса гимназии.
Редкое застолье с участием мамы проходило без просьб друзей или родных прочесть стишок, на которые Шейнале с удовольствием откликалась. Читала она громко, своим до глубокой старости звонким голосом, с «чувством, с толком, с расстановкой», с невесть откуда взявшимся на склоне лет артистизмом.
«Цветок в тюрьме», – торжественно объявляла матушка, и тут же добавляла извинительным тоном: – А вот кто это написал, я уже не помню...»
...Мирно цветите, своей красотою
Радуйте, братья, счастливых людей.
Я ж буду цвесть для того, кто судьбою
Солнца лишен и полей.
Я буду цвесть для того, кто страдает.
Узника я утешаю один:
Пусть он, взглянув на меня, вспоминает
Зелень родимых долин.
В семье сапожника Аврум-Боруха было пять дочерей и один сын. Самой красивой считалась Шейнале (красивая на идиш). Великолепной танцевальной парой были Шейнале с красавцем-братом Эликом. Под звуки оркестра дяди Лёвы в городском саду при полном стечении народа пара танцевала свою ставшей знаменитой мазурку.
Так вышло, что мазурка, звучавшая в мирные довоенные годы, прозвучала и в первый послевоенный год. Играли её испытавшие лихолетья войны (каждый по своему – их судьбы описаны) те же оркестранты, а станцевали те же, но уже зрелые, пережившие войну Шейна и Элик.
Несмотря на все беды и тяготы, выпавшие на долю моей героини, она продолжала достойно проживать свою жизнь-мазурку с верой в лучшее, не теряя оптимизма и чувства юмора, от начала и до конца целого века.
Ах, ети твою двадцать!..
В маленьком тщедушном тельце Шейнале жил боевой дух. Будучи светлым и приветливым человеком «по жизни», матушка в минуты, когда (по ее мнению) совершалась явная несправедливость, могла придти в неистовую ярость, и тогда туго приходилось ее обидчику.
– Их бин, а шистерши тохтер (я – дочь сапожника)! – восклицала в таких случаях Шейнале, что в ее интерпретации означало: «Я сейчас покажу ему (ей) кузькину мать!».
В эти минуты она, как д’Артаньян, готова была сразиться одновременно со всеми мушкетерами королевства.
Если у литературного персонажа – Михаила Самуэльевича Паниковского – предвестницей генеральной драки была большая слеза, то у моей матушки это была фраза, что-то вроде боевого клича индейцев:
– Ах, ети твою двадцать!
После этого Шейнале готова была идти хоть грудью на танк. Почему именно «двадцать», мама объяснить не могла, но позже эта цифра в контексте казалась мне уже органичной.
Особой линией жизни моей матушки были ее взаимоотношения с соседями. В один из послевоенных годов я посадил возле только-только построенного на пепелище дома маленький саженец грецкого ореха. Орешек был «двухствольный», латинской буквой V. Спустя десятки лет дерево разрослось, покрывая своей кроной почти весь двор отчего дома и часть соседской усадьбы. Дерево оказалось на удивление плодовитым: плодов хватало всем, на все и про все. У матушки с прежним соседом был негласный договор, по которому тот собирал урожай орехов, самопроизвольно падающих на его территорию. Поздней осенью я приезжал домой, взбирался на верхотуру ореха, тряс его, и уже подбирал плоды на обоих участках.
В 70-е годы соседом слева стал некий Вася, здоровенный мужик 40–45 лет от роду. Василию существующий порядок распределения урожая показался несправедливым. Поздним вечером Вася взобрался на орех, основательно его потряс, а на следующий день уже на законном основании занялся подбором «падалицы». На дереве остались сиротливо висящие осенние листья и редкие экземпляры орехов.
Такое коварство вначале ошеломило Шейнале, а затем, придя в себя, с криком: «Ах, ети твою двадцать!» она бросилась в соседскую калитку и, как фурия, налетела на остолбеневшего соседа. Достаточно хамоватый, отличающийся наглостью и самоуверенностью 100-килограммовый Василий, ворча и тихо матерясь, отступал под напором 50-килограммовой тети Шельмы (так называл маму Вася для простоты произношения; впрочем, не имея ни малейшего понятия о значении этого слова и даже о его существовании). Выглядел сосед как тигр в клетке с безоружным дрессировщиком.
Кровная вражда соседей длилась ровно год. Следующей осенью Василий уже не рискнул на полномасштабную акцию, а после сбора урожая по поручению матушки я занес соседям изрядный мешочек орешков.
...Когда сосед тяжело заболел и дни его были сочтены, никто другой, как старая Фрукточка, проводила у постели больного долгие часы. Вася ушел в мир иной, так и не завершив разборку с тетей Шельмой по поводу злополучного ореха.
Карапетик бедный, отчего ты бледный?
Эта история достойна отдельного рассказа. В 1954 году, после неудачной попытки поступить в вуз (заметьте, какой год!), я остался в родном поселке, подрабатывая в дневное время, а вечером посещая десятый класс школы рабочей молодежи в военном городке. За одним столом со мной сидел старшина-сверхсрочник, музыкант из военного оркестра Володя Нитяга.
Маленький, тщедушный, но стройный, с рыжеватыми мягко вьющимися кудрями, всегда улыбающийся, балагур Нитяга был всеобщим любимцем. Был он лет на десять старше меня, да и других соучеников тоже, но манера его поведения позволяла не чувствовать разницу в возрасте.
Для того чтобы подружиться с ним, много времени не понадобилось – очень скоро Вова стал постоянным гостем в нашем доме и, понятное дело, любимцем моей мамы. Вскоре наши с ним отношения приобрели и деловую основу: Нитяга взялся обучить меня игре на аккордеоне, за что я, в свою очередь, обязался «вытащить» его на аттестат зрелости по математике и физике.
Занятия наши, как правило, начинались с сытного обеда, которым нас кормила мама. Уроки математики были серьезными и сосредоточенными – Вове, кровь из носу, был необходим аттестат для поступления в Высшее дирижерское училище; занятия же музыкой отличались раскованностью и непринужденностью: «…Месье ля Бе, француз убогий, чтоб не измучилось дитя, учил его всему шутя…»
Результатом нашего плодотворного сотрудничества была успешная сдача экзаменов на аттестат зрелости (естественно, Нитяги – я уже имел аттестат) и его заметно посвежевшая и округлившаяся физиономия. Сыновье же виртуозное владение музыкальными инструментами (равно, как и наигрывание хотя бы обязательного ассортимента вальсов и танго) так и осталось голубой и неосуществленной мечтой моей музыкальной матушки…
…Неисповедимы пути твои, Господи! Жизнь оборачивается вдруг таким причудливым и удивительным ее изломом, что, право же, придумать что-нибудь замысловатее бывает трудно. Судьбе было угодно, чтобы Вова Нитяга вернул моей маме моральный долг за вкусные обеды и теплоту, которой она одарила его, одинокого тогда человека, в те чудесные полгода...
...В апреле 1997 года мы переехали на квартиру в новом доме в центре густонаселенного микрорайона. Маме в ту пору шел 91-й – последний год ее жизни. Прогуливаясь по живописной аллее проспекта Космонавтов, я увидел впереди утлую фигурку какого-то мужичка с копной седовато-рыжих волос, семенящего рядом со спутником вдвое выше его и что-то энергично тому доказывающего. Что-то знакомое почудилось в этой фигурке и в доносящемся до меня окающем говорке. Спустя день-другой этот гномик с совершенно не поддающимся выяснению возрастом встретился мне во дворе нашего дома, и вдруг с радостным воплем, назвав именем, которым называла только мама и только в минуты, когда говорила что-то ласковое, бросился обнимать и тискать меня, подпрыгивая от радости.
– Володька! Жив, курилка! – Сморщенная годами рожица (ведь ему уже стукнуло семьдесят) светилась теркинским лукавством, а густая шевелюра против моей лысины смотрелась, как пир во время чумы.
Мы зашли домой, мама, конечно, вспомнила Нитягу. Вова, глядя на тетю Женю, загрустил...
...Два месяца спустя мамы не стало. В этот день рано утром я позвонил Володе и попросил его о последней услуге. Матушка завещала похоронить ее в Стучине, в городке, где она родилась, на кладбище, где покоились ее отец, муж и брат; в оградке могилы, где 43 года назад она схоронила любимого старшего сына.
Я выполнил все, что завещала мне мать. Кортеж из катафалка, микроавтобуса и нескольких машин отправился по стокилометровому маршруту. Перед самым кладбищем, на небольшом мостке, где раньше, до устройства подъезда, усопших поднимали в гору на плечах друзья и соседи, автобус-катафалк сломался. Гроб перенесли на лафет шедшего в кортеже ГАЗика и, спешившись, все продолжили путь в гору. Нитяга расчехлил свой кларнет, в летнее небо полились нежные звуки вальсов, мазурки, военных и послевоенных песен, еврейские мелодии. Целый день и часть ночи Вова аранжировал это попурри, чтобы сыграть его в память о человеке, который и ему был дорог.
Когда умер великий Артист Николай Черкасов, звучала музыка оркестра, которым дирижировал его ближайший друг великий Маэстро Евгений Мравинский. В траурную мелодию вплетались веселые и озорные нотки мюзик-холла, знаменитого черкасовского номера «Пат, Паташон и Чарли Чаплин», – так аранжировал музыку прощания с другом Мравинский.
Владимир Нитяга не был гениальным Маэстро, мама не была Великим гражданином – все было просто и трогательно. Труба, то напрягаясь, то ослабевая, пела о прошлой жизни, звук ее разливался в зарослях придорожных кустов, струился по извилистой дорожке вверх на кладбищенский холм.
«До тебе, моя річенька, ще вернеться весна-краса, а молодість не вернеться, не вернеться вона...»
«Купите, койфт шин, койфт шин папиросен...»
«Эх, дороги, пыль да туман...»
«Умру и я, и над могилою гори, сияй моя звезд».
Последней в попурри весело зазвенела мелодия «семейного гимна» – «Карапет»: «Карапетик бедный, отчего ты бледный?..» Я улыбался, успокаивая дочь, которая вдруг расплакалась навзрыд.
Мне послышался мамин голос. Всплеснув руками в своей восторженной манере, она как обычно произнесла: «В-э-э-й! Кик ойф дыс шейнкейт. Их об азоинс нох ныт гызейн!»
Евгения Абрамовна
Мама прожила долгую и трудную жизнь. Полуголодное и бесправное детство, как и у подавляющего числа детей в еврейской черте оседлости. Юность, пришедшаяся на так называемые годы становления советской власти – голодные годы надежд и разочарований. Молодость родителей совпала со зловещими тридцатыми годами, печально знаменитыми своим правовым беспределом и голодоморами. И, хоть никто в нашей семье не был репрессирован, жестокость этой эпохи они прочувствовали сполна.
Одна с двумя детьми пережила все тяготы войны, гибель в концлагере родных. Тяжелые послевоенные годы, существование семьи на грани выживания, антисемитская истерия в начале пятидесятых, постоянный страх за мужа и сына...
В 1954 году маму постиг страшный удар – гибель старшего, любимого и любящего сына. Брат умирал на глазах у мамы от столь же страшной, сколь и нелепой болезни. Было ему 27 лет от роду.
Рано, стремительно и неожиданно не стало мужа – отец умер от обширного инфаркта на руках у мамы...
Мать на тридцать лет пережила отца, из них двадцать – одна в отцовском доме, не сетуя и не жалуясь на трудности одинокой жизни.
Небольшого роста, деликатная и красивая, мама, несмотря на кажущуюся хрупкость, была оплотом семьи в самые трудные годы и минуты, надежной опорой для бывших «на ее руках» трех мужиков. Она умела держать удары судьбы, и долгие годы помогала делать это сыну...
...В первый же послевоенный год отец начал отстраивать дом на развалинах довоенного жилища.
Налетом фашистской авиации на узловую станцию поселок был сметен с лица земли, никто из жителей не решался начинать строительство посреди этой разрухи. Упрямый Исрул Фрукт был первым. Дом строился из камня-известняка от развалин стоявшего напротив сельмага, а также из стройматериалов, которые, рискуя жизнью, подворовывали жители поселка с проходящих мимо эшелонов и с военных складов.
Летний вечер. Сумерки. Измученные дневным непосильным трудом родители сидят рядышком на бревнах возле недостроенного дома. Тишина летнего вечера нарушается доносящейся из дальнего конца поселка песней, льющейся легко и просторно среди руин бывшего местечка. Поют молодые сильные голоса, истосковавшиеся по мирным вечерам в родном краю:
На позицию девушка провожала бойца,
Темной ночью простилася на ступеньках крыльца.
И пока за туманами видеть мог паренек,
На окошке на девичьем все горел огонек.
Летняя ночь черным бархатом покрывает поселок, в темных провалах разрушенных домов нет ни огонька.
Годы военного лихолетья отступают перед очарованием этой тихой летней ночи, нежно льющейся песней, ощущением мира и покоя, входящих в души родителей...
...Встречаясь с земляками, поздравившими ее в день девяностолетия, прожившая полную событий жизнь мама вспомнила почему-то именно этот эпизод. Может, здесь и таится разгадка большой жизнеутверждающей силы у простой женщины Евгении Абрамовны, которая каждый раз на пепелищах горестей и бед, выпавших на ее долю, могла услышать мелодию продолжавшейся «всем смертям назло» жизни, оставалась до последних своих дней той самой Шейнале, чья бытность пролегла от начала и до конца этого жестокого и прекрасного двадцатого века.
