– Было это в 90-е годы. Советский Союз разваливался. Но в разных местах с разной скоростью. Где-то быстрее, где-то медленнее. Рвались привычные понятия, связи. Менялись торговля, промышленность, армия. – Бородатый человек, хлебнув водки из пластмассового стакана, говорил медленно, не глядя на собеседника, как бы роясь в памяти. – Я работал в Питерском научно-исследовательском институте. Там изучали климат Земли, погоду, движение северных льдов, природные катаклизмы. Не ученым работал. Я был поваром. Работал только на зимовках. Между зимовками – отпуск.
– Что такое зимовка, дядя Паша? – молодой собеседник наполнил тарелку какой-то закуской. – Я, конечно, представляю себе домики, ледяную стужу, флаг на ветру. Но все-таки…

– Можно и так, – вздохнул дядя Паша. Стакан его опять опустел. – Это была моя третья зимовка. На Север сам просился. По молодости и из-за денег. Деньги платили немалые. По-другому таких денег заработать не мог. Зимовка – это научный поселок в Арктике, за Полярным кругом. Там, где человеческой жизни нет и быть не может. Ни оленей, ни городов за тысячи километров, ни больниц, ни милиции, ни женщин, никого. Ледокол уже не может подойти: такой лед не сломать. Ледокол остался сзади. Вертолет, поднявшись с ледокола, отвез дюжину мужиков за сотню-другую километров в заполярный поселок, сбросил ящики с оборудованием, едой, водкой прямо на лед и улетел. А мы остались. Двенадцать человек: командир экспедиции, ученые, врач, повар, два радиста. Связь с Большой землей только по рации. Поселок – каждому по домику. Домики хорошие, хорошо утепленные, с электричеством от генератора. Посредине поселка стоит общее здание. Здесь и работали, и столовая, кухня, медпункт. Был у нас и вездеход полярный, запас солярки. Запасы огромные – всего хватало: и еды, и спирта, и лекарств. Одного не было – людей. Только двенадцать человек и видишь каждый день. Каждый день. Уйти некуда, не отвернёшься, не обидишься, не уволишься, ни дверью стукнуть, ни квартиру поменять.

– Но ведь в жизни всякое бывает. Поругались, подрались…
– Не… там не подерешься. Это все понимали. Командир, и тот по-другому командует. Это не армия. Должны жить вместе – и все тут. Надо притираться. Ни над кем смеяться нельзя, в отдельные кружки не сбиваться. Спали все раздельно по домикам.
– И так целый год?
– Целый год! Год – большой срок. Летом чуть теплее. Зимой метет так, что выйти наружу невозможно. Ветер со льдом. Потом все успокаивается. Небо… Небо ночью необыкновенное. Вселенская тишина… Звезды другие, огромные, немигающие. Кажется, ты и сам на звезде стоишь. А со звезд на тебя кто-то далекий смотрит, а ты на них. «Бесконечность» там слово обычное, будничное.
– Красиво, наверное, дядя Паша?
– Да-да, красиво… – пожилой бородач замер, – очень красиво. Цветов нет. Цвет один – белый. В хорошую погоду еще синий сверху. А так – только белый, белый без оттенков, сколько глаз видит. – Налей еще, пацан. У американцев по-другому. Там только полгода разрешалось жить в заполярном лагере, да и то только раз в жизни. Психологи со всеми работали. До и после. И радиостанции у них получше, понадежней. У нас этого не было. Сам просился, сам и живи с этим. Водка – лучший психолог.
– Похоже, как в тюрьме, – молодой собеседник спрашивал тихо, боясь перебить.
– В тюрьме повеселей будет. Там шум, свидания с родственниками. У нас этого не было. Днем работа, вечером в центральном зале ужин, шахматы, карты, разговоры. Слушали радио. Я ужин готовил. Продуктов было много. Что хочешь приготовить можно было.
– А женщины? О женщинах говорили?
– Каждый день о женщинах говорили. Каждый день. У всех над кроватью женская фотография висела. Я моложе всех был. Говорю, мне худенькие подвижные больше нравятся. Другие смеются: молод ты, юнец, ничего в женщинах не понимаешь еще. Женщина должна быть упитанная, в теле. Тогда она женщина, а не курица.
Последний раз, когда на зимовку уходили, понимали, что в стране что-то неладное творится. Но, думали, мы люди государственные, нас не коснется.

Повадился к нам в гости белый медведь ходить. Продукты наши мы в центральном хранилище держали, но кое-что и по домикам разносили. На ночь, от скуки, а вдруг есть захочется? Все за дверьми в мешках развешивали, холодильники-то не нужны. Медведь эти продукты и полюбил. Мы его и криками гоняли, и в воздух стреляли, и вездеходом гнали, он все приходил и приходил. Медведей в Арктике бить запрещено.
Однажды первый радист выскочил на минуту за булкой из своей комнаты… Огромная лапа белого медведя … Сильнейший удар… Когти, как ножи… Хоронили радиста молча. Командир речь сказал. Приказал убить медведя…

А потом и вовсе стало не везти. Сломалась рация. Второй радист, сколько ни копался, починить не мог. Наступила злая тишина. Из Арктики не убежишь, никуда не уедешь.
Наш вездеход провалился под лед. Лед в Арктике толстенный. Откуда взялась эта промоина, не понять. Все произошло быстро, в секунды. Четыре человека, включая командира, не успели выскочить. Вода глубокая, ледяная. Все погибли. Мы только свет подо льдом видели… – Старик, который и не старик вовсе по возрасту, сжал губы, кутаясь в шерстяной свитер: – Налей еще в стакан.
Началось самое страшное время. Пять человек погибли. Нас семь осталось. Работы прекратились. Второй радист все никак починить рацию не мог. Радио мы слушали. Слышали, что в стране все меняется, институты останавливают работу, финансирование прекращалось. В стране началась жизнь на выживание. Решили, забыли нас, бросили, не до нас сейчас. Кто ледокол пошлет? Кто вспомнит? Так и замерзнем в конце концов…
Так прошло восемь месяцев… На девятый месяц пришел ледокол. Вертолет снял нас со льдины. Зимовку закрыли.
– Ну, а потом что, дядя Паша? Что потом? Вы встречаетесь с этими людьми?
– Нет, а зачем? Институт наш переименовали. Там все новые люди работают. Нас не знают. – Дядя Паша подлил себе водки, выпил глотком и замолчал. То ли заснул, то ли говорить больше не мог.
Жена от него ушла. Работы нет.
Уже много лет запойный дядя Паша…
Зимовку закрыли.
Законсервировали.