До конца работы оставалось два часа. Петр Геннадьевич страдал.
«Я не люблю свою работу, – думал он. – Да! Я не люблю свою работу! В конце концов, это – не преступление, это – драма».
Он вздохнул: «А может быть, даже трагедия! Они кричат: “Петя, ты живой?” – Да живой, я, живой. – “Прояви инициативу!” – А я не хочу!»
Петр, кстати, научился спать с открытыми глазами, отсутствующе глядя в сторону.
«И какой я вам Петя?! Что за фамильярность! Я достаточно взрослый, раз уже считаю годы до пенсии. – “Ты же сын такого отца!” – Ну да, я – сын. Именно поэтому я не могу бросить эту постылую работу и стать, например...»
Петр Геннадьевич скосил глаза на газету, лежащую рядом. Газета была перевернута, чтобы никто не подумал, что Петр Геннадьевич ее читает, но он давно уже научился читать вверх ногами.
* * *
— Рабинович, почему вы прямо перед праздником продаете коньяк по двести, когда у Меерсона он стоит пятьдесят?
— Ой, мне нравятся эти вопросы! Пойдите и купите у Меерсона!
— Но у Меерсона как раз сейчас нет коньяка!
— Ну так когда и у меня не будет, я сразу же стану продавать его по пятьдесят!
* * *
– Послушайте, Хаймович, вам когда-нибудь приходилось скрывать, шо вы еврей?
– А смысл, Яша? Куда я таки, по-вашему, мог бы спрятать природный интеллект в моих глазах, гордый профиль и безупречные манеры?