Вот в те времена однажды ко мне во дворе подошла девчонка, соседка. Она жила как-то в стороне от нас, дворовой шпаны. Всегда аккуратно одетая, с папкой нот, ходила мимо. Мы ее не трогали. Боялись отца, сапожника, очень свирепого и страшного человека. Девочку звали Регина. Она подошла и безапелляционным тоном сказала, что мне нужно учиться музыке.
Она слышала, как я играю на аккордеоне, и заявила, что у меня талант. Потом завела к себе в квартиру и сыграла мне «Сентиментальный вальс» Чайковского. Этот вальс вызвал у меня воспоминание о чистильщике сапог, безногом инвалиде на тележке. Он сидел всегда возле кинотеатра, в военной фуражке, из-под козырька которой выбивался лихой рыжий чуб. Он чистил ботинки, и в такт движениям его рук на гимнастерке звенели медали. Чистильщик весело жонглировал щетками и что-то напевал из популярных тогда трофейных фильмов. Однажды я видел, как он пьяный валялся на асфальте под дождем и капли не то дождя, не то слез текли у него по щекам. Рядом валялась фуражка, и возле нее была рассыпана монетная мелочь.
Эта картина каждый раз возникала у меня перед глазами, когда я слышал вальс Чайковского. В конце лета, когда каштаны осыпаются, покрывая город слоем совершенно бесполезных несъедобных плодов, Регина, поймав меня во дворе и не дав даже натянуть рубашку на голое и грязное пузо, потащила в школу.
Школа эта была знаменита. Основал ее одесский профессор Столярский, и одесситы тут же окрестили ее школой Столярского. Когда профессор шел на работу в школу, на вопрос знакомых «Как здоровье?» отвечал: «Не дождетесь». А на вопрос, куда он так спешит, отвечал: «Я иду в школу имени меня».
Я очутился в большой светлой комнате, где стояли два фортепиано. Регина бесцеремонно втолкнула меня в комнату и громко заявила комиссии, чинно восседавшей за столом, покрытым белой скатертью:
– Вот этот мальчик.
На стене вместе с привычным портретом Сталина висел портрет чисто выбритого старика в пенсне. Старушка «божий одуванчик», оглядев меня, спросила Регину:
– А что, нельзя было рубашку надеть?
– Может, еще и галстук? – насмешливо ответил сидевший рядом пожилой мужчина.
– Отец есть? – спросил он.
Я отрицательно покачал головой.
– Ну вот, – сказал мужчина. – А вы хотите рубашку.
– Подойди, мальчик, – подозвала меня моложавая симпатичная дама, сидевшая за фортепиано.
Я робко подкрался, стараясь спрятать большие пальцы ног, покрытые цыпками. Она ударила по клавише и потребовала:
– Пой.
– Я не умею, – прошептал я.
Тут вмешалась Регина.
– Как драться и плеваться, так умеешь. Он знает ноты в скрипичном ключе, я его научила, – объявила она.
И тогда дама, повернув меня спиной к инструменту, стала нажимать на клавиши. Я исправно называл ноты и выстукивал ритм.
– Абсолютный слух, – объявила дама.
Она еще раз посмотрела на мое пузо и покачала головой.
– Ну, мальчик, мы тебя примем в школу, и ты будешь учиться играть на этой дудочке, – и она подняла со стола инструмент, черную дудку, всю покрытую стальными кнопками и рычагами.
– Не, – протянул я. – Не хочу на дудке, хочу на пианине.
– Ну зачем тебе этот ящик, этот сундук. Он такой здоровый, а ты такой маленький.
– Я не маленький, – возразил я.
Но в это время меня дернула за руку Регина и прошептала:
– Соглашайся, дурак, все равно у тебя раз в неделю будет обязательное фортепиано.
– Ладно, – согласился я. – А когда приходить?
– Первого сентября, только в рубашке и туфлях, – сказала старушка.
– Знаю, – ответил я, – не маленький, – и под смех комиссии вышел в коридор.
Так я поступил в школу имени Столярского для особо одаренных детей. Я проучился один год и ушел из школы, но не ушел из музыки. Я в нее вошел на всю жизнь. Я не хотел играть на дудке, которую называли гобоем, и не хотел учить немецкий язык, потому что ненавидел все немецкое.
Пятидесятые годы. Голод узором вился на стекле послевоенного детства. Белые гроздья акации, шелковица и прочие дары одесского парка бурчали недовольно в наших вздутых животах.
Крабы, мидии, иногда бычки заменяли вожделенное мясо, а семечки – мороженое.
Духовную пищу мы ели из большой черной тарелки, висевшей над моей кроватью и хрипло выдающей большими порциями музыку и стихи.
Может быть, обезьянья склонность к подражанию заставляла меня подбирать то, что я слышал. Фортепиано у меня не было, но был трофейный аккордеон. Музыка звучала в моей нечесаной, всколоченной после моря голове, и я не мог успокоиться, пока не подбирал мелодии, которые мне удалось запомнить. В те времена у нас не было сегодняшних штучек – магнитофона, телевизора, караоке и прочих развлекух, облегчающих самовыражение.
Для меня и сейчас дико звучит выражение «живая музыка». А что, есть мертвая? Кому она нужна? Наверное, мертвецам. Духовным мертвецам, в которых выродилась большая часть молодежи.
Но я отвлекся. После окончания школы передо мной стояла дилемма, кем быть. Музыкантом. Я стал готовиться к поступлению в консерваторию.
Желтый трехэтажный особняк, который одесситы называют домом Попудова, стоит островом посреди городского моря. Большая часть дома окружена канавой, как окопом, туда выходили двери подвала, обладателями которого были я с подругой и владелец – Рудик, поэт, гимнаст и такой же полуеврей, как я.
Спали на полу, на куче старого тряпья. В подвале было восхитительно тепло зимой и прохладно летом. Удобств никаких. Молодость компенсировала все неудобства. Желание стать пианистом было так велико, что я бегал по всем одесским домам так называемой «культуры» в поисках инструмента. В некоторых доброхоты-директора разрешали мне заниматься, и я усиленно готовил программу. Подруга таскала втихаря от будущей тещи борщ, поддерживая во мне огонь творчества.
И когда я сыграл экзамен, от волнения не чувствуя стула под задницей, и не кому-нибудь, а комиссии во главе с «самим», и получил четверку (заочникам пять не ставили), Рудик на дверях подвала повесил плакат: «Вассерман – Ура!»
Триумфальное шествие в консерваторию продолжалось. Я настолько обнаглел, что на экзамене по сольфеджио, который принимал профессор, обладавший всеми мыслимыми и немыслимыми званиями, потребовал пятерку.
Он мне сказал:
– Молодой человек, вы пели старинные лады таким козлетоном, что я даже четверки поставить не могу.
– Так я же волнуюсь, – возразил я.
– Ну, надо было взять себя в руки или выпить что-нибудь от волнения.
– Что, профессор? – спросил я.
– А хоть бы стакан вина, – ответил он и ухмыльнулся.
Я взял его совет на вооружение и на следующий экзамен купил на одолженные 1 руб. 20 коп. «Червоного мицного». Подруга говорила, что если этим вином полить собаку, то у нее шерсть облезет. А изо рта несет так, что хоть надевай противогаз.
– Вася, – говорил Николай Иосифович, – молодец. – Он ходил по комнате и благодушно говорил, что я третий по баллам. – Это будет беспрецедентная история. В консерваторию поступит самоучка, да еще и полуеврей. Хотя по паспорту ты русский, но вот фамилия... – и он многозначительно помолчал. – И вообще, не мешало бы тебе поменять фамилию. А то ты среди русских еврей, а среди евреев русский.
Я не поверил. Ведь я воспитывался в советское время и наивно считал, что нет в нашей великой, могучей Родине расовой дискриминации.
В куче тряпья, на которой мы с подругой спали в сыром подвале, иногда ползали сороконожки, тревожившие нас по ночам. И хотя мы каждое утро перетряхивали «постель», иногда они ползали по нашим сонным телам, оставляя багровые полосы.
Я долго считал, что причиной провала последнего экзамена были сороконожки, потому что утром, собираясь на экзамен, я глянул в зеркало и ужаснулся. Нижняя губа вздулась и посинела, а когда я попробовал ее прикусить, чтобы опухоль спала, то она надулась, как воздушный шар.
– Нюма, – смеялась подруга, – вот теперь ты похож на еврея среди русских.
Я вспомнил слова Николая Иосифовича и страх овладел мною. Я выдул натощак бутылку «Червоного мицного» и побежал на экзамен. Это был экзамен по вокалу. Мой приятель, студент консерватории, который помогал мне готовить программу по вокалу, почему-то выбрал русские народные песни.
В экзаменационном классе было тесно и душно. Два рояля и стол, за которым сидела комиссия, были уставлены вазами с цветами. Несмотря на распахнутое окно, когда я открыл рот и поздоровался с членами комиссии, запах «Червоного мицного» перебил аромат цветов. Поскольку противогазов не было, и быть не могло, комиссия заволновалась, председатель спросил:
– Как ваша фамилия?
– Вассерман, – ответил я.
– И что вы будете петь?
– Русские народные песни.
– Почему вы, еврей, поете русские песни? – спросил он с ухмылкой.
– Я не еврей, я по паспорту русский, – ответил я.
– Во время погрома били по морде, а не по паспорту, – проворчал он. – Начинайте.
– «Вдоль по Питерской», – объявил я и положил ноты на пюпитр.
Концертмейстер сыграла вступление, и я открыл рот. Струя «червоного», да еще и «мицного», пронеслась по аудитории, и концертмейстерша отклонилась от меня на 60 градусов в сторону, стараясь не дышать, но ее хватило лишь на два куплета.
– Хватит, – сказал председатель, – вы свободны.
– Но у меня в репертуаре «Ах ты, ноченька».
– Да? – удивился один из членов комиссии с ехидным смешком.
– Достаточно, – сказал председатель. – Но все-таки интересно, вы русский или еврей?
И тогда, поняв, что провалился, я с горечью ответил:
– Я – русский сын еврейского народа.
– Вася, – сказал мне Николай Иосифович, – пойди в консерваторию и посмотри список абитуриентов, поступивших на первый курс, и если ты увидишь там хоть одного еврея, можешь плюнуть мне в рожу. А среди поступающих были такие евреи-музыканты, что тебе там нечего делать.
Николай Иосифович – доцент консерватории, пианист от Бога, как говорится, месяц назад заверил меня:
– Вася, сдай специальность и остальные музыкальные дисциплины хоть на тройку. Ну, русский ты напишешь, да и историю сдашь. Остальное все я сделаю. Я тебе помогу. Ты способный и должен учиться. Я тебя возьму в свой класс.
Закончу свой рассказ тем, чем начал. По совету Николая Иосифовича я пошел на следующий день в консерваторию и просмотрел списки поступивших. Ни одной еврейской фамилии я не увидел. Хотя в том году сдавали отличные музыканты-евреи, которые впоследствии поступили в консерватории других городов России и стали знаменитыми исполнителями.
Прислал Марк Каневский *
* Автор, Валерий Кузнецов, мой покойный друг, пианист, с которым, я, Mark Kanevsky, проработал вечерами в разных ресторанах в течение 10 лет в Одессе.
Отец Валерия Виссарий Вассерман пал во время второй Отечественной войны смертью храбрых.
Вте послевоенные годы, когда нечего было есть и нечего было надеть, когда люди жили только надеждой на будущее и верили, что сообща преодолеют всеобщую разруху и голод, искусство играло особую роль. Казалось – ну что голодным людям симфоническая музыка? А в городском парке перед музыкальной раковиной собирался народ и слушал лучшие образцы мировой музыкальной культуры.
