КОНТУР

Людмила Закалюкина, или Люсьен Люка, как себя называла на французский манер, гордо тряхнула огненно-рыжей шевелюрой и прошла мимо стола, за которым сидела вахтерша. Небрежно отмахнулась от нее, когда она крикнула вслед, что посторонним вход в мужское общежитие строго-настрого запрещен. Постояла в полутемном коридоре, пытаясь сориентироваться, и, всматриваясь в засиженные мухами многочисленные таблички, вскоре наткнулась на дверь, где на фанерке было написано красными корявыми буквами: «Красный уголок». Потом долго и безуспешно пыталась открыть дверь, ковыряясь большим заржавленным ключом в старом врезном замке.

– О, зараза такая! – не удержавшись, пробормотала Людмила Закалюкина, тряхнула огненно-рыжей шевелюрой и оглянулась по сторонам, лишь бы не услышали, как она выражается, затем поправила ядовито-зеленый шарфик и снова завозилась в замке. – Когда же ты откроешься, гадский Степан?

Она перепутала Сезама со Степаном, но решила, что на такие мелочи не стоит обращать внимания, тем более – в полутемном безлюдном коридоре, где единственным зрителем и свидетелем была кошка. Людмила устала бороться с запертой дверью, с этим ржавым замком, в который несносные мальчишки натолкали всякой всячины и, повернувшись задом, протяжно рявкнула утробным голосом и несколько раз ударила по двери ногой.

Дверь глухо отозвалась, скрипуче застонала, но Сезам не открылся.

– Кто меня звал? – зато распахнулась другая дверь, и неожиданно раздался тягучий бас, из соседнего помещения вышел невысокий коротконогий мужик в трико, по пояс голый и с длинными ручищами, как у обезьяны. – Марш отсюда! Отдохнуть не даете. Шляются всякие…

– Ай-яй! – опять рявкнула Закалюкина и отшатнулась, заметив почти голого мужика. – Что пристаете к честным женщинам? Вы кто?

И ткнула пальцем, а сама спиной прижалась к двери.

– Как кто? Степан – это для чужих, – удивленно сказал мужик и пожал плечами, на которых было гораздо больше растительности, чем на голове. – Меня все знают в общаге, а знакомые называют просто Степкой – это зависит от многих причин и… – и не стал говорить, что зависит еще от выпитого, все ж баба перед ним, правда, в полусумраке не рассмотришь, но все равно – женщина, тем более незнакомая, а знакомые сразу бы зашли к нему, а не ломились в соседнюю закрытую дверь, которую уж лет сто не открывали.

– Сами же меня позвали, мол, Степан, открывай дверь, я к тебе пришла. Вот я и открыл. Думал, что в гости пришла. Что-нибудь притащила или как…

И замолчал, неопределенно покрутив в воздухе рукой. Но, не дождавшись ответа, щелкнул выключателем, вспыхнул тусклый свет, Степан повернулся и не удержался, с удивлением и восхищением зацокал языком, рассматривая Людмилу Закалюкину.

Людмила Закалюкина считалась сумасбродной женщиной, как в творчестве, так и в остальных жизненных делах, включая одежду и прическу, и всяческие отношения. И сейчас перед Степаном из общежития стояла высокая и крепкая огненно-рыжая женщина. На целую голову выше его. Морковные губы, густые ярко-синие тени на веках. Ядовито-зеленый шарфик на шее, а на плечах фиолетовая кофта. Возраст далеко за тридцать перевалил, но все еще носила мини-юбку, из-под которой торчали крепкие кривовато-волосатые ноги. Даже при тусклом свете темная поросль была заметна через сиреневые колготки, которые считались последним писком моды. На ногах – коричневые босоножки на толстой платформе. Походка с косолапинкой, когда она, словно на подиуме, стала перед ним фланировать.

Степан восхищенно причмокнул. Закалюкина определенно понравилась ему. Всяких перевидал баб, но с такой столкнулся впервые – высокая и яркая, словно конфетный фантик и… и такая притягательная, но в то же время жесткая и какая-то шальная, как ему показалось, аж дух захватило и сердце забухало в груди.

– Это я сказала – Степан? – Людмила Закалюкина дунула, рыжая прядка приоткрыла второй глаз, и она с удивлением посмотрела на низенького квадратного мужчину с необычайно широкими плечами и принялась пристально рассматривать грубые вырубленные черты его лица и фигуры. – Сезам… Сезам, говорила, – она повторила. – Ну, как в сказке – «Сезам, откройся!» А вы – Степан. Оказывается, вы не просто Степан, а Степан-сказочник, я бы сказала. Надо же, такое придумать!

И хохотнула, обнажая меленькие мышиные зубы. А сама опять внимательно взглянула на полуголого Степана. А мужик-то – о-го-го, если присмотреться! Правда, лично ей всегда были по душе высокие и статные мужчины, но почему-то этот низенький и волосатый наповал сразил, едва его увидела. Сильно зацепил ее, а чем – пока не разобралась. Может, росточком, но скорее своей квадратурой и волосатостью. Полностью зарос, только лицо видно, а остальное не волосами, а шерстью покрыто! А ведь говорят же, кто обладает повышенной волосатостью, тот неутомимый во всех делах, и любовных – тоже. Вон, сплошь шерстью покрытый с головы до ног, а ручищи-то какие здоровенные да крепкие, не то что у нынешних инфантильных мужчинок, которые ни на что не способны, а на любовь – тем более.

И сейчас перед ней стоял говорящий шимпанзе, орангутанг, горилла, настоящий Кинг-Конг, черт побери, но поменьше росточком! Господи, какой же он все-таки сексуальный! Она прикрыла глаза, сложила ладошки вместе, словно молилась, и незаметно вздохнула, и чуть было не потянулась рукой, чтобы погладить его лохматое плечо. Но вовремя остановилась. Почуяла, как румянец полыхнул под толстым слоем пудры. И в груди появилось томление, чему она была удивлена. Может, работе отдавалась целиком и полностью, а на остальные дела времени не хватало. А может, настоящего и неутомимого мужика не смогла себе найти. Потому что считала и считает, что мужики – это стадные животные: работают вместе, на пьянку вместе, на рыбалку или охоту опять-таки вместе, даже по бабам вместе бегают, а оставшееся время проводят с мамочками и папочками, которые до сих пор им слюнявчики подвязывают. А едва какой-нибудь мужчинка отобьется от стада, того женщины перехватывают и сразу же стараются окольцевать, а сами не думают, что если он отбился, значит, слабак и ни на что не способен, тем более на семейную жизнь или, в крайнем случае, на любовь. Так, одноразовый мужчинка и не более того. Но Людмила считала себя немного умнее, чем остальные женщины, и поэтому не могла подобрать себе стоящего мужика. Слабаки попадались. Где уж замуж выйти, если некоторые на следующий день сбегали, а самый крепкий продержался всего лишь неделю и тоже подался в бега. Людмила пожала плечами, задумавшись.

Ну почему же, у нее были мужчины. Всякие. Творческие люди, правда, не все, но какая-то часть – это, можно сказать, одна большая и почти дружная семья. Чуть ли не до последнего своего дня замуж выходят и женятся, а сколько еще на стороне детей наделают – одному боженьке известно. Вот и шляются всю жизнь от одного к другому и пятому-десятому, от одной к другой и третьей, а то и четвертой да пятой. Три дня до смерти осталось, а они жениться или замуж вздумали выйти и все до единого твердят, что наконец-то встретили единственную и настоящую любовь. Но главное, что все, как старики, так и женщины в определенном возрасте, стараются молоденьких охмурить. Надеются, что молодая кровь сделает их бессмертными, ну... почти такими. Ну какая-такая единственная и неповторимая любовь может быть в этом возрасте, здесь свое имя не забыть бы и помнить, с какой целью в туалет идешь, а они грудь впалую или отвисшую колесом сделают и стучат по ней, словно в барабан, мол, люблю и все тут. Простые мужики и бабы из народа в их годы на лекарствах живут и про жизнь загробную думают, а эти все влюбляются, все женятся и даже детишек умудряются сделать, а может, кто-то помогает делать. Кто знает… Людмила вздохнула, посмотрев на Степана. Сейчас перед ней стоял мужик явно не из стада и не из единой творческой семьи, потому что не похож на слабака, а, наоборот, от него так и веяло первобытной силой, от которой бросало в дрожь и хотелось...

– Дверь не открывается, сволочь такая, – прерывисто сказала она, применяя ругательные слова – это, казалось, быть ближе к народу, один из представителей которого стоял перед ней. Она пристально смотрела на него и подмечала малейшие детали, которые она бы перенесла на холст, а потом представила Степана в роли натурщика: без одежды, абсолютно голого, который бы сидел на кровати… нет, лучше на полу, на грязной скомканной простыне, чуть повернувшись, но в то же время весь открытый. Ну, почти весь... Должна же быть загадка в мужчине! Она едва не сказала свои мысли вслух, а потом вздернула широкие черные брови. А почему бы и нет? Взять и написать с него картину: этакий мускулистый мужчина сидит… нет, он как бы хочет подняться, а может, готовится к прыжку. Одно колено в землю, другая нога согнута, и он рукой опирается на нее, словно пытается встать или прыгнуть. Взгляд устремлен в небо, но в то же время, словно за тобой наблюдает. От плеч и до кончиков пальцев волосяной покров. Этакий человеко-зверь, вроде бы расслаблен, как тигр на отдыхе, но в то же время напряжен, готовый к прыжку или борьбе, а там…

И она прерывисто вздохнула, представляя неудержимую силу в этом звере, и удивленно мотнула рыжей гривой. Давненько не затрагивали ее мужчины, очень давненько. Все как-то по мелочи было, то стадного мужика подцепит, то творческий прибьется, хотя у самой особого желания не было. Так, время провести с этими мужчинками-одноночками и не более того, но тут, когда взглянула на Степана, аж грудь взволновалась, и дыхание перехватило – это был настоящий мужик, с которым или над которым можно поработать. И Людмила снова вздохнула…

– А зачем вам в красный уголок? – не удержался, поинтересовался Степан и лениво почесал густую поросль на выпуклой груди. – Там же ничего нет. Забросили его, никому не нужен.

После развала страны все стало разваливаться: заводы и фабрики, колхозы и совхозы. Предприятия закрывались одно за другим. И красные уголки дождались своей очереди и тоже стали закрываться. Вместо них появлялось все, что душе угодно: кинозалы с порнухой, куда запускали всех, ну... почти всех, кто платил за билет, мебельные и швейные цеха, которые работали круглосуточно. Потом приспособили для игровых автоматов, появились всякие забегаловки, где в любое время суток можно было похмелиться или вусмерть нажраться – все зависело от кошелька или кредита, который впоследствии выколачивали крепкие парни в спортивных костюмах. В общем, красные уголки превращались непонятно во что, но только не были предназначены для отдыха и просвещения трудящихся.

Людмила Закалюкина давно выбивала себе помещение под мастерскую. Ей, как экстравагантной даме, предлагали в разных местах, но в основном были подвалы, где толпами носились тараканы и мыши с крысами, а еще на чердаках – сырых и неотапливаемых. О каких шедеврах может идти речь, если в подвале все холсты мыши сгрызут и тараканы загадят, а на чердаке холсты инеем покроются. И она гордо отказывалась. А тут подвернулся красный уголок. Вроде бы ничего особенного, но все же в тепле, и солнце, можно сказать, ненадолго, но заглядывает – это был наилучший вариант при самом плохом раскладе. И она согласилась, не торгуясь. А теперь стоит перед запертой дверью, а рядом с ней мужчина-зверь, от которого веет такой неуемной силой, что прям ах, да и только! И она судорожно вздохнула, высокая грудь заколыхалась, выпирая из кофточки…

– Мастерскую сделаю, – опять высокая грудь волнующе заколыхалась перед глазами Степана. – Художница я, довольно-таки известная, Люсьен Люка, – она произнесла на французский манер. – А по-русски, Людмила, но люди моего круга зовут проще – Мила или Милочка, а можно еще Люси… А кто вы такой?

– Я-то… – покосившись на нее, нервно сглотнул Степан. – Слесарь я, тут живу, работая…

И ткнул мохнатой рукой, словно показывал свое хозяйство.

– Как мило – простой слесарь, – Людмила Закалюкина сложила большие ладошки, словно молилась. – Простой народ – это опора любого государства! Как мило… – и тут же взмахнула рукой. – Я давно говорю, что в народ нужно идти, в массы! Там кипит настоящая жизнь, там, а не в этом смердящем болоте – среди слащавых улыбок насквозь прогнившей богемы!

И махнула одной рукой, словно рубанула, а другой протянула ключ.

Слесарь Степан долго ковырялся в замке, пытаясь открыть, а потом не выдержал. Притащил ломик. Затолкал в щель, поднатужился, аж мышцы взбугрились под волосяным покровом, рявкнул, навалился на дверь и она распахнулась.

– Прошу, – он склонился в полупоклоне. – Прошу, уважаемая…

И замолчал, вопросительно взглянув на нее.

– Людмила я, Закалюкина, как уже говорила, – сказала она и сунула руку под нос Степану – тот ткнулся в нее губами и потерся щетинистой щекой. – А можно просто – Мила или Люси. Меня знают в творческих кругах, и не в творческих тоже, под псевдонимом Люсьен Люка. Пишу, так сказать, картины маслом. Ну, а вас, как поняла, Степаном кличут?

И с любопытством взглянула на него, привычно отмечая малейшие детали, какие бы прорисовала на своей картине. Господи, да этот же слесарь из народа – клад для художника! В нем столько всего, что работать и работать. Она посмотрела, словно сфотографировала, и очередной снимок улегся до лучших времен на одну из полок в голове, и зашевелились мысли, пытаясь во что-то сформироваться, но пока еще было непонятно...

– Да, Степан я, уже говорил, а можно еще Степашкой, кому как удобнее. И я довольно-таки известен в определенных кругах и в неопределенных – тоже, – не удержался, похвастался Степан, а сам так и сверлил взглядом Людмилу Закалюкину, и взгляд упирался в ее высокую грудь, которая была почти на уровне глаз и очень его волновала. – Многие знают, что я умею делать…

И многозначительно замолчал… Не стал объяснять, что он умеет делать.

Людмила опять незаметно постаралась вздохнуть, но высокая грудь не позволила это сделать. Предательски колыхнулась. И неуемная страсть принялась рисовать ей картины одна хлеще другой, что она бы сделала с этим человеко-зверем неандертальской наружности, если бы до него дорвалась…

Окончание следует