КОНТУР

Абсолютно случайно я увидел вот эту «глубокомысленную» картину. Сразу подумал: Левитан или Дали? Не смейтесь, это своеобразный шедевр живописи и поэзии. Продолжаете смеяться? Ну, тогда рекомендую – внимательно всмотритесь и медленно прочтите поэму раз десять! Но не отрываясь… Наконец-то!

Я, насколько помню, давно задавал себе вопрос именно на эту тему. Почему сигарета или стакан вина, как и чекушка водки, даже самого дрянного качества, в какие-то моменты жизни человека могли быть важнее хлеба? В течение многих лет и в разных концах мира я находил все тот же невероятный ответ, что в труднейших ситуациях затуманить мозг – бесспорно важнее, чем удовлетворить голод. Курящий, голодая, выменивал краюху хлеба на пачку папирос. Идя на смерть, солдаты армий разных стран прятали страх на дне стакана водки. И это были люди всех слоев общества, которые помогали себе наибыстрейшим образом отрешиться от насущного хоть на момент. В мире «забытья», в момент «обезболивания» – все равны.

Одни делают это из пижонства, веселья и успеха, другие бросаются в одурманивание от трагедий и неудач.

Так вот о других…

Меня всегда, уже с юношеского возраста, тянуло к таким, как бы правильно выразиться… – неудачникам. Опустившимся. Обычно они, эти типажи, были интересными. Помните слова из классической русской литературы, из «Бывших», точно подходящие к этим «выжатым» людям, которые когда-то где-то были кем-то. Ключик к такого типа людям очень прост. Нескольку рублей (или долларов), бутылка дешевого вина или хотя бы полстакана водки. Но главное – не смотреть на них свысока, они и так далеко внизу. Hа мгновение дайте этому обломку человека чувствовать себя хоть чуток, как… Как когда-то!

Вот несколько случаев с этим забытым мною, но встретившимся на моем долгом пути «бывшим» всколыхнула в моей памяти эта картинка.

Я, к сожалению, не помню имя некрасивого высокого сутулого латыша, который подрабатывал тем, что носил дрова из сараев в квартиры. В 60-х годах не во всех домах Риги, обычно шестиэтажных, было паровое отопление. Это ожидаемое всеми «чудо-отопление» тянулось много лет, шипело, пускало пар сквозь сломанные стены и полы квартир. Советская власть, делая хорошее дело, в то же время о каких-либо условиях нормального существования для жильцов этих растерзанных квартир не думала. Как всегда, выдвигала лозунг: «Терпите, скоро будет тепло!» Сроки этого «скоро будет тепло» домоуправление называло разные, а выход был один: терпи! Так хоть печки пока не сокрушали, была возможность продолжать топить их, как раньше. Я с детства носил дрова на наш пятый этаж. Но появился (давайте назову его Янис) латыш, аккуратно одетый в очень старый костюм, в рубашке и с галстуком! Он договорился с моей мамой и соседями, что будет носить раз в неделю всем дрова на нашем этаже. Я уже был восемнадцатилетним и, конечно, мог продолжать таскать мешок на своих плечах домой, но мама посчитала, что если все четыре квартиры хотят жить «по-настоящему», должен быть носильщик. Да и недорого это было. Работник этот человеком был серьезным, аккуратным и немногословным. Вот только алкогольный аромат сопровождал его. Особенно, когда он нес мешок по лестнице. Ну, прямо можно было вдыхать и пьянеть! Я видел, как мама иногда наливала ему полстакана водки. Но ведь такое амбре может быть лишь у постоянно пьющего, хотя шатающимся я никогда его не видел.

Еще одна странность, интересная для меня. По возрасту сразу видно, что это человек из довоенной Риги. Капитализм и старое время были в его приветствиях на латышском, манере слушать и вытирать пот очень старым носовым платком. Да и галстук, и вечный костюм были как раз из того довоенного материала, который я видел у многих рижан «другого времени». Странно было видеть его зимой. Те же пиджак и брюки, но галстука не видно, пиджак натянут на свитер типичной латышской народной вязки и под горло. Выглядел комично – застегнутый на все пуговицы пиджак делал его похожим на снежную бабу!

Моя мама мне говорила, что этот человек «сломанный». Я прекрасно понимал, что она имела в виду, поскольку таких «сломанных» вокруг базара и в сквериках было немало. И, как я указывал выше, я не гнушался дать какие-то копейки на пиво, а иногда и рублик, или на сигареты такому «сломанному». И иногда даже интересно было послушать их истории, рассказанные заплетающимся языком.

Однажды зимой, а наши рижские зимы бывали промозглые и сырые, как раз недалеко от описанной мной давно рюмочной с названием «Минутка», я и встретил героя моего повествования. Вернее, я быстрым шагом иду домой с работы, холод, слякоть, – скорее бы! И буквально натыкаюсь на сутулую фигуру Яниса. Он, конечно, в раздутом, надетом на свитер пиджаке, как всегда, без шапки. Взглянуть на него – и еще холоднее становится! Он, увидев меня, растерялся и вдруг сказал по-латышски:

– Молодой хозяин, могу вас попросить об одолжении?

Я придвинулся к стене дома, чтобы она хоть чуток укрыла нас от падающего неприятно-мокрого снега, и слушаю. Перевожу на русский с приблизительно помнящихся слов на латышском, с которыми он, запинаясь, обратился ко мне.

– Можете ли вы мне сегодня помочь? Дать мне хоть один рубль?

И не дав мне рта открыть, сказал, что будет носить дрова в нашу квартиру бесплатно! Рубль в шестидесятых годах был примерно – бутылка вина или полбутылки водки. В общем, закусить и выпить можно одному. Волосы мокрые падают ему на лицо. Старый человек, нервничает перед юнцом, заикается и мешает латышские и русские слова. Я вдруг увидел его руку… Без перчатки, вся темная, мокрая, сплошные мозоли на костяшках пальцев. Мы под маленьким навесом совсем рядом с «Минуткой». Я глупо спросил, надеясь, что, может, не на выпивку просит, хотя ответ предугадывал:

– Зачем тебе?

Он просто сказал:

– На водку.

Ответил без стеснения, глядя на меня с надеждой и одновременно обреченно.

– Пошли в «Минутку», – все, что я сказал.

Вот уже ударило застоявшимся пивным запахом из дверей теплой до безобразия рюмочной. Встретил нас шум пьяных голосов и запах высыхающих прелых пальто, висящих на нескольких вешалках на стенах. Янис не сказал ничего. А я, пижон, даже чувствую себя хозяином момента. Буфетчица хорошо знакома мне, хотя я не провожу время в таких местах. Заказываю ему две рюмки в один стакан. Это только «особые» посетители могли делать. По закону – лишь пятьдесят граммов в рюмку, и к ней бутербродик. Беру и несу к высокому столику полстакана водки и два махоньких бутерброда. Он благодарит меня и делает паузу, не хочет, видимо, сразу влить в себя, как пьяница. И это удивило меня, я почувствовал что-то необычное в этом сутулом и изможденном человеке. Медленно подняв стаканчик, он так же спокойно произнес тост за здоровье меня и моих родителей, и выпил. Не по-хамски влил в себя, а размеренно выпил и откусил кусочек бутерброда. Мы молчим…

Янис расстегнул насквозь промокший пиджак. Да, я был прав, свитер латышский, народный! Крестьянской вязки. Как бы женские косы вывязаны по нему сверху донизу. Свитер также мокрый, он его расстегнул – а там застиранная рубашка и старый, уже как бы «увядший», галстук. Я спросил, почему он без пальто? И он с поразительной ясностью мне ответил:

– Оно осталось дома, дома осталось все.

Стоим у окна, опершись локтями на столик. Лица его не вижу, белесые волосы длинные и слипшиеся. Вижу лишь напряженные морщинистые скулы. Кадык на худой шее дергается, кажется, он пытается мне что-то сказать, но не знает, с чего начать? По окну большой витрины медленно ползут несчастные, разбившиеся и отекающие слезами снежинки. Странная атмосфера между старым и молодым у обшарпанного стола…

Он говорит:

– Твоя мама очень добрый и редкий человек.

На мой вопрос, почему не пойти и не взять пальто, я получил вот эту грустную историю, которую он мне рассказал с перерывами на мои два похода к буфетчице за живительной, бодрящей его влагой.

Мы жили прекрасно в 30-х годах. Работал бухгалтером, квартира на взморье. Жена из деревушки в Латгалии. Война поломала многое, пришли русские, надо продолжать жить. Я работал счетоводом в конторе, мы с ней были обеспечены. Жена получила работу уборщицы на фабрике Лайма. Кстати, я всегда любил рисовать, рисовал много. Дома, лес, море – наверно, неважно рисовал, хотя до войны учился два года в Академии художеств. Рисовать, особенно карандашами, было моим любимым занятием. Шли годы. Моя жизнь была проста. Дом, работа, карандаши и краски. Иногда кино с супругой. Раз в году куда-нибудь ехали в Латвии. Ты знаешь, что часть фабрики Лайма была до войны и есть сегодня на улице Суворова, прямо выходит на Верманский парк. Однажды нас всех отпустили с работы раньше. Ну, думаю, поеду в Верманский парк, посижу, порисую (блокнот и карандаш всегда носил с собой), время подойдет – встречу жену и поедем домой. Сижу на скамейке под деревом, рисую. Погода чудесная. Солнце сквозь листву – ну никак такого не нарисовать! Вижу, недалеко по дорожке идет пара – мужчина и женщина. Держатся за руки. Смеются. Я на скамейке под деревом, а они идут по параллельной дорожке.

И я узнаю мою жену!

Не верю своим глазам – но это она! А с ней мужчина. Не помню, ни как он выглядит, ни какого он роста. Вижу лишь ее радостное лицо и слышу ее смех. Понимаю, сразу осознаю – такого лица и такого ее смеха я никогда за все годы не видел и не слышал. Когда в последний раз мы держались за руки? А мы с ней уже далеко не молодые…

У меня все сегодня остро и, к сожалению, впервые – встречать ее с работы, видеть радостное лицо и слышать ее смех…

Они прошли. Я быстро вышел из парка, боялся, что сердце лопнет, от чего – сам не знаю. От злобы? От гнева? От зависти? Нет. От самого себя – от того, что никогда не видел такое ее лицо и не слышал такой смех, как сегодня в Верманском парке.

На такси приехал домой. Взял паспорт, карандаши и краски. Уехал к другу на окраину, он спившийся художник. И с тех пор, как видишь… подрабатываю как могу, ведь когда все полетело в моей жизни к чертям, работа тоже ушла вместе с рисованием. Все стало… наверное, проще. Заработал – выпил. Мне ничего не страшно больше, ведь, как я и говорю, жизнь упростилась, а это значит, ближе к концу. Лишь одну вещь ненавижу – это женский смех.

Я бы тебя не отвлекал своей историей, но ты спросил – где пальто?

Я дал ему еще рубль на дорогу.

Видел его потом много раз. Он мне лишь кивал и говорил на латышском:

– Будьте здоровы, молодой хозяин.

Вот это мне напомнила маленькая картинка неизвестного художника.