КОНТУР

(цикл)
Одесса. Юность. До востребования

К читателям педантичным, не склонным к самоиронии, просьба не беспокоить себя прочтением этого «труда».

Автор

продолжение

– Что же ты ищешь в этой жизни? – добрый сын понемногу начинал терять терпение. – Скажи мне, я сделаю все для тебя.

– Ню? – Еся смотрел на сына уже глазами, полными сожаления и сострадания.

– Какого еще хрена тебе не хватает, старый бабник?! – уже срывается на крик всегда сдержанный интеллигентный Изька.

И тут мой дядя Еська произносит очередную свою «коронку»:

– Сы дахтцех мир, ман зин, аз ди быст а вейдл! (Сдается мне, сынок, что ты вроде бы хвостик! – на идиш последнее слово имеет вполне определенное значение.)

Изя пулей вылетает из комнаты, дед довольно похмыкивает, племянник откровенно кайфует… Политбеседа закончилась.

Надо признаться, что и мне доставалось от Еськи, если что-то было не по его.

В 1966 году, сразу после своей женитьбы, я приехал по делам в Одессу. Дядя в это время был на «пересменке» и жил у Сонисов. Брак мой ему совсем не понравился, он расценил это как измену идеалам. Встретил меня Есл саркастической улыбкой:

– Ну, где же она, твой цветочек? – с легкой издевочкой спросил он.

– Ну где же ей быть, конечно, дома, – ответил я простодушно.

– Напрасно ты так делаешь. Она заслуживает того, чтобы поместить ее в вазон и тщательно полить… (Снова же слово «полить» на идиш звучит гораздо ближе по значению к «отлить».)

Я молча проглотил пилюлю, ибо дальнейший диалог с дядей мог принести для меня уничижающие последствия…

А шнайдершер хежмн
(портновский счет)

 …У деда Аврум-Боруха три зятя были портными – мой отец, его брат и дядя Еся. Еся был старшим по возрасту и, безусловно, самым квалифицированным мастеровым из этой тройки. В первые послевоенные годы родичи из разных городов съезжались в наш поселок «на дачу» – поесть фруктов и попить деревенского молочка. Изредка появлялся и одесский ферт Есале.

В папиной мастерской приезжие корифеи портняжного дела давали показательные выступления, тут же велись теоретические споры и практические занятия. Воспользоваться съездом такого созвездия портных решил мой двоюродный брат и заказал себе костюм из отреза коричневой «жатки». Примерку и раскрой совершал Еська, пошив выполняли отец и его брат дядя Яша. Пришло время второй примерки, и по этому поводу собрался консилиум. Операцию вел дядя Еся, остальные ассистировали ему.

На родственника напялили прихваченные стежками брюки и пиджак без рукавов. После десятиминутного просмотра и совещания мэтры надели на манекен рукава тоже. Надо сказать, что родич был рослый мужик, видавший виды фронтовик, и на ходившего вокруг него Еську смотрел свысока. Пиджак морщил на спине у левой лопатки. После нескольких попыток разгладить морщины Еся сказал сердито:

– А ну, стань ровно и не горбись!

Родич приосанился, но от этого складки только увеличились. Есале сердито

приподнялся на цыпочках и саданул мужика своей небольшой, но крепкой рукой по спине.

– Спрячь лопатку, тебе говорят!

В дело вмешались два других участника консилиума, завязался профессиональный спор о причинах появившихся складок и путях их ликвидации. Подследственный по команде мучителей делал всевозможные упражнения, снимал и надевал снова пиджак, надувал щеки и сдерживал дыхание, приседал и вытягивался в струнку. Еся систематически поддавал своим костистым кулачком по опостылевшей и раздражавшей его лопатке, стимулируя клиента к правильной позе, при которой исчезли бы злосчастные складки.

Закончилось все это достаточно печально. На втором часу пыток парень рухнул, как сноп, на дощатый пол портняжной мастерской в глубоком обмороке. Его истязатели, сами бледные и насмерть перепуганные, застыли в шоке над распростертым телом. Отец схватил бачок с питьевой водой и опрокинул его на страдальца.

Из дома напротив, где жил мой родич, выбежала его жена и смерчем ворвалась в мастерскую. Ее взору предстала картина: лежащий на полу в луже непонятного происхождения муж в новом костюме с оторванными рукавами.

Зная крутой нрав молодицы, портняжки бросились врассыпную. Вслед им неслись причитания поруганной и оскорбленной женщины:

– Балмалухи безрукие! Полицаи! Фашисты! Сапожники! Чтоб вам руки поотсыхали, чтоб вас финотдел раздел!

А местечко еще долго веселилось по этому поводу, расцвечивая произошедшее новыми живописными подробностями, отчего простенький случай стал местной легендой и поводом для язвительных насмешек над бедными портными.

Ню?

В начале лета 1972 года Еся женился в очередной и, как вскоре выяснилось, в последний раз. Спустя два месяца, в августе, мой дядька поднялся утром и по обычаю стал торопливо собираться по своим всегда неотложным делам. Оделся, наклонился, чтобы завязать шнурки на обуви, и тихо осел на пол.

Было ему 84 года. На еврейском кладбище в Одессе в одной оградке два обелиска. Здесь покоятся Сонисы – мой дядя Иосиф Исаакович и его сын Исаак Иосифович. На фотографии – открытое лицо моего брата Изьки с добрыми и ласковыми глазами.

Фотограф запечатлел дядю в элегантном костюме, в шляпе английского фасона, надетой слегка набекрень. Есале тонко улыбается, и мне кажется, что в уголках его губ застыл знакомый вопрос «Ню?», на который никто так и не сумел ответить.

Мясоедовская рядом за углом.
Песнь вторая
С чего начинается улица?

Веня все сделал так, как его инструктировал Тимка.

Несмотря на то, что поезд пришел в Одессу ранним утром, на перроне толпилась масса встречающих. Протискиваясь сквозь плотные ряды тетушек и дядюшек, предлагавших каждый недорого лучшую комнату или койко-место на всем черноморском побережье, и успешно отбиваясь от их настойчивых приглашений, Венька наконец вышел на привокзальную площадь.

Здесь «коечников» было меньше, кружились относительно немногочисленные обладатели «москвичей» и «побед» с номерами, начинающимися с букв ЧТ (то ли частный транспорт, то ли чужие тысячи…). Эти предлагали за смехотворную плату довезти любого хоть на край света. У студента-первокурсника не было не то чтобы «смехотворных» (смешная для одессита сумма – это целый капитал на периферии), но даже денег вообще. Венькин путь был детально спланирован Тимкой, и этот маршрут не терпел никаких отклонений.

Слева от вокзала, согласно директиве, находилась остановка 11-го номера (в Одессе «ехать одиннадцатым номером» означает идти пешком, но трамвай номер 11 все же существовал), везущего пассажиров с Дальних мельниц (потом окажется, что «ближних» мельниц в городе нет) на Молдаванку. Оседлав этот дребезжащий и пьяно шатающийся на ходу трамвай-кибитку, гость города-героя, согласно той же инструкции, прижался в углу недалеко от выхода. На ближайшем после Привоза повороте, когда вагон замедлил и без того не стремительный ход, держа подмышками увесистый чемодан, Венька спрыгнул с подножки. Сделав по инерции несколько шагов, он остановился в метре от скромного заведения, которое на поверку оказалось общественной уборной.

Все верно: именно с этого строения, по Тимкиным рассказам, начиналась легендарная Костецкая – улица, на которой еще с дореволюционных времен жили все известные наводчики, маравихеры, маклеры и даже отдельностоящие бандиты. Не больше десятка минут понадобилось парню, чтобы разыскать дом № 42, подняться по загаженной котами лестнице на четвертый этаж и разбудить задорным, как колокол громкого боя, звонком обитателей квартиры номер восемь.

Благородная семейка

Дверь ему открыл мужчина средних лет с героическим, в крупных мужественных складках, лицом, серыми стальными глазами, гладко зачесанными назад, словно набриолиненными, волосами, в полувоенной форме. Если бы Тимка не описал внешность хозяина квартиры дяди Воли, Венька бы точно решил, что здесь его ждет засада оперативников из НКВД. Несмотря на такую рань, Вольф был в полной боевой готовности, ибо именно в это время он отходил на свою ответственную и трудную службу.

Веня вошел в переднюю, где с разных сторон на него уставились сразу пять пар глаз: из комнаты справа показалась голова старушки, увенчанная ночным колпаком. Из дверей, что слева, на разных уровнях торчали сразу две головы: вверху – женская с продолговатым носом и добрыми темными глазами, ниже – детская, круглая, как луна, рожица с острым от любопытства носиком и стремительно бегающими глазками. Прямо против входа из-за узкой дверцы (как потом выяснилось, из санузла) выглядывала, широко улыбаясь, Тимкина рожа.

Дядя Воля стоял в коридоре по команде «смирно» и испытующе смотрел на Веньку. Это и была та самая обитель, где уже год квартировал Тимка, и где по договоренности с хозяевами должен будет проживать вступивший на студенческую стезю его закадычный дружок Веня.

Дядя Воля

Иметь в те годы трехкомнатную квартиру в центре Молдаванки – это вам не фунт изюму! Обладателями именно такой квартиры и была семья Мойшалис, главой которой состоял Вольф Давидович. Будучи тезкой знаменитого Вольфа Мессинга, дядя Воля тоже обожал «пудрить» мозги почтенной публике. Конечно, аудитория была пожиже – так, домашние и квартиранты, – но пацифистский запал от этого у него не пропадал.

Трудовая активность Воли просыпалась одновременно с ним в пять часов утра. В это время отлично выспавшийся Вольф бывал в самой лучшей своей форме. Все домашние еще досматривали ночные сны, и единственным собеседником или, по меньшей мере, его слушателем, мог быть лишь ночующий тут же, на кухне, где начинался Волин день, Венька. Квартирант ложился спать поздно, – если не курсовой, то студенческая вечеринка или томное свидание, – и разбудить его спозаранку было делом нелегким.

Психическую шумовую атаку хозяин начинал из санузла, примыкавшего прямо к кухне. Проделав необходимые туалетные упражнения, дядя Воля приступал к водным процедурам. При этом он громоподобно сморкался, пыхтел, крякал и напевал маршевые песни верноподданического содержания:

…И от Москвы до британских морей – хр-р-р, тьфу,

Красная Армия всех сильней! – тьфу-тьфу…

Как правило, первая атака успехом не увенчивалась. Венька безмятежно спал под звуки туалетного концерта. Воля перебирался на кухню. Гремя сковородками и кастрюлями так, будто он не тривиальную яичницу собирался жарить, а готовил прием на двадцать персон, дядя деликатно и уважительно запускал пробный шар:

– Венык, я тебе не мешаю спать?

Парнишка мерно дышал, не реагируя на вежливое обращение. Тогда следовал второй заход громким голосом и с элементами заинтересованности:

– Венык, ты еще спишь или уже нет?

И, наконец, если все меры воздействия оказывались тщетными, Вольф тряс за плечо непонятливого квартиранта и озабоченно говорил:

– Венык, смотри, чтобы ты не опоздал на занятия – останешься без стипендии.

Венька испуганно срывался, смотрел на часы, мысленно посылал куда подальше заботливого хозяина и… выслушивал его получасовую сентенцию, как правило, на темы морали. Сам того не ведая, член партии с 1943 года, Вольф Давидович был носителем христианских ценностей, главная из которых по его мнению, – заповедь «Не прелюбодействуй!»

Рассказывая очередную притчу из собственной жизни, Воля надевал брюки-галифе, оставшуюся еще с военных лет гимнастерку, натягивал сапоги, перекидывал через плечо командирскую сумку-планшет и становился похожим на военачальника или оперуполномоченного.

Выходил из дому Вольф по-армейски точно, в 6:15, так как к семи утра уже должен был прибыть к месту несения своей ответственной и, вероятно, в чем-то опасной работы (позже выяснилось, что дядя Воля работал заготовителем в конторе «Вторсырья»).

Возвращался Вольф Давидович с работы к пяти часам вечера. Веньке трудно было судить о характере самой работы, но то, что она – работа – позволяла дяде ежедневно просматривать один, а то и два кинофильма, было несомненно. С пяти до восьми он успевал проинспектировать домашних – кто чем занят, дать советы по хозяйству жене, провести воспитательную работу с дочуркой, нацелить свекровь на большую бдительность по отношению к проживающим в квартире, провести политинформацию со всеми, кто в это время уже пришел домой.

Воля слегка, но очень своеобразно, картавил и допускал весьма оригинальное чередование гласных и согласных. Звучало это приблизительно так:

– Са’ка, сегодня ку’кица была немножко жесткая, Завт’ка Сёма из мясного павильона обещал дать гав’нядину– сва’кишь жа’ккое с г’нечневой кашей…

Ми’кочка, почему ты не слушаешь бабичку (так Воля называл свою матушку)? Бабичка, почему ты не учишь Ми’кочку? Са’ка, почему ты молчишь на Ми’кочку – она стала совсем хулиганка!

Весьма оригинальная картавость дяди Воли порождала и веселые недоразумения. Недалеко от нас на Степовой жили родственники Мойшалисов. Собираясь к ним в гости, Воля обычно объявлял:

– Сегодня вече’ком мы идем к Хане суке.

Прослушав несколько раз эту реплику, Веня спросил у Тимки, чем это так проштрафилась родственница, что раз за разом ее нужно называть сукой. Тимка расхохотался и объяснил:

– Ну и тупарь ты, Веник! Это любимая кузина нашего Воли, а зовут ее, как это часто бывает у маланцев, двойным именем – Хана-Сурка…

Значительное место в душеспасительных беседах Вольфа занимали комментарии к кинофильмам, которые, как уже говорилось выше, он систематически просматривал. Причем о содержании фильма от Воли узнать было трудно: свое внимание тот акцентировал на одежке героев, их жилье и быте. От попыток вернуть его к действию фильма досадливо отмахивался:

– Ай, отстань… Слушай лучше сюда: на невесте было шика’кное платье с к’кужевами, а жених явился у ф’каке – элегантный, как ’кояль!

Бабичка

Вечерами, когда дяди Волин могучий храп раздавался из дальней спальни, бразды правления в свои руки брала бабуля. Вначале она проверяла, все ли правильно делает на кухне сноха, чем занимается внучка, не ходят ли в грязной обуви по квартире супостаты-квартиранты.

Для этого бочком, держась за стенки, она тихоходным челноком сновала из своей комнаты в коридор, оттуда на кухню, из кухни в горницу… Старательно обходила только альков, где богатырским сном спал единственный сын, а также единственный в доме, кого она побаивалась.

К одиннадцати часам вечера у хозяев наступал «мертвый час», в то время, как квартиранты, только-только вернув­шиеся из библиотеки, с танцев или свидания, начинали ночную жизнь.

Бабуля встречала их возвращение, лежа в постели с традиционным колпаком, прикрывающим жиденькую прическу. Арсенал ее оружия для борьбы со студенческой контрой представлял собою набор риторических вопросов. Задавала она их подобно метроному с интервалом в пять – десять минут:

– Вэнык, ты уже пришел?

– Тима, ты не забыл закрыть дверь?

– А цепочку ты зацепил?

– Не ходи гразными ботинками на пол…

– Ложись уже спать, тибе рано вставать. И т. д.

После двенадцати оставалась только одна реплика, но звучала она каждые три минуты:

– Вэнык, ты еще не спишь? Не забудь виключить свет!

Случалось усталым бабке и квартиранту заснуть одновременно. Тогда часа в три ночи раздавался зычный (почти как у сына) голос старушки:

– А, цидрейтер (чокнутый)! Вэ-эй, он таки заснул из светом! Шлимазл, виключи виключатель, тибе сказано!

Случалось и у «бабички» хорошее настроение. Когда дом пустел, бабуля могла позволить себе маленькое расслабление. Тогда она садилась у старого зеркала-трюмо в коридоре, снимала неизменный колпак, распускала пучок своих жиденьких, но достаточно длинных волос и начинала их расчесывать густым гребешком по-девичьи угловатыми движениями. Выражение ее лица становилось мечтательным. При этом она напевала одну и ту же песенку:

Их об гифурн кин Одес лечен ди мозолис.

Чай пила, закусила

Тейглех мит фасолис.

(Я поехала в Одессу подлечить мозоли. Чай пила, закусила клецками из фасоли…) Веньке оставалось только догадываться, какой же была «бабичка» в те годы, когда фасоль еще не была для нее тяжелой пищей.

Та девочка!

Доченька хозяев, маленькая Мирочка, была ярой поклонницей квартирантов-студентов. Круглое, как полная луна, личико все в обильных веснушках; голубые, всегда удивленные глаза; острый от любопытства носик; открытый в улыбке, редко замолкающий ротик и всегда находящиеся в движении ручки – вот неполный портрет Мирочки. Полным он станет, если сказать, что не было ни одного разговора, спора, гостя, дела у студентов, в которое не встревала бы любознательная отрочица.

Она сидела на кухне, когда ребята обедали; вертелась рядом, мешая их занятиям, вставляла «свои пять копеек» в беседы старших и даже давала советы, когда юноши собирались на свидания.

Совестливая Сара пыталась как-то отвадить Миру от квартирантов, но ее увещевания слабо действовали на энергичное дитя. Дядя Воля снисходительно относился к назойливости дочурки, но иногда и ему надоедали жалобы супруги на неуправляемость отпрыска.

В этих случаях применялся один и тот же цирковой трюк, связанный с модуляциями отличного дяди Волиного баритона.

Начинал он с серии вопросов со сменой акцентов.

– Ми’кочка, что тебе мама сказала?

Ноль внимания.

– Ми’кочка, ты слышала, что я тебе сказал?

Ноль внимания.

– Ми’кочка, сколько ’каз тебе надо сказать?

Ноль внимания…

И здесь дядя Воля блистал своей «педагогической коронкой»: сначала снижал голос до полушепота, а затем по нарастающей, доведенная до оглушительного крика, следовала словесная дробь:

– Ми’кочка… Ми’кочка… Ми’кочка!… Ми’кочка!!!