Окончена школа! Это было одновременно радостно и немного грустно. Аня очень любила школу, учителей и, чего греха таить, когда она приходила в школу, ей было приятно ловить на себе восторженные взгляды не только мальчишек, но и девочек. И особенно последний, 10-й класс. Может быть потому, что она уже взрослый человек, почти восемнадцать лет. Об этом ей все время напоминают дома и бабушка, и мама. Но Ане на самом деле было хорошо в этот последний школьный год. А может быть Фима? Она чувствовала себя счастливой. Ей нравилось все: ее подруги, знакомые, ее дом, улица, на которой она жила с тех пор, как помнила себя, соседи. Все вызывало у нее улыбку, ей хотелось петь, танцевать, и часто, когда она оставалась одна в комнате, Аня, разведя руки в стороны, начинала кружиться и радостно смеяться.
Сколько раз, словно в замедленной съемке, она просматривала и проговаривала про себя этот долгожданный, выпускной вечер! Сначала Иосиф Игнатьевич, директор школы, всех поздравит, затем два или три выпускника выступят с ответным словом. Они скажут, как благодарны школе, учителям, партии, правительству и лично товарищу Сталину. Она, конечно же, будет среди ораторов. Но как можно выразить словами переполняющее чувство любви и благодарности к учителям, школе, в которой она провела 10 лет и которую знала и любила, как свой дом? Ох, и нелегко же все это. А потом – танцы. Как всегда, девочки с замирающими сердцами будут ждать приглашения на танец, и, как всегда, мальчишки будут подпирать стены, а танцевать девочки будут с девочками.
Затем, еще в кровати, она снова «просмотрела» вчерашний день. Днем им, бывшим десятиклассникам, вручили аттестаты зрелости! Подумать только! Она уже не ученица, окончена средняя школа! Что дальше? Как было бы здорово поехать в Минск, поступить в университет или в педагогический институт, стать учителем математики. С мамой это обсуждалось много раз, но папа? Он так занят, много работает, приходит с работы очень уставшим. Они с мамой решили поговорить с ним сегодня.
А вот вчерашний вечер! О каких страшных событиях она услышала вчера!..
Как всегда, в пятницу, с заходом солнца, вся семья собиралась за праздничным столом, чтобы отметить субботу – шабат. Аня, конечно, относилась к этому обряду снисходительно. Какой Бог, кто это все выдумал? И вообще, она отлично знала, что религия – опиум для народа. Большевики не ошибаются, они хорошо понимают, что лучше для людей. Но бабушка – она ведь старая, ей уже скоро 60, и с ней лучше не спорить. Со временем Аня привыкла к этим встречам субботы, торжественным, со свечами обедам, но никому, никогда об этом не говорила: боялась, что ее друзья будут смеяться над ней, хоть и предполагала, что в домах многих девочек из ее класса тоже торжественно отмечают наступление субботы.
Вчера вечером к ним обещали придти три маминых брата – дядя Борис, дядя Исаак с женами и детьми и младший брат – дядя Илья. Бабушка Еха и мама готовили субботний обед, убирали их небольшой дом, и, когда Аня после школы прибежала домой, то уже около калитки почувствовала обворожительные запахи печеного: бабушка Еха – повариха от Бога, так варить борщи, как варит «бобелэ» – никто не может! А когда на праздники она фарширует рыбу, делает «зуерер кугул» – бабку с черносливами и изюмом или «эсикфлейс» – кисло-сладкое мясо, то от одних запахов можно одуреть, и возникает волчий аппетит, как бы ты ни был сыт. И Аня, и ее младший братик Лева в это время больше всего находятся на кухне: то тут отщипнешь, то там что-либо вкусненькое перепадет. Конечно, бабушка, улыбаясь, возмущается, шумит на них, гонит с кухни и даже обзывает их «мамзейрим».
Аня быстро вошла в дом. Там все уже было убрано. Бабушка и мама, уставшие, но довольные, внимательно рассматривали ее аттестат зрелости. Бабушка даже прослезилась – ее первая внучка окончила среднюю школу. До нее только дядя Илья тоже получил аттестат зрелости, отслужил в армии, даже окончил институт в Минске и уже 2 года работает инженером на заводе. Бабушка все время ворчит: вот, мол, нет у него времени даже жениться, а ведь ему скоро 31 год. Ворчать-то она ворчит, но все знают, что он – любимчик.
После обеда дядя Илья послал всех детей поиграть на улицу, а взрослых попросил задержаться. Аня убрала со стола посуду, вытерла скатерть и тоже собиралась выйти из дома, но дядя Илья предложил ей остаться и почему-то закрыл все окна. Мама удивленно посмотрела на него и спросила, зачем он это делает, ведь и так жарко в доме. Дядя Илья подошел к ней, обнял ее за плечи:
– Так надо, Эстерке, потерпи.
Потом, сев на свое место, он несколько задумался, как бы на что-то решаясь, и стал тихо говорить. Начал он с предупреждения, чтобы никто никому ничего не передавал о сегодняшнем вечере и разговоре.
– Мы все собрались сегодня здесь по моей просьбе и с любезного разрешения мамы и Эсфири, потому что я хочу поделиться с вами очень важной информацией. Речь пойдет о событиях, о которых, по моему мнению, вам необходимо знать. Уже около года, как я смастерил себе небольшой коротковолновой приемник. Это не Бог весть что, но по нему я могу слушать и Варшаву, и Берлин. Польский и немецкий языки я знаю неплохо. Так вот, начиная с 1940 года, я часто слушаю трансляцию польской радиостанции из Англии. Там, в Англии, якобы сформировано польское правительство в изгнании. Из этих передач я узнал, что происходит в Польше и в других странах центральной Европы. Больше других новостей меня, конечно же, интересовала судьба евреев в этих странах. Они говорят, что всех евреев сгоняют в специально огороженные районы, так называемые гетто, которые охраняются в Польше немцами и польскими полицейскими. Из гетто не разрешено никому выходить под страхом смерти. Евреев гонят на работу под конвоем. Условия в тех гетто просто невыносимые: люди болеют и умирают от эпидемии тифа, голода, холода, скученности. Сначала я не очень верил всем этим передачам: мало ли чего политики наговаривают друг на друга? Передачи же из Берлина, особенно выступления Гитлера и Геббельса, звучат вообще кошмарно. Они призывают к физическому уничтожению всего европейского еврейства. Германия, как они утверждают, уже «очищена» от евреев. Слушать их выступления и противно, и жутко одновременно. Как вы все знаете, у Советского Союза с Германией заключен договор о дружбе и ненападении. Вот почему я с самого начала попросил вас никому ничего не рассказывать о сегодняшнем разговоре. Вы понимаете, что если в НКВД станет известно об этом, то мы и костей своих не соберем.
Какое-то время за столом было очень тихо:
– Мало ли чего пропаганда может наврать? – нарушил молчание дядя Борис. – Как это можно – просто так убивать людей? Мне в это что-то не верится.
– Мы что, говорим о войне с немцами? – дядя Исаак обратился к дяде Илье. – Для чего ты вообще начал этот разговор? Если я не ошибаюсь, в прошлую субботу было напечатано сообщение ТАСС, в котором говорилось о дружественных отношениях между СССР и Германией.
– Что это, немцы – изверги? – поддержала его бабушка Еха. – В 1918 году они уже были в Бобруйске. Такие же люди, как и все, очень вежливые, культурные, мы даже торговали с ними.
Дядя Илья внимательно посмотрел на всех:
– Я ожидал от вас именно такой реакции. Мне самому в этот бред не очень верилось. Но, к сожалению, в прошлый вторник я встретился с Мишей.
– С каким Мишей? – прервал его дядя Исаак.
– Ты должен его помнить, Цала, мы все его называли «гоем».
– «Гоем»? Ты имеешь в виду Мишу Хитрова? – удивился дядя Исаак.
– Да, именно его.
– Подождите, подождите, – нетерпеливо перебила их бабушка Еха, – его же нет в Бобруйске уже больше 20 лет!
– Не было, – дядя Илья обвел всех взглядом, – а теперь он здесь, но об этом – абсолютно никому. На прошлой неделе на работе ко мне подошел Толя Хитров и пригласил меня к себе домой как-нибудь, вечером. Сначала я отказывался по причине занятости и, кроме того, неудобно: мы работаем в одном цехе, могут пойти ненужные разговоры, сплетни, но он, сделав недовольную гримасу, сказал, что его брат Миша здесь и хочет со мной поговорить о чем-то очень важном. Оглянувшись по сторонам, я спросил его, чего он мелет, какой брат, нет у него никакого брата. Толя тоже, убедившись, что нас не подслушивают, ответил:
– Миша в Бобруйске уже более трех недель. Он прячется у нас и хочет с тобой поговорить.
– Почему со мной?
– Ну, ты ведь человек ученый, все знаешь, а главное, тебе все поверят.
– Поверят чему?
– Придешь – узнаешь.
– В прошлую среду вечером я пришел к ним. То, что он мне рассказал, похоже на фантастический роман ужасов. Я бы так и воспринял это, если бы не смотрел ему прямо в глаза: так врать не сможет никто, не пережив всего этого сам. Кроме того, эти радиопередачи!
Все молчали, ожидая продолжения рассказа, но дядя Илья, закурив очередную папиросу, посмотрел на часы:
– Минут через 10–15 придут Хитровы, и вы все это услышите сами. Я попросил Мишу придти сюда и рассказать всем нам о своих злоключениях. Мне даже не пришлось его уговаривать. Он только боится милиции, НКВД. Я заверил его, что бояться ему нечего, никто и не помнит о нем, а от нас информация в НКВД не попадет, и он обещал придти.
На самом деле, минут через 10 они пришли.
Глава 2
Все разместились за столом, причем дядя Миша сел так, чтобы с улицы его не было видно, и начали пить чай. Затем дядя Илья, извиняясь, обратился к нему:
– Я знаю, Миша, что тебе трудно говорить на эту тему, но прошу тебя рассказать все, о чем ты говорил мне в прошлую среду. Никто не знает, как могут повернуться события, и поэтому услышать, что произошло в Польше с евреями, и особенно то, что ты узнал на границе, очень важно для всех нас.
Миша Хитров закурил и, глотая слезы, начал свой рассказ:
– Говорить об этом на самом деле трудно, но ведь для этого я и пришел в Бобруйск. Конечно же, я не смогу передать вам все, что мне пришлось пережить за последние почти 2 года, на это потребуется не один день, но постараюсь рассказать о главном.
В конце сентября 1939 года в наш небольшой городок, Дубник, находящийся недалеко от Кракова, вошел отряд немцев. Без всякого сопротивления со стороны Польской армии, без единого выстрела они вошли, как к себе домой. Растерянные жители нашего городка смотрели, как немцы заняли городскую управу, и очень скоро появилась новая вывеска: «Комендатура». Все ждали, что произойдет дальше. Городок наш небольшой, что-то около 3000 человек, из которых больше половины были евреи, застыл в ожидании, в нерешительности. Но страха еще не было. На следующий день стали появляться приказы один невероятнее другого. Был объявлен комендантский час. Никто не должен появляться на улице позже 8 часов вечера или раньше 7 часов утра. За нарушение – расстрел. Все евреи должны зарегистрироваться в комендатуре и получить новое удостоверение личности в течение трех дней. После этого любой еврей без нового удостоверения личности будет расстрелян. Все еврейские магазины, ателье, мастерские, рестораны объявлены закрытыми. За неподчинение – расстрел. Евреи не имеют права ходить по тротуару – только по мостовой. При встрече с немцем они должны остановиться и поклониться ему. Все евреи, от мала до велика, должны носить на рукаве белую повязку с бело-голубой шестиконечной звездой Давида и не выходить на улицу без этого знака. За нарушение – расстрел. Были еще и другие распоряжения, и всегда за непослушание – расстрел. С приходом немцев все отребье – пьяницы, воры, хулиганы – пошли служить немцам. Правда, не только эти негодяи пошли в полицию. Служить пошли и обычные люди: надо было кормить семью. Многие рабочие места исчезли, а немцы хоть что-то платили.
Через пару недель появились слухи, что немцы огораживают колючей проволокой довольно большую площадь около старого еврейского кладбища. Когда-то там были добротные дома, жили люди, но потом этот район пришел в упадок, и оставшиеся дома стояли без окон и дверей, постепенно разрушаясь от времени.
И вот стали поговаривать, что эта территория готовится для того, чтобы всех евреев переселить туда. Сначала никто не верил этому, не хотелось верить. Но вскоре на столбах, на заборах был вывешен приказ, чтобы все евреи нашего городка в 9.00 утра следующего дня собрались на площади возле комендатуры. Разрешалось взять на семью два чемодана самых необходимых вещей, все драгоценности и деньги.
На следующее утро к указанному времени евреи собрались на площади, их построили в колонну и погнали к этой огороженной территории. Еврейские дома со всем их имуществом были отданы на разграбление местному населению и немцам. Деньги, драгоценности, взятые людьми с собой, отобрали при обыске уже в гетто.
Кое-как разместившись, кто в старых домах, кто в наскоро сколоченных немцами бараках, многие стали выходить на улицу: одни, чтобы просто быть среди людей, другие, чтобы узнать последние новости. Никто ничего не знал определенно, что еще будет предпринято немцами. И, как всегда в этих случаях, догадки, предположения выдавались за истину. Все волновались об оставленных домах, об имуществе. У некоторых были коровы, козы, птица. Их надо было покормить. Однако выходить за огороженную территорию запрещалось. Время шло, и вскоре дети захотели кушать. Кто-то нашел старый колодец с мутной и невкусной водой. Люди начали обустраиваться, и так в хлопотах прошел этот первый день в гетто.
На следующий день, рано утром, все были разбужены громким стуком в окна и двери. Нас заставили собраться возле первого барака, и там немецкий офицер объявил, что с этого времени евреи Дубника будут жить только в этом районе. Каждого, кто покинет эту территорию без специального разрешения, ждет неминуемый расстрел, что будут организованы рабочие отряды, которые строем будут выводиться на работы под охраной. Работать обязаны будут все, начиная с десятилетнего возраста и старше. Каждый барак должен иметь лидера-старосту, через которого немцы будут передавать необходимые приказы и информацию. Я был назначен старостой нашего барака. Позиция старосты для меня была мучительной: с одной стороны, невыполнение немецких приказов означало расстрел, с другой стороны, было пыткой выгонять на работы детей и стариков в 5 часов утра. В том году после знойного лета наступили ранние холода. В октябре было очень холодно, бараки не отапливались, а людей выгоняли на поля, с которых урожай был уже собран. Голыми руками надо было выковыривать из подмерзшей земли оставшиеся клубни картофеля, свеклы, брюквы. Часть этих замерзших овощей отдавалась нам на питание. Потом, когда мороз сковал землю так, что руками уже ничего нельзя было выкопать, нас стали гонять на абсолютно бессмысленные земляные работы: на опушке леса мы рыли какие-то рвы. И так продолжалось до середины декабря. Люди стали болеть, умирать. Умерло много детей, стариков. Умерла моя Хана, а так как детей у нас не было, я остался один. Для меня ее смерть была тяжелой утратой. Мы прожили много лет вместе, и было невыносимо не видеть ее рядом, не слышать ее голоса, не советоваться с ней.
Однажды вечером я вышел из барака. Мне, как старосте, разрешалось постоять возле барака одному. На улице было морозно, по небу плыли облака, открывая луну на короткое время. В том году вообще все было не так, как обычно: вторая половина декабря, а снега еще не было. Наш барак был расположен недалеко от ограды, метрах в 20–30, и я заметил, что охранник пытается привлечь мое внимание. Было уже достаточно темно, и в промежутки, когда луна скрывалась за облаками, мне удалось незаметно подойти к колючей проволоке и услышать, что полицай зовет меня по имени. Он помахал рукой, подзывая меня ближе. Когда я подошел достаточно близко к проволоке, то узнал Стефана. Мы вместе довольно долго работали в столярной мастерской Хаима Фишмана, во время перерывов курили, разговаривали, часто вдвоем возвращались с работы домой. Он был нормальным, хорошим мужиком. Шепотом Стефан сказал, что завтра все гетто будет ликвидировано. Я не понял, что это значит.
– Завтра всех вас расстреляют. Знаешь ямы, которые вы копали на опушке леса?
– Знаю, мы же их копали.
– Эти ямы будут вашими могилами.
Кровь начала стынуть во мне, в глазах потемнело, какое-то время я не мог произнести ни слова.
– Что же делать? – наконец, вымолвил я.
– Тикай, ты один, еще не старый, сможешь выбраться. Через час меня сменят, а еще через час жди меня на этом же месте. Оденься теплее и приходи, но так, чтобы никто тебя не заметил. Через 2 часа здесь же, а теперь – уходи.
Я потихоньку вернулся в барак. Как быть? А вдруг это неправда? Откуда Стефану стало известно, что задумали немцы? А если это все же правда? Ну, а если нет? Что мне терять? Я решил бежать. Два часа надо было провести в бараке! Эти два часа показались мне годом. Через каждые 2–3 минуты я смотрел на Ханины часики, которые мы прятали под нашим соломенным матрацем. Они были единственной ценной вещью, спрятанной нами от немцев и принадлежавшей моей жене.
Натянув на себя все, что только у меня было, через два часа я был около колючей проволоки. Еще через пару минут пришел Стефан. Он бросил мне какой-то сверток, сказал: «С Богом!» – и тут же ушел.
Я развернул сверток: там были кусок хлеба, небольшой кусок сала и кусачки для проволоки.
Спрятав хлеб и сало за пазуху, я подполз к проволоке, перерезал ее в нескольких местах так, чтобы можно было под ней пролезть, и оказался за территорией гетто. Сорвав с фуфайки шестиконечную звезду, я постарался уйти oт гетто как можно дальше, прежде чем немного оглядеться, сориентироваться, а главное, отдышаться и решить, куда же идти. Знакомых, у которых можно было бы спрятаться, у меня не было. Оставалось – в лес. Я знал, что приблизительно в 15 километрах от города находится «старый лес». Мы туда ходили по ягоды, по грибы. Но для этого мне нужно было пройти через весь город: а ведь там – немцы! Однако мне ничего больше не приходило в голову. Прячась за каждым столбом, за каждым деревом, обходя далеко дома с собаками, мне удалось без шума пройти через весь город, но на это ушло много времени. Выйдя за город, я побежал. Уже начинало светать, когда абсолютно обессиленный я остановился. Невдалеке виднелась копна сена. Кое-как я добежал до нее, вырыл нору, залез туда, забросал за собой отверстие сеном и уснул, как убитый.
Видимо, побег, усталость дали себя знать: когда проснулся, было темно. Вначале я не понял, что произошло со мной, какой сегодня день, но потом все события предыдущей ночи выстроились в моем сознании, и мне стало ясно, что я проспал не менее 12 часов, а может быть, и больше. Ханины часики почему-то остановились. Как я ни тряс их, обдувал от пыли, они не заработали.
Было очень темно, на небе – ни звездочки. Видимо, скоро пойдет снег, который сейчас для меня был совсем некстати. Пожевав кусочек хлеба с салом, я решил, что нужно быстрее уходить подальше от Дубника, где прожил почти 20 лет, где все жители меня знали, и встреча с любым из них могла кончиться для меня трагически.
Я забросал свою нору сеном и пошел в сторону леса. Еще в гетто мне приходилось слышать иногда, как охранники в разговорах между собой говорили о партизанах. Мне не было известно, о каком лесе шла речь, но я очень надеялся, что и в «старом» лесу тоже будут партизаны. Однако то ли потому, что я шел не по дороге, то ли из-за усталости, то ли в копне проспал весь день и значительную часть ночи, но, когда подходил к лесу, начало уже светать. Пробежав оставшееся расстояние, я буквально свалился на землю, стараясь отдышаться. Немного отдохнув, я пошел вглубь леса, где надеялся найти партизан. Зимние дни коротки, начало смеркаться, и надо было подумать о подходящем для ночлега месте. Вдруг неожиданно я увидел мужика и невдалеке от него телегу, на которую тот грузил бревна. Спрятаться было уже невозможно, так как он смотрел прямо на меня. На подкашивающихся от страха ногах я пошел к нему. Он был одного роста со мной, но, видимо, лет на 15 старше меня. Подойдя к телеге, он взял топор в руки. Я остановился метрах в 10 от него и поздоровался. Он ответил и спросил, кто такой и куда иду. Я ответил, что иду в Люблин и, так как он не был мне знаком, то сказал, как меня зовут. Я знал, что на еврея не похож, имя и фамилия не должны были вызвать у него подозрение. Он смотрел на меня внимательно и молчал, видимо, решая про себя, что делать дальше.
– А ты знаешь, сколько километров до Люблина?
– Да где-то километров 250.
– Около 300 – уточнил он. – А чего это ты один по лесам шатаешься?
– Никого у меня нет. Жинка померла, вечная ей память, детей Бог не дал. А как немцы пришли в Дубник, так и еще одна беда стряслась: дом сгорел.
– Видать, ты не очень немцев любишь?
– А чего мне их любить? Жена померла, работы не стало, а тут и дом сгорел. А ты, что ли их очень любишь?— неожиданно вырвалось у меня.
– А хай холера их любит! – ответил он и, видимо, тоже спохватившись, перевел разговор:
– Так до Дубника 35 км. Ты когда ушел из Дубника?
– Да уж три дня назад, – соврал я.
– И всего-то 35 км прошел?
– Понимаешь, документы у меня старые, торопиться некуда, вот и иду потиху.
– Ну-ну, а ночью-то как?
– Да как-нибудь, где в копне, а то и у кострика. Даст Бог, не замерзну.
– Ты кем работал до немцев?
– Я работал плотником более 15 лет.
– Ну-ка, помоги мне с этим бревном, – немного помолчав, попросил он.
Мы положили бревно на телегу, догрузили ее дровами, и он предложил мне идти с ним:
– Я живу недалеко, меньше трех километров отсюда. Поможешь с дровами, а заодно и переночуешь под крышей.
– Спасибо, добрый человек, – с еле скрываемой радостью ответил я. – А как мне к тебе обращаться, зовут-то тебя как?
– Да Адамом величают уже больше 50 лет.
Молча мы прошли примерно полчаса, когда невдалеке показался небольшой хутор. Уже темнело, но строения были хорошо видны: старый дом с залатанной соломой крышей, изгородь в некоторых местах повалена, а хлев вообще нуждался в капитальном ремонте. Хозяин подогнал лошадь к дровяному сараю, мы разгрузили телегу, потом хозяин распряг лошадь, привел ее в конюшню, задал ей корм и обернулся ко мне:
– Ну, пошли в хату.
Я понимал, что он не должен заподозрить во мне еврея, поэтому, войдя в дом, перекрестился на образа точно так же, как и хозяин. Не говоря ни слова, мы прошли на кухню, сели за стол, и он обратился к жене:
– Хозяйка, покорми нас.
Больше всего мне не хотелось, чтобы они заметили, как я голоден. Ведь уже почти три месяца мне приходилось питаться отбросами. Хозяйка отрезала по краюхе хлеба, налила наваристых щей в миски, а в кружки молоко. Как ни старался я кушать медленно, но съел все это быстрее хозяев.
– Проголодался, мил человек, – отметила хозяйка, а хозяин так и вовсе промолчал.
После ужина, снова перекрестившись на образа, хозяин повел меня в какой-то закуток, раздвинул занавески и указал мне на топчан:
– Вот, устраивайся здесь, утром поговорим, – и ушел.
«Неужели он заподозрил во мне еврея?» – думал я, раздеваясь, но усталость была так велика, что даже страх разоблачения не мог заставить меня уйти из этого теплого дома. Уснул я мгновенно и, как мне показалось, прошло всего несколько минут, когда услышал шаги. Я вскочил, и в это время хозяин позвал меня. Я вышел из закутка, и он снова, будто проверяя, спросил меня:
– Так как мне к тебе обращаться, как звать тебя?
– Михал Хитров, – повторил я свое имя.
Он как-то хмыкнул:
– А хозяйку зовут Мария, – и предложил выйти во двор, покурить. Мы вышли, закурили. Хозяин посмотрел на небо, потом затушил окурок:
– Погода стоит холодная, скоро и снегу навалит, так что добираться до Люблина будет трудненько.
Я молчал.
– Если ты не торопишься, то можешь какое-то время пожить у меня, а за хлеб да кров поможешь мне по хозяйству. Как я вчера заметил, ты понял, что живем мы не шибко богато, платить мне тебе нечем, а помощь нужна: и дом, и сарай, и хлев – все нуждается в рабочих руках. Ну, так как, согласен?
Я не мог поверить такому счастью. Об этом мне даже и не мечталось:
– Спасибо, хозяин, конечно, я согласен.
– Ну и добра, а теперь пошли в хату, позавтракаем, чем Бог послал. Только вот что, ты мужик молодой, так ты это, не балуй с моей жинкой.
Я постарался его убедить, что за это он может не волноваться. Так дни побежали один за другим. Я все время был начеку: следил, чтобы никто из хозяев не отлучался надолго. Но они никуда и не уходили. Несколько раз мы с хозяином ездили в лес за бревнами, за дровами, а остальное время заняты были ремонтом его хозяйства: отремонтировали крышу дома, хлев, дровяной сарай. Работа спорилась, мне было не привыкать: около 15 лет я проработал плотником в мастерской Фишмана, там научился этому делу совсем неплохо.
За работой время идет быстро и, когда в один из дней мы взялись за ремонт изгороди, солнце стояло уже высоко, да и не мудрено: заканчивалась первая половина апреля. Отношения с хозяином у меня были хорошими, он ничего не спрашивал о моем прошлом, вообще был человеком молчаливым. Моя работа его радовала, я это видел.
В тот апрельский день работалось легко, солнышко ласково грело, легкий ветерок, снега нигде уже не было видно: весна полновластно заявила о себе. Вдруг хозяин прекратил работу и начал прислушиваться к чему-то. Я тоже услышал шум мотора, хотя ничего еще не видел. Через несколько минут мы заметили мотоцикл, который явно ехал в нашем направлении.
– Кого еще нечистая несет? – хозяин, не выпуская топор из рук, недовольно смотрел на приближающийся мотоцикл. – Не иначе, как Марек, – через несколько минут вздохнул он.
– А кто этот Марек?
– Да свояк, жинкин брат, – и зло добавил: – баламут.
Мотоцикл подъехал уже настолько близко, что можно было различить мотоциклиста и человека в коляске. Мотоцикл был явно немецким, поэтому, повернувшись к подъезжающим спиной, мало ли чего, я взял доску и продолжал работать.
Марек выскочил из коляски, довольно громко поблагодарил мотоциклиста и, прощаясь, уточнил:
– Так послезавтра, ближе к обеду.
Взревел двигатель, и мотоцикл стал удаляться. Марек подошел к нам, обнялся с хозяином и засмеялся:
– Кончай работу, пошли в хату, гулять будем!
– С чего бы это? – насторожился хозяин.
– Да ты глянь в мои кошелки, самогону на неделю хватит.
– Баламут же ты, – хозяин неодобрительно покачал головой: – Ну ладно, пошли, Михал, видать, пару дней будет не до работы.
– А кто этот Михал? Ты, видать, разбогател, работников держишь.
– Да, теперь разбогатеешь, – буркнул хозяин.
– А что, теперь-то и самое время, – снова засмеялся Марек.
Хозяин бросил на него недобрый взгляд и представил меня:
– Человек попросил приюта, живет здесь уже две недели, – зачем-то неверно назвал он время моего пребывания на хуторе, – оказался толковым работником, вот и помогает мне за хлеб да крышу.
Марек подошел ко мне, протянул руку и как-то очень пристально посмотрел на меня, вроде пытаясь вспомнить, где же он мог меня видеть. Да и я узнал его сразу. Еще в сентябре на Рош Ашана, когда в Дубниковской синагоге шло праздничное богослужение, все в зале вздрогнули от звука разбитого стекла. Такого рода хулиганские выходки бывали и прежде, поэтому раввин, продолжая службу, указал рукой на дверь. Мы поняли, и 10 молодых мужчин быстро и тихо вышли из зала. Пятеро мужчин пошли вдоль синагоги направо, а остальные – налево. Пятерка, в которую входил я, сразу же за углом синагоги натолкнулась на четверых пьяных парней, один из которых пытался запустить камень в очередное окно. Однако увидев нас и не выпуская камня из рук, он вместе с друзьями пошли нам навстречу, полагая, видимо, что легко справятся с нами. В это время подошла вторая наша пятерка. Теперь даже до них, пьяных, дошло, что мы намнем им бока. И вот тогда-то один из них начал выступать:
– Что, жиды, празднуете? Ваш новый год встречаете? Празднуйте, празднуйте, только скоро плакать будете, а не веселиться!
– Его пьяная речь была невнятной. Кроме оскорблений и мата там мало было понятного. Мы попытались их успокоить и попросили идти восвояси, по-хорошему. Тогда этот оратор решил меня ударить. Но я, перехватив его руку, вывернул ее ему за спину и толкнул его. Он упал, потом встал на четвереньки и продолжал материться. Подельники подняли его и, не переставая нам угрожать, стали уходить.
Вот Марек и оказался этим «оратором». Мне стало ясно, что мое пребывание на хуторе подошло к концу. Однако, не подавая вида, я пошел за ними в избу. Уже за столом Марек вдруг улыбнулся:
– А я узнал тебя, Мойше.
Я сделал недоуменный вид, а хозяин недовольно посмотрел на него:
– Вот что, ты приехал пить, гулять, так не занимайся чепухой, наливай и не болтай ерунды.
И, не давая ему ничего ответить, поднял стакан:
– Со свиданьицем.
Все чокнулись и выпили. А хозяин, взяв четверть, сразу же налил Мареку второй стакан. Марек пытался вернуться к разговору обо мне несколько раз, но хозяин каждый раз его обрывал и, в конце концов, Марек, видимо, решил не переубеждать его. Пьянка продолжалась, и начало уже темнеть, когда хозяйка пошла за лампой. Но хозяин остановил ее:
– Ладно, будет, пора и на покой. Ты, Мария, лезь на печку, а мы с Мареком поспим на кровати.
Марек был пьян по-настоящему. Едва дойдя до кровати, он уснул, в избе раздался его богатырский храп. Мне, несмотря на выпитый самогон, не спалось. Я понимал, что мотоциклист, Марека начальник, вернется только через день, ближе к обеду, как они и договорились, а возможно и позже, потому что поехал к своей зазнобе. Об этом за столом рассказывал Марек, хвастаясь хорошими отношениями с Леоном, как звали его командира. Этот завтрашний день мне надо было использовать для подготовки к уходу с хутора. Мысленно я готовился к этому давно, но надеялся, что это произойдет в мае или даже в июне. Неожиданно ко мне в закуток зашел хозяин. Он задвинул занавески, сел на топчан, прислушался к доносившемуся храпу:
– Вот что, Михал, ты не паникуй, ничего он тебе не сделает. А то, что ты еврей, я знал давно: уж больно часто со сна ты зовешь своего «Готеньке» да и «Хануле» вспоминаешь. Но для меня это не имеет значения, живи здесь, покуда захочешь. А если все же надумаешь уходить, – глубоко вздохнув, продолжал он, – в кухонном столе, в верхнем ящичке, лежат деньги. Возьми себе 100 злотых, ну и чего-нибудь поесть.
Ничего больше не говоря, он поднялся и ушел. На следующее утро, выпив полстакана для опохмелки, после завтрака я спросил хозяина, можно ли мне пойти поработать на дворе. Тот посмотрел на меня внимательно:
– Сегодня можно было бы и отдохнуть.
Но, сославшись на головную боль, я все-таки настоял на своем. На свежем воздухе стало легче дышать и лучше думаться. Часа через полтора я почувствовал себя в норме и решил, что сегодня ночью и уйду. Во время обеда я больше не пил, а хозяева с Мареком прикладывались часто. Когда начало темнеть, хозяйка позвала меня ужинать. Я начал собирать инструменты в ящик, но при этом спрятал большой нож, который больше напоминал кинжал, только ручка была деревянной. Днем я его хорошо наточил и решил, что с ним мне будет спокойнее идти.
Во время ужина я выпил стакан самогона, поел и, попрощавшись, пошел к себе в закуток. Через несколько часов, убедившись, что все спят, я встал, прошел на кухню, тихо открыл верхний ящичек и отсчитал себе 100 злотых. Взяв свою одежду и немного хлеба, я вышел из избы, припрятанный нож положил за голенище сапога, постоял пару минут, мысленно попрощался с хозяевами, с хутором и пошел на восток, в сторону Люблина.
Продолжение следует
Книгу Макса Друбинского «Долгая ночь»
можно заказать на интернете на сайтах:
www.kobo.com и
www.ebookpie.com .
Для быстрого нахождения книги можно ввести код: 9781623092887.
Макс Друбинский
