Наверное, я родилась поэтом, хотя стихов никогда не писала. Такое бывает на свете сплошь и рядом: поэты, не пишущие стихов, и наоборот – пишущие стихи не поэты. Но в детстве я вела себя, как инопланетянин, которого забросили на Землю, восторженно рассказав о ней самое лучшее, намеренно скрыв весь негатив.
Ощущение счастья не требует оснований: оно внутри нас, а не снаружи. Одни и те же обстоятельства одних оставляют равнодушными, других раздражают, а третьим приносят радость.
В детстве счастьем для меня были самые простые вещи, например, гладить щенка и незаметно для взрослых дать ему лизнуть свое мороженое. Или лепить снеговика вместе с мамой и папой... Кормить голубей и чувствовать, как ты можешь обрадовать их крошками хлеба... Уступить в автобусе место пожилому человеку и увидеть добрые огоньки в его глазах... Рисовать свои мечты цветными карандашами...
Особое счастье – это на прогулке повиснуть на руках у родителей, согнув в коленях обе ноги, чтобы потом приземлиться на землю. И так несколько раз подряд, пока родители не устанут. Лишь через многие годы, вспоминая эти прыжки при поддержке родительских рук, осознаешь причину детского восторга! Это чувство защищенности и гордости обладания опорой, исходящей сразу от двух родных людей: мамы и папы. С возрастом родители неизбежно умирают, а перед этим нередко ссорятся, разводятся, болеют, и взрослым детям так не хватает потом этих бесценных и никем не заменимых рук, не говоря уже о том, что далеко не у всех они вообще когда-то были!
Формулировок счастья – великое множество. Для меня это – ощущение нужности. Но с этим все очень непросто. Бескорыстная нужность – самый большой дефицит. Это такая нужность, когда от тебя, кроме тебя самого, твоего голоса, улыбки, прикосновения, кроме твоих откровений и нежности, не ждут никаких услуг и выгод.
Мы всегда нужны мамам и папам, у кого они есть. Потом мы вырастаем, заводим семьи, надеясь стать необходимыми и единственными для супругов и своих детей. Но наши дети тоже вырастают, и у них в приоритете, увы, не мы, не стареющие родители, а их собственные дети, друзья, карьера и хобби. А супруги наши нередко перестают быть родными, а порой становятся бывшими.
Существует ли вообще на свете незыблемая абсолютная нужность, на которую можно делать ставку жизни? Друзья могут предать или разочаровать. В постели, как доказывает циничная реальность, взаимозаменяемость легко достижима. Братья и сестры далеко не всегда – лучшие друзья и очень часто судятся за наследство родителей, становясь врагами. Скажете, стоит делать ставку на детей? Увы! Мы нужны детям, пока они маленькие, а потом мы им – в тягость. Это страшно признать, но, надеюсь, вы – из тех, кто способен принимать невкусную правду.
Циничная, но доказанная формула: «Никто никому не нужен и никто никому не должен» имеет лишь одно-единственное исключение. Это – родительская любовь и преданность в адрес детей. Любых детей. Плохих и хороших. Грудных и великовозрастных. Успешных и несостоявшихся. Здоровых и инвалидов. Заботливых, любящих, ценящих, помнящих добро и неблагодарных черствых эгоистов.
Родители щедро вкладывают в детей собственные жизни, а сами стареющие родители становятся им, выросшим детям, в тягость. Хотя лучшие из них заботятся о стариках из чувства долга и сострадания и терпят их рассказы о далекой юности, о болячках, жалобы на судьбу, упреки на редкие посещения, ворчания по всем возможным поводам... Но не забывайте: это лучшие взрослые дети.
А остальные (коих большинство) не только раздражаются на постаревших мам и пап за то, что отвлекают от насущных дел, лезут с советами и нотациями, претендуют на уважение, помощь и даже, представьте себе, на любовь, которую трудно испытывать рядовому обывателю к увядающей жизни, к морщинистой коже, к располневшей фигуре, к не всегда свежему запаху изо рта. Но бывает и похуже: случается, что взрослые дети мстят старикам за реальные или выдуманные обиды прошлого.
Так что ставка на детей – удел наивных или неумных. Умные заранее все понимают, но дарят жизнь детям, чтобы испытать чувство материнства и отцовства, чтобы исполнить долг перед существующим или выдуманным Богом и оправдать свое существование, тщетно надеясь на чуткость будущих внуков... Умные растят детей, заранее понимая, что готовят жену или мужа для пока неизвестных им чужих людей, почти наверняка неблагодарных.
Но все эти прозрения случаются потом, на исходе земного пути...
А в детстве мы всего этого еще не знаем, и жизнь до поры до времени нас интригует и радует. Мы постигаем мир и находим в нем очень много радостного и необыкновенного. Но почему-то взрослые редко замечают искорки счастья вокруг себя. Они всегда куда-то спешат и не обращают внимания ни на анютины глазки в клумбе у дома, ни на грибной дождик и радугу, ни на доверчивые глаза собаки, всецело от них зависящей, – ни на что.
«У них, наверное, свое счастье, взрослое и скучное», – думала я, крепко держа маму за руку. Но как же здорово гулять с мамочкой по улицам Одессы и видеть, как на нее, а иногда и на меня смотрят прохожие и улыбаются. Я вообще заметила, что когда ты первый улыбаешься, остальные тоже почему-то начинают улыбаться. Хотя их никто не заставляет этого делать.
И тогда, в раннем детстве, я догадалась, что улыбка – штука заразная. Но врач освобождение от садика или школы от улыбочного вируса почему-то не выдает. Я пробовала: улыбалась и говорила доктору, что меня заразили улыбкой, и я не могу не улыбаться. И у меня уже рот болит! Значит, в садик я пойти не могу. А доктор ответил, что не проходил в институте такие вирусные инфекции, хоть он про них тоже знает и даже когда-то ими болел. Он тогда мне подмигнул и сказал: «Эти вирусы сами проходят с возрастом без всяких лекарств». И добавил: «К сожалению».
В душе я хранила тайну своего вечно хорошего настроения: мне страшно повезло с родителями! Еще бы! Я отхватила такую маму! Да и папа тоже был самым лучшим.
Что именно отличало моих родителей от всех других, подаривших жизнь моим друзьям, одноклассникам и соседям, я тогда объяснить не могла. Потребовалось прожить долгую жизнь и потерять родителей, прежде чем я поняла: их уникальность состояла в нашей нежной взаимной любви другу к другу. А, может быть, и в моей способности любить, которую я не осознавала сполна, пока не выросла и не сравнила себя с другими.
Я любила родителей неистово. Наверное, за то, что они мои. За то, что родные. Хотя мне всегда казалось, что они лучшие. Самые добрые и умные. Самые красивые. Самые справедливые! И даже когда меня наказывали и ставили в угол, как мне казалось, ни за что, я все равно прощала родителей и даже жалела их: ведь они нервничали, когда наказывали меня! Они не понимали простых вещей: кукла ведь – тоже человек, и сшить ей платье из маминой старой блузки, которую она почти никогда не носит, – это вовсе не проступок. Я, между прочим, тоже мама своей кукле и должна ее красиво одевать. А взрослым это в голову не приходило.
В общем, я не копила обиды на любимых людей, а уничтожала их быстрее, чем они успевали зародиться. Я готова была защищать родителей от дуновения ветерка, от каждой слезинки, – сама не знаю от чего! Мне было важно знать, что им хорошо.
Теперь, во взрослости, когда я слышу неисчислимые упреки подруг в адрес их мам и пап, мне становится физически плохо. Недодали, не купили, не воспитали, не учли, не предупредили, не завещали, хотели по-своему (хотя сами-то – не нобелевские лауреаты и даже не бизнесмены, а так себе – средний уровень обеспеченности, а все равно лезут с непрошеными советами и пытаются контролировать); слишком опекали, лезли в душу, пытались оградить от реалий жизни, а лучше бы просто давали деньги, да побольше!
Все, что не сложилось в судьбе человека, требует виноватых. Их нужно выявить и наказать.Так устроено большинство людей: причины своих неудач творчески ищут и находят вне себя. В правительстве, в климате, в генетике, и, прежде всего, – в родных людях, поскольку до Бога – далеко, прохожим – все равно, начальству – тем более, а вот маме и папе – не все равно и очень больно!
Этот массовый моральный садизм (и мазохизм) несчастливых взрослых детей, избалованных любовью самых преданных на свете родителей, заполонил планету! Счастливые люди, как правило, добры и великодушны. Но много ли вокруг счастливых и вполне довольных? Увы!
А подавляющее большинство жадно ищет виновников несбывшихся надежд. И это, конечно, родители. Так случилось у многих моих подруг и у друзей родителей. Сотни обвинений и бесконечных претензий...
У меня же к родителям имеется всего одна претензия: почему так рано ушли?! Сначала мама, а потом и отец.
Мамина смерть была заранее объявлена врачами вместе с диагнозом. Рак, который уже нельзя ни вылечить, ни затормозить. Мама оставила меня, шестнадцатилетнюю, глупую, романтичную домашнюю девочку наедине с этой непостижимой бедой – потерять маму – и с полной ответственностью за девятилетнюю сестренку. Родственников в Украине и вообще в СССР у нас не было. Две мамины родные сестры и брат жили в Америке. Так что опекать нас с сестрой было некому: папа запил от горя, и помощи от него ожидать не пришлось. Даже наоборот: он стал моим старшим ребенком, которого нужно было кормить, обстирывать, мотивировать не пить, но делать это так, чтобы он не разозлился.
Никогда не забуду, как, почти потеряв от стресса голос и волю жить дальше, я шла по Одессе, замирая от невероятной внутренней боли. Я не знала, куда иду и зачем. Грядущая мамина смерть, уже озвученная врачами, не принималась моим организмом. Моя душа судорожно искала ошибку. Врачи ведь – тоже люди. Они иногда ошибаются. Мог врач ошибиться? Мог! Идем дальше... Могли перепутать результаты анализов? Могли! Такое случается.
А Бог? Раз в него верит такое количество людей, значит, есть шанс, что он существует. Если его просить, умолять, если...
Такого просто не может быть, чтобы моя мама, такая родная, молодая и полная планов, такая любимая, единственная, мое солнышко, мое всё, – взяла и умерла! Разве Бог может допустить это? Какой же он после этого Бог?! Что там, на небе, за логика? Что там за правила, если умирают маленькие дети и их мамы? Негодование захлестнуло меня, и я хотела закричать: «Никому не верю! Мама будет жить!» Но услышала свой беспомощный хрип и ощутила боль в горле.
Если возможна врачебная ошибка (а она всегда возможна, когда молишься об этом), почему же тогда мамин врач сказал мне, чтобы я взяла себя в руки и приняла суровую правду о скорой маминой смерти? Так и сказал: «Маме помочь уже нельзя! Постарайтесь сейчас подумать о себе и своей дальнейшей жизни».
Почему именно у меня, такой любящей дочери, так рано отобрали маму?! Куда мне деть океан любви и нежности к ней? Как мне выжить?!
У меня был друг, Валерка. Мы дружили с третьего класса. Разница в возрасте в два года делала его кем-то вроде моего старшего брата. Я чувствовала себя очень защищенной в его присутствии, но, скорее всего, не из-за возраста, а из-за его обожания и преданности. Наверное, он избаловал меня вниманием и заботой, обрушивая такую лавину любви по отношению ко мне, что в какой-то момент, когда наша невинная детская дружба стала перерастать в нечто большее, я испугалась ответственности.
«Люблю ли я его так, как он меня? Есть ли во мне такие чувства, на которые он рассчитывает?»
Мой максимализм искал честности не только в окружающих: я всегда была требовательна к себе.
В ту пору мне было 16, Валерке – 18. Он оканчивал медицинское училище, я – школу. Однажды... Мы гуляли у реки... Было прохладно, я продрогла... Он накинул на меня свою куртку и... поцеловал.
Шли дни и недели, поцелуев стало много, и однажды я спросила себя очень строго, зачем я играю в роман с человеком, который меня любит, если не уверена в своих чувствах. Люблю ли я Валерку? Ответ не приходил. Но я ощущала, что не готова с ним расстаться. Потерять этого человека мне было бы немыслимо больно. Он успел стать родным и незаменимым. Меня бы вполне устроила дружба. Но я осознавала, что этот этап отношений остался позади.
Валеру должны были вот-вот забрать в армию, он чувствовал мою внутреннюю эмоциональную независимость от себя и нервничал. Он не скрывал своей любви и открыто говорил мне, насколько я ему дорога, и, конечно, мечтал услышать от меня в ответ что-то подобное. Но я ничего не могла сказать. Из литературы и кинематографа я, разумеется, знала о любви к мужчине, но сама никогда ее не испытывала. Привязанность к этому человеку была вполне реальной, но откуда я могла знать, имеет ли она что-то общее с любовью или нет! Как вообще можно отличить любовь от привязанности, если это первые в твоей жизни отношения с мужчиной?
Я решила понаблюдать за своими чувствами более пристально. Валера нравился мне. Таких, как он, еще поискать нужно! Природа не обделила его ни внешностью, ни внутренними качествами. Красивый, темноволосый, большеглазый, очень высокий, добрый и не по возрасту мудрый... Его прикосновения были приятны, но какой-то внутренний голос предостерегал меня от безоглядности и шептал: «Не спеши! Это еще не твой единственный. Когда действительно полюбишь сама, ты сразу поймешь это».
Кем был тот вкрадчивый голос? Каково его происхождение? Стоило ли ему доверять?
Подсказки-импульсы, рожденные из детского максимализма и романтического бреда, подпитанные кинематографом и книгами о принце и беззаветной любви? Интуиция – подсознательный опыт предыдущих поколений, всплеск генетической памяти? Я так и не знаю ответов на эти вопросы. Что было бы, если... Но сослагательного наклонения нет не только в истории общества, но и в любви.
Мы с Валеркой нередко ссорились и каждый раз расставались навсегда, но вскоре мирились, понимая, как нам плохо друг без друга. Он проявлял инициативу. Не унижался, нет. Мирился, не теряя достоинства, как более сильный и понимающий ценность отношений. Прощал, наверное, мне девичьи капризы. А я все не могла определить, люблю ли его как мужчину.
Однажды на прогулке он рассказал мне про свою практику в медучилище. Ему и еще нескольким студентам пришлось ассистировать доктору в отделении гинекологии, куда привезли женщину после родов. Ей нужно было обработать промежность зеленкой, и Валерке, как и еще кому-то, доверили столь ответственное дело. Он рассказывал об этом с гордостью. Без тени смущения. В нем не было и намека на какую-то пошлость или неуместную любознательность по поводу женских анатомических тайн и отличий. Валерка вообще мечтал в будущем о карьере врача. Он так увлекся рассказом, что не заметил моего брезгливого взгляда на его руки со следами зеленки.
«И этими руками он собирается меня обнимать после того, как прикасался ими к интимным частям тела какой-то чужой тетки? Ну уж нет!» – во мне зародился протест, но я, конечно, нашла совсем другой повод для раздражения, чтобы поспешить домой.
«Наверное, если бы я его любила, эта зеленка меня бы не смутила, как и его практика в гинекологии, – мелькнуло в голове. – Значит, я его не люблю. Это нечестно: ведь он от меня без ума».
На следующий день я выпалила Валере, что очень ценю его отношение к себе и его самого, но ответить на его чувства, к сожалению, не могу. Его реакция была жуткой: он заплакал. Я чувствовала себя фашисткой. Но ничего изменить не могла.
Мы жили на расстоянии нескольких блоков друг от друга и привыкли к неторопливым провожаниям и прогулкам. Но тут я попросту убежала от него домой, не зная, как реагировать на мужские слезы.
Наше очередное знаменательное расставание случилось как раз накануне маминой болезни, когда я еще ничего не знала о том, что моя жизнь вот-вот расколется на две части, которые принято называть «до» и «после». И вот буквально на следующий день после разрыва с Валерой я узнала о диагнозе мамы и страшных прогнозах врачей.
Все вокруг разом потеряло смысл, цвет, логику и стимул... Сам воздух был пропитан горем. Мне казалось, что кто-то взорвал мою жизнь, мое будущее, пырнул ножом прямо в сердце и не исчез, а смотрит на мою боль сквозь облака. Я шла по улице, изображая живого человека, в неизвестном мне самой направлении. Но как выяснилось, я пришла к дому Валерки. Хоть я и бросила его, он продолжал оставаться для меня родным человеком. Остро родным, на грани истерики.
Едва увидев мое лицо, Валерка буквально внес меня в свой дом и начал массированную акцию моего спасения. Он выслушал мой рев, обнял, налил валерьянки, обругал заочно маминого доктора, посмевшего, как палач, безжалостно заявить дочери о том, что ее мама не имеет шансов на жизнь. Он заклинал меня надеяться на лучший исход, который всегда возможен, когда веришь. В общем, я поняла в тот миг, что бывших друзей не бывает, если они действительно друзья.
...Валерку вскоре забрали в армию. Я пообещала писать ему и сдержала свое слово. Наша переписка могла бы лечь в основу неплохого романа о юношеской любви-дружбе, о надеждах и сомнениях, о нежности и невозвратности первой любви и первого поцелуя, о неразделенных чувствах и о чем-то еще, что невозможно выразить даже писательским словом, но что никогда больше не повторилось ни у одного из нас.
Забегая вперед, скажу, что через многие годы мы нашли друг друга на сайте Одноклассники.ру. В ту пору мы оба жили вдалеке от Одессы. Но этот замечательный сайт позволил нам предаться воспоминаниям. И тогда я узнала, как тяжело мой друг переживал разлуку со мной, а главное – невзаимность своих чувств. Однажды в армии, когда он был в увольнении и находился в грустных раздумьях, одиноко сидя на скамейке в каком-то парке, к нему подошла цыганка. Сначала он отказывался от ее предложений погадать ему, а потом сдался под натиском ее энергии и услышал следующее:
– Не грусти, паренек! Твоя любимая не забудет тебя никогда, как бы ни сложились ваши судьбы. Однажды она назовет тебя Богом!
И я действительно не забывала Валерку. Он всегда жил внутри меня. Больше у меня никогда не было таких друзей. В самые трудные минуты я представляла себе, как бы Валера отреагировал на то или на это, как бы он меня утешал и поддерживал. И однажды в нашей взрослой переписке на сайте я прислала Валерке одну из юношеских фотографий. Там – наша дворовая компания. Он – один из нас, но кажется, будто наблюдает за нами из другого мира, настолько он выглядел взрослее и осмысленнее, что ли. Вскоре мы созвонились.
– Ну как тебе фотография? – спросила я и, не дожидаясь ответа, выпалила: – Ты знаешь, у меня странное чувство... На этой фотке все ребята как ребята, а ты – такой длинный и отрешенный от земной суеты, что кажется, будто ты возвышаешься над всеми нами, как Бог!
Валерка замолчал. Я думала, что прервалась связь. Но он просто потерял способность говорить, вспомнив предсказания цыганки.
А тогда, в армии, он продолжал надеяться, что я смогу его полюбить. Но этого не случилось. Мало того! В силу возраста и своего дурацкого максимализма я должна была четко произнести Валерке слова о своей нелюбви по телефону. И мы оба ревели на разных концах телефонного провода: он от боли неразделенной любви, я – от сострадания и чувства вины, что доставляю боль хорошему человеку.
...Прошли годы. Но я никогда не забуду тот одесский вечер, когда Валера на следующий день после моего первого признания в нелюбви к нему пытался спасти меня от невыносимой боли ожидания маминой смерти. Он утешал, он обещал возможность чуда...
Однако чуда не произошло, и вскоре мамы не стало.
Отец так любил ее, что мне бывало страшно, как он переживет мамину смерть.
Папа и раньше баловался спиртным, но это было нечасто и, как я потом догадалась, контролировалось мамой. После маминой смерти папа сильно запил, и так случилось, что до меня и сестры дела никому не было.
Я разрывалась между учебой и домашними делами, понимая, что если и я вдруг распадусь на кусочки, то нашей семье придет конец. И небеса не заплачут от этого, раз они допустили смерть мамы, такой молодой (чуть старше сорока), такой красивой, любимой и самой доброй на свете мамы двоих детей!
И я превратилась в кусок железа. Внутри что-то окаменело. В общем, ответственность за сестру и отца легла на меня: просто больше некому было о них позаботиться.
Солнце всегда встает над планетой, несмотря ни на что. Пережившие горе люди чаще всего продолжают свой путь. Мы жили... Или точнее сказать, пытались жить.
Сестренка Оля посещала школу, а я после окончания восьмилетки поступила в профтехучилище по специальности наладчик технологического оборудования. Я стремилась получить любую специальность, чтобы поскорее начать зарабатывать деньги: отец, конечно, работал, но мне хотелось вносить и свою лепту в семейный бюджет.
Папа был инженером по теплонадзору. За его плечами – два высших образования, множество знаний и умений... Но главный его талант проявился в любви и преданности нашей маме. При ее жизни папа, судя по всему, не до конца осознавал мамину незаменимость в своей душе. Нет, он понимал, что любит ее, но бывал суховат, не баловал теплыми словами и проявлением нежности. А после ее смерти он превратился в оголенный нерв и вдруг разом понял, что потерял главный смысл своей жизни. Для большинства женщин, потерявших мужей, смыслом становятся дети. Для большинства мужчин эта формула не работает, пока не появляется новая муза или ее подобие.
Да, мы пытались заново научиться радоваться жизни, но без мамы эту радость приходилось имитировать. А иначе мы бы не выжили. И это эмоциональное выживание длилось долго. По-настоящему такие потери никем и ничем не восполнить. Но пресловутое время, и правда, немного затягивает раны, хотя легкое прикосновение к таким ранам заставляет их кровить даже через 50 лет.
Когда я окончила училище, муж моей хорошей знакомой устроил меня чертежницей в научно-исследовательский институт биозащиты растений, где он работал инженером. Институт этот, как сейчас помню, находился на улице Чкалова, 19 (нынче это Большая Арнаутская).
В этой организации я познакомилась с Лилей.
Поначалу она казалась мне строгой и неприступной, и я немного побаивалась ее. Она была старше меня на 23 года – целое поколение, и держалась, как строгая начальница, хотя она возглавляла не мой отдел. Однако постепенно наши отношения потеплели. Не берусь определить причины и формулу взаимного притяжения и рождения нашей привязанности, но она состоялась. Мне остро не хватало мамы, и Лиля с ее невероятной добротой, чуткостью и готовностью всех вокруг опекать, влекла меня под свое крыло, хотя тогда я этого не сознавала.
У Лили был сын – мой одногодка. Она была потрясающей матерью, но развод с мужем и необходимость ухаживать за парализованной мамой не украсили ее судьбу, и без того не слишком легкую. Однако в этой женщине хранился такой нерастраченный источник любви и потребности дарить, заботиться, спасать и опекать, что не только мы, но и она нашла в нас с сестрой возможность применения всех своих уникальных качеств. Ее любви было слишком много для одного сына. Мы с сестренкой позволяли ей любить и нас тоже.
Лиля... Она – целая эпоха в моей жизни. Сотканная из мелочей история наших отношений трансформировалась в яркий добротный ковер, в котором можно найти воспоминания о самом лучшем.
Как-то раз на работе я зашла к ней в кабинет, и она вдруг обратилась ко мне с неожиданной просьбой:
– Слушай! У тебя такие красивые косы! Как тебе удается так здорово их заплетать? Какой-то нестандартный вид плетения? А мне можешь так же заплести?
– Что, прямо сейчас?
Лиля хитро посмотрела на меня и утвердительно кивнула.
Я оторопела от сочетания серьезности и детской игривости в этой женщине и, конечно, предложила ей тут же отдать ее густые жгуче-черные волосы в мое распоряжение. Мы вытащили из ящика и водрузили на стол зеркало, и я начала демонстрировать Лиле свой дар парикмахера.
И тут в разгар работы над косой дверь отворилась и на пороге появился мой непосредственный начальник. Кто из нас больше растерялся, он или я, сказать не берусь: мы оба утратили дар речи. Но Лиля тут же разрядила напряжение деловым тоном:
– Петр Анатольевич, добрый день! У Вас ко мне какие-то вопросы?
Начальник покраснел и быстро удалился, успев пробурчать себе под нос:
– Нет-нет, я в другой раз зайду.
Едва он исчез, как Лиля разразилась смехом, и мы обе почувствовали, что никаких репрессий со стороны начальства не последует: обаяние этой дамы и ее уверенность в себе гипнотизировали окружающих.
Однажды мы с сестренкой оказались у Лили дома. Она трогательно ухаживала за нами, угощала, а когда мы спохватились, что пора уходить, за окнами уже стемнело и хозяйка нас, разумеется, никуда не отпустила. Мы заночевали у нее. Помню, как тепло стало на душе утром, когда в квартире запахло вкусной едой и нас заботливо, с улыбкой радости, кормила завтраком эта удивительная женщина. Впервые за многие годы я вновь почувствовала себя чьей-то дочкой, маленькой и любимой, несмотря на паспортную взрослость.
Мы продолжали общение, постепенно переросшее в дружбу.
В какой-то момент я пригласила ее домой на чаепитие, и почему-то в этот день отец неожиданно вернулся с работы раньше обычного, хотя о визите Лили он ничего не мог знать.
Мы втроем пили чай, потом папа отправился провожать Лилю домой, а я мыла посуду и пыталась поймать себя на ревности: папа заинтересованно смотрел на эту женщину... И я, как мне казалось, должна была испытать боль за маму, за память о ней... Но ничего подобного в своей душе я почему-то не обнаружила. Даже наоборот: впервые за несколько лет отец улыбался, шутил, и глаза его выражали интерес к жизни. Я мысленно помолилась:
«Господи! Сделай так, чтобы папа и Лиля... Чтобы эти два одиноких человека скрасили друг другу жизнь!»
То ли Бог внял моей молитве, то ли просто так легла карта, но через пару месяцев отец и Лиля стали жить вместе. Я была счастлива, сестра тоже.
Мы не ассоциировали Лилю с мамой. Место мамы в нашей душе никто и никогда занять не мог. Но и мачехой Лиля для нас не была. Это слово у всех всегда ассоциируется со злом. А моя старшая подруга была воплощением добра. И именно она вернула отца к жизни. Он перестал пить, спешил с работы домой, и мы вновь обрели семейный уют и тепло. А примерно через год папа и Лиля официально оформили свои отношения.
Наступил день, когда наши американские тети стали агитировать нас эмигрировать. Они считали меня и Олю сиротами и все годы после смерти мамы (их родной сестры) пытались внести свою лепту в спасение нас от жизненных тягот сиротства посылками, письмами, звонками... И вот наконец мы получили вызов на ПМЖ.
Нам предлагали помощь в оформлении документов и готовы были взять на себя заботы первого периода иммиграции. Предложение распространялось на всю нашу семью. Но отец был категоричен в своем нежелании куда-либо ехать. Переубедить его оказалось не под силу никому.
Возможно, дело было в Лиле: она бы не бросила, разумеется, парализованную маму, а тащить прикованного к постели старого человека в другую страну мало кто в состоянии. Лилю и отца держал и дядя Соломон... Он был братом моей бабушки – маминым дядей. Человек с непростым характером даже в молодости, он к старости тяжело заболел и оказался парализованным. Сначала за ним ухаживала его мать, после ее смерти – мои родители, а после смерти мамы заботу о Соломоне взяли на себя папа и Лиля. Конечно, есть немало примеров, когда люди эмигрировали вместе с родными-инвалидами. Но Лиля и отец несли заботу сразу о двух инвалидах. Хотя мне до сих пор кажется, что мой папа ни за что не уехал бы из Одессы, даже если бы все члены семьи были здоровы.
Не исключено, против отъезда имелись и какие-то другие причины...
Отец мой был украинцем, а мама еврейкой. Эмиграция шла в основном по национальному признаку, и кто знает, как чувствовали себя не евреи в атмосфере массовой еврейской волны выезжающих на ПМЖ в конце 80-х?! Одесса, как известно, вообще богата евреями, да и многими другими национальностями. Наша Лиля была еврейкой по матери и болгаркой по отцу. Скорее всего, причина отказа эмигрировать для отца и Лили крылась не в национальности. Причин оставаться дома хватало. Но факт остается фактом: ни папа, ни его избранница никуда уезжать не захотели.
Когда для нас с сестрой встал вопрос о выезде в США, папа запротестовал. И тут наши американские тети начали активно обрабатывать его.
Одна из них даже приехала из Америки. Она остановилась в гостинице, чтобы никого не стеснять, но каждый день проводила с нами.
Маминым сестрам хотелось для нас с Олей достойного будущего! Они видели его рядом с собой, родными по крови людьми, способными о нас позаботиться. Они видели его в Америке – где нас и наших будущих детей никто не назовет жидами, где нам никто не откажет в трудоустройстве из-за пятого пункта, а наши потенциальные женихи не будут глушить водку, как это принято в СССР!
– В США хамство – редкое исключение, а не норма! В этом – одно из серьезных отличий наших стран. И вообще, надо ехать туда, где свободно дышится, – объясняли они.
Список причин для отъезда можно долго продолжать по возрастающей, но и без этого мы с сестрой хотели перемен. А мне как старшей было нелегко выполнять роль матери по отношению к сестре. Я сильно уставала. Мне хотелось почувствовать себя юной и беззаботной, ходить на танцы, в кино, встречаться с парнями. А я вела образ жизни не по годам ответственной мамаши подростка (своей сестры). Я и сама еще была подростком. Фактически я сразу перескочила из прелести подростковых привилегий и права капризничать и искать себя в жизни в вынужденную суровую взрослость. Я превратилась в ходячее чувство ответственности, и, конечно, предложение американских родственников разделить мои заботы о сестре и о себе самой не могли меня не заинтересовать.
Да, Лиля была теплым человеком и хорошо к нам относилась. Да, отец – родной и любимый. Но именно я по-прежнему оставалась для сестренки кем-то вроде мамы. А зияющая рана отсутствия настоящей мамы так и не затянулась для нас обеих.
От маминых сестер веяло нашей мамочкой, ее интонациями, голосом, ее родством и защитой! Нам захотелось к ним!
Но без официального согласия отца выезд оставался невозможным. Тогда наши тети втайне от папы предложили нам с сестрой выезд в США по гостевой визе, с перспективой остаться. Это был заведомый обман отца и Лили, а также обрыв возможности официального выезда на ПМЖ в будущем. Но иного выхода не нашлось. Мы уезжали в гости, но знали, что едем, скорее всего, навсегда.
Да, мы утешались тем, что если передумаем, то вернемся. Мы оправдывали себя: отец остается не один, а рядом с надежным добрым человеком. Лиля не даст ему пропасть. Это точно.
Мы укоряли его в душе за то, что, не отпуская нас в дорогу, сулящую огромные перспективы, он фактически проявляет недальновидность и эгоизм. В общем, мы хотели дать себе шанс изменить нашу жизнь, вырвавшись из унылого однообразного предсказуемого существования.
И вот в 1989 году мы уехали в Америку. Я не стану подробно описывать нашу иммигрантскую жизнь в этом рассказе. Она проходила со своими трудностями, но вырулила на хорошо асфальтированную дорогу относительного благополучия с мужьями для меня и сестры, с детьми, друзьями, праздниками и неизбежными проблемами и переживаниями. Но мы никогда не жалели об отъезде.
Отец и Лиля простили нам обман, хоть и не сразу. Папа вырвался в США погостить: соскучился. А Лиля вынуждена была остаться дома с заботами о своей матери и дяде Соломоне. Но даже после визита в Америку отец по-прежнему не хотел слышать о переезде в другую страну на ПМЖ.
Разумеется, мы постоянно были на связи, обменивались письмами, телефонными звонками, подарками... И нам казалось, что наконец-то жизнь наладилась у нас у всех.
...Ни у меня, ни у сестры никогда не возникал вопрос, скучает ли отец по нашей маме. Мы знали точно: она продолжала жить в его душе, хотя вслух он об этом никогда не говорил.
Но однажды папа серьезно заболел. У него обнаружили рак крови. Отец не вылезал из онкологического отделения городской больницы: то обследования, то химиотерапия... И Лиля, как тигрица, в одиночку боролась за его жизнь. Наша поддержка была искренней, эмоционально мощной, но, увы, дистационной. Мы работали, воспитывали маленьких детей и были связаны заботами по рукам и ногам.
За особую плату Лиля добилась для отца отдельной удобной палаты, куда принесла из дома веселые занавески, телевизор и маленький холодильник, так как знала от врачей, что лежать ему в больнице придется долго. Она посещала его каждый день, приносила домашнюю еду, держала за руку, рассказывала анекдоты, не позволяя врачам говорить отцу его реальный диагноз. Словом, она обеспечивала ему все виды комфорта.
Иногда они вместе выходили покурить на больничный балкончик. Пить спиртное во время химиотерапии отцу не разрешалось, а курить он себе все-таки позволял. Лиля тоже закурила.
Балкон объединял несколько палат. И однажды, когда отец был на процедуре, она застала на этом балконе молодого мужчину лет двадцати пяти – тридцати. Они разговорились. Мужчина представился Марком и рассказал, что лежит здесь с пятилетней дочкой Анечкой, у которой обнаружили рак крови. Лиля рассказала о себе и о муже.
Через несколько дней они встретились там же. Марк плакал: дочкино состояние резко ухудшилось. Лиля обняла его как сына и долго не отпускала, молча покачивая, словно он – ее маленький ребенок. Больше они друг друга не видели.
Отец продолжал оставаться в больнице, а Лиля разрывалась между работой, домом, больницей и сотней рутинных дел. Иногда она позволяла себе прогулку на кладбище вместе с Диной – подругой детства. Они не располагали временем для общения дома или где-то еще. Поэтому встречались на еврейском кладбище и шли на могилы родных. У Дины там покоился отец, у Лили – моя мама.
Моя бывшая сотрудница, успевшая стать мне и другом, и членом семьи, испытывала потребность рассказать нашей маме (или отчитаться?) о том, что мы, я и Оля, живем в США под присмотром маминых сестер и у нас все хорошо. А вот муж Коля заболел, но за ним смотрят лучшие врачи... А также и она, Лиля.
Она разговаривала с мамой вслух, называла ее ласково Раечкой, словно это была не ее соперница (пусть даже в прошлом), а родная сестра. Лиля успокаивала мамину душу и обещала ей не бросать отца и оставаться близким другом нам с сестренкой.
Через многие годы, когда я приезжала в гости в родную Одессу, я узнала от Дины об этих посещениях маминой могилы и об этих «отчетах» о нашей жизни.
***
Через полгода состояние отца ухудшилось. Он позвал супругу и посмотрел на нее каким-то новым взглядом. Она насторожилась. Отец попросил воды, затем взял жену за руку и тихо произнес:
– Лилечка, милая моя! Ты была мне верным другом. Мы прожили целых 12 лет вместе и ни разу не поссорились. Я очень тебе благодарен. Прости, что не дарил тебе дорогих подарков!
– Коля, мне не нужны никакие подарки...
– Не перебивай меня, пожалуйста! Я знаю, что скоро умру, и у меня к тебе – просьба. Это такая просьба, которая... может тебя ранить, но мне некого больше попросить. Я умоляю тебя похоронить меня на еврейском кладбище рядом с моей Раей. Я очень виноват перед ней: не уберег, часто пил, не сохранил ей верность после ее смерти, женившись на тебе... Мне было хорошо с тобой, с другой женщиной, пока она лежала в могиле... То есть я ее предал, получается, понимаешь? А ведь я ее очень-очень любил.
Так пусть хоть после моей смерти мы снова будем вместе с ней! А, может быть, она меня простит, ведь она всегда была доброй и понимающей.
Никто никогда не узнает, что почувствовала Лиля в тот миг, но она заверила мужа:
– Коля! Я все сделаю, что в моих силах, дорогой! Только ты вовсе не умираешь! Не придумывай! Живи!
– Не надо обманывать! Я все чувствую и понимаю.
Через три дня отца не стало.
***
Предсмертная просьба мужа вызвала бурю чувств, но Лиля поймала себя на странном ощущении: и ее сын, и мама, и Соломон, уход за которым теперь стал ее личной обязанностью, и муж Николай, уже принадлежавший Вселенной и другой женщине, ждущей его там, высоко в небесах, – все они в глобальном смысле были ее детьми, а она их мамой. Есть такие женщины, в которых процент материнской любви к каждому, кто их окружает, превышает все остальные чувства.
А разве мама может всерьез обижаться на своих детей?! Но даже если мать и обижается, она все равно спасает и помогает, засунув свои обиды куда подальше. Мамы имеют мало прав, но много обязанностей. И главные из них – любить, понимать, прощать, защищать и оправдывать.
Лиля, почерневшая от горя и усталости, понятия не имела, как можно похоронить мужа-украинца на еврейском кладбище.
Мало того! Внутри ограды, где находились могилы Раи и Раиной мамы, не оставалось ни малейшего места для еще одного захоронения.
Но ведь это была воля умирающего мужа! Ее нельзя не выполнить. Только как это сделать?
***
Пресловутое «невозможное» иногда все-таки отступает в сторону возможного, если рискуешь встретиться с ним лицом к лицу, несмотря на здравый смысл, логику и предостережения тех, кто сам чего-то не смог и вам пробивать головой стену не советует. Но одержимый идеей и желанием добиться цели человек обретает такую силу, перед которой отступают и стены, и замки, и законы, и обстоятельства.
Любящий руководствуется любовью, и, не доверяя ни чужому опыту, ни здравому смыслу, направляется к плотно закрытым дверям с табличкой «Даже не пытайся!»
Он дергает входную ручку любой невозможности, готовый к риску, скандалу, позору и даже наказанию. Но в душе надеется на победу. И вот тогда... случаются чудеса.
***
...Перед дверью в кабинет директора еврейского кладбища Лиля остановилась, пытаясь придумать начало речи, но ничего не придумывалось, кроме: «Я ему обещала... перед смертью... и я должна...»
Она набрала воздуха в легкие, как перед прыжком в пропасть, негромко постучала в дверь и вошла.
– Здравствуйте! – произнес молодой человек, в облике которого Лиле почудилось что-то знакомое. – Вы меня не узнаете?
– Нет, – ответила Лиля. – А разве мы знакомы?
– Я Марк. Мы с Вами курили на больничном балконе целых два раза. Вспомнили? – Марк грустно улыбнулся и подошел совсем близко. И тут она узнала его.
– Как ваша доченька Анечка?
– Она умерла, – стараясь оставаться спокойным, ответил Марк и тут же схватился за сигарету. – А Ваш муж?
– Он тоже умер. И мне нужно похоронить его, украинца, на еврейском кладбище, хотя я понятия не имею, как это сделать. Это было его предсмертной просьбой: он хочет покоиться рядом со своей первой женой.
...Перед дверью в кабинет директора еврейского кладбища Лиля остановилась, пытаясь придумать начало речи, но ничего не придумывалось, кроме: «Я ему обещала... перед смертью... и я должна...»
Она набрала воздуха в легкие, как перед прыжком в пропасть, негромко постучала в дверь и вошла.
– Здравствуйте! – произнес молодой человек, в облике которого Лиле почудилось что-то знакомое. – Вы меня не узнаете?
– Нет, – ответила Лиля. – А разве мы знакомы?
– Я Марк. Мы с Вами курили на больничном балконе целых два раза. Вспомнили? – Марк грустно улыбнулся и подошел совсем близко. И тут она узнала его.
– Как ваша доченька Анечка?
– Она умерла, – стараясь оставаться спокойным, ответил Марк и тут же схватился за сигарету. – А Ваш муж?
– Он тоже умер. И мне нужно похоронить его, украинца, на еврейском кладбище, хотя я понятия не имею, как это сделать. Это было его предсмертной просьбой: он хочет покоиться рядом со своей первой женой.
Лиля заплакала. Нервное напряжение последних месяцев сказалось, и она больше не могла себя сдерживать.
Марк обнял ее, как близкого друга, как она когда-то обнимала его на том балконе, когда он не мог сдержать слез. Вскоре он произнес:
– Судьба свела нас с Вами дважды: первый раз – в общем горе и в надежде на выздоровление родных, но надежда не оправдалась. Мы уповали на Бога, но он нам не помог.
А сегодня судьбе угодно устроить нам вторую встречу: Вы постучались в ту дверь, где я вполне могу исполнить роль местного бога этого еврейского кладбища специально для вас. Я сделаю все, что требуется. Не волнуйтесь!
По просьбе Марка рабочие передвинули могилу моей бабушки и расширили ограду так, чтобы стало возможным похоронить отца рядом с мамой.
Марк отнесся к просьбе Лили так, словно она была ему очень близким человеком.
После похорон она пыталась отблагодарить его, но он категорически отказался и от конверта, и от коньяка.
– Мы познакомились в горе... Мы пытаемся его пережить... Я ни за что не приму никаких подношений.
Лиля пробовала еще несколько раз зайти к нему, чтобы на словах снова выразить свою признательность, но больше она никогда не смогла застать Марка в этом кабинете. Это было невероятно. Ей казалось, что он вообще исчез или никогда на этом кладбище не работал, словно какой-то волшебник прислал его туда на один день в роли директора специально для того, чтобы Лиля с его помощью выполнила священную предсмертную просьбу мужа.
***
Прошли годы...
Лилина мама и дядя Соломон ушли в мир иной. А сама Лиля давно живет в Германии с сыном и невесткой. Мы переписываемся и нередко разговариваем по телефону. Она трогательно называет меня, уже мать двоих взрослых сыновей, «деточка» или «мамочка», как обращаются к своим детям любого возраста почти все еврейские мамы. У Лили низкий голос и неповторимые интонации, и когда мне плохо, я звоню ей, потому что знаю точно: ей не все равно! Она за меня переживает.
Когда кто-то спрашивает: «А кем эта женщина доводится тебе?», я не сразу отвечаю. Это трудный для меня вопрос.
Однажды для лаконичности я ответила, что Лиля – моя мачеха. И едва я это произнесла, как мне сразу стало плохо. Жгучий стыд залил щеки краской, и ощущение предательства сдавило горло.
Мачеха – скомпрометированное слово! Пора придумать другое для тех, кто нас не рожал, но пытался стать матерью.
После эмиграции я не раз приезжала в Одессу...
На могиле моих родителей – красивый памятник. Там – их имена, даты жизни и смерти, а также надпись, сделанная гравировщиком по просьбе Лили. Она же, разумеется, и автор надгробного текста:
Я пришел к тебе, родная! Прости! Николай.
Внимание!
Рассказы и повести Галины Пичуры читайте
в только что вышедшей в свет книге этого
автора "НАВАЖДЕНИЕ" (418 страниц).
Приобрести книгу можно на сайте:
www.lulu.com
(достаточно напечатать в поисковой строке этого сайта фамилию автора: Pichura или Пичура).
“Эта книга – увлекательный путеводитель
в мир страстей и ярких образов, в лабиринт судеб и отношений.
География и временной диапазон событий
охватывают бывший СССР, современную Россию и США” – Эдвард Кузьмин, Россия.
Российский литературный критик и редактор.
Часть 1
