Окончена школа! Это было одновременно радостно и немного грустно. Аня очень любила школу, учителей и, чего греха таить, когда она приходила в школу, ей было приятно ловить на себе восторженные взгляды не только мальчишек, но и девочек. И особенно последний, 10-й класс. Может быть потому, что она уже взрослый человек, почти восемнадцать лет. Об этом ей все время напоминают дома и бабушка, и мама. Но Ане на самом деле было хорошо в этот последний школьный год. А может быть Фима? Она чувствовала себя счастливой. Ей нравилось все: ее подруги, знакомые, ее дом, улица, на которой она жила с тех пор, как помнила себя, соседи. Все вызывало у нее улыбку, ей хотелось петь, танцевать, и часто, когда она оставалась одна в комнате, Аня, разведя руки в стороны, начинала кружиться и радостно смеяться.
Сколько раз, словно в замедленной съемке, она просматривала и проговаривала про себя этот долгожданный, выпускной вечер! Сначала Иосиф Игнатьевич, директор школы, всех поздравит, затем два или три выпускника выступят с ответным словом. Они скажут, как благодарны школе, учителям, партии, правительству и лично товарищу Сталину. Она, конечно же, будет среди ораторов. Но как можно выразить словами переполняющее чувство любви и благодарности к учителям, школе, в которой она провела 10 лет и которую знала и любила, как свой дом? Ох, и нелегко же все это. А потом – танцы. Как всегда, девочки с замирающими сердцами будут ждать приглашения на танец, и, как всегда, мальчишки будут подпирать стены, а танцевать девочки будут с девочками.
Затем, еще в кровати, она снова «просмотрела» вчерашний день. Днем им, бывшим десятиклассникам, вручили аттестаты зрелости! Подумать только! Она уже не ученица, окончена средняя школа! Что дальше? Как было бы здорово поехать в Минск, поступить в университет или в педагогический институт, стать учителем математики. С мамой это обсуждалось много раз, но папа? Он так занят, много работает, приходит с работы очень уставшим. Они с мамой решили поговорить с ним сегодня.
А вот вчерашний вечер! О каких страшных событиях она услышала вчера!..
Как всегда, в пятницу, с заходом солнца, вся семья собиралась за праздничным столом, чтобы отметить субботу – шабат. Аня, конечно, относилась к этому обряду снисходительно. Какой Бог, кто это все выдумал? И вообще, она отлично знала, что религия – опиум для народа. Большевики не ошибаются, они хорошо понимают, что лучше для людей. Но бабушка – она ведь старая, ей уже скоро 60, и с ней лучше не спорить. Со временем Аня привыкла к этим встречам субботы, торжественным, со свечами обедам, но никому, никогда об этом не говорила: боялась, что ее друзья будут смеяться над ней, хоть и предполагала, что в домах многих девочек из ее класса тоже торжественно отмечают наступление субботы.
Вчера вечером к ним обещали придти три маминых брата – дядя Борис, дядя Исаак с женами и детьми и младший брат – дядя Илья. Бабушка Еха и мама готовили субботний обед, убирали их небольшой дом, и, когда Аня после школы прибежала домой, то уже около калитки почувствовала обворожительные запахи печеного: бабушка Еха – повариха от Бога, так варить борщи, как варит «бобелэ» – никто не может! А когда на праздники она фарширует рыбу, делает «зуерер кугул» – бабку с черносливами и изюмом или «эсикфлейс» – кисло-сладкое мясо, то от одних запахов можно одуреть, и возникает волчий аппетит, как бы ты ни был сыт. И Аня, и ее младший братик Лева в это время больше всего находятся на кухне: то тут отщипнешь, то там что-либо вкусненькое перепадет. Конечно, бабушка, улыбаясь, возмущается, шумит на них, гонит с кухни и даже обзывает их «мамзейрим».
Аня быстро вошла в дом. Там все уже было убрано. Бабушка и мама, уставшие, но довольные, внимательно рассматривали ее аттестат зрелости. Бабушка даже прослезилась – ее первая внучка окончила среднюю школу. До нее только дядя Илья тоже получил аттестат зрелости, отслужил в армии, даже окончил институт в Минске и уже 2 года работает инженером на заводе. Бабушка все время ворчит: вот, мол, нет у него времени даже жениться, а ведь ему скоро 31 год. Ворчать-то она ворчит, но все знают, что он – любимчик.
После обеда дядя Илья послал всех детей поиграть на улицу, а взрослых попросил задержаться. Аня убрала со стола посуду, вытерла скатерть и тоже собиралась выйти из дома, но дядя Илья предложил ей остаться и почему-то закрыл все окна. Мама удивленно посмотрела на него и спросила, зачем он это делает, ведь и так жарко в доме. Дядя Илья подошел к ней, обнял ее за плечи:
– Так надо, Эстерке, потерпи.
Потом, сев на свое место, он несколько задумался, как бы на что-то решаясь, и стал тихо говорить. Начал он с предупреждения, чтобы никто никому ничего не передавал о сегодняшнем вечере и разговоре.
– Мы все собрались сегодня здесь по моей просьбе и с любезного разрешения мамы и Эсфири, потому что я хочу поделиться с вами очень важной информацией. Речь пойдет о событиях, о которых, по моему мнению, вам необходимо знать. Уже около года, как я смастерил себе небольшой коротковолновой приемник. Это не Бог весть что, но по нему я могу слушать и Варшаву, и Берлин. Польский и немецкий языки я знаю неплохо. Так вот, начиная с 1940 года, я часто слушаю трансляцию польской радиостанции из Англии. Там, в Англии, якобы сформировано польское правительство в изгнании. Из этих передач я узнал, что происходит в Польше и в других странах центральной Европы. Больше других новостей меня, конечно же, интересовала судьба евреев в этих странах. Они говорят, что всех евреев сгоняют в специально огороженные районы, так называемые гетто, которые охраняются в Польше немцами и польскими полицейскими. Из гетто не разрешено никому выходить под страхом смерти. Евреев гонят на работу под конвоем. Условия в тех гетто просто невыносимые: люди болеют и умирают от эпидемии тифа, голода, холода, скученности. Сначала я не очень верил всем этим передачам: мало ли чего политики наговаривают друг на друга? Передачи же из Берлина, особенно выступления Гитлера и Геббельса, звучат вообще кошмарно. Они призывают к физическому уничтожению всего европейского еврейства. Германия, как они утверждают, уже «очищена» от евреев. Слушать их выступления и противно, и жутко одновременно. Как вы все знаете, у Советского Союза с Германией заключен договор о дружбе и ненападении. Вот почему я с самого начала попросил вас никому ничего не рассказывать о сегодняшнем разговоре. Вы понимаете, что если в НКВД станет известно об этом, то мы и костей своих не соберем.
Какое-то время за столом было очень тихо:
– Мало ли чего пропаганда может наврать? – нарушил молчание дядя Борис. – Как это можно – просто так убивать людей? Мне в это что-то не верится.
– Мы что, говорим о войне с немцами? – дядя Исаак обратился к дяде Илье. – Для чего ты вообще начал этот разговор? Если я не ошибаюсь, в прошлую субботу было напечатано сообщение ТАСС, в котором говорилось о дружественных отношениях между СССР и Германией.
– Что это, немцы – изверги? – поддержала его бабушка Еха. – В 1918 году они уже были в Бобруйске. Такие же люди, как и все, очень вежливые, культурные, мы даже торговали с ними.
Дядя Илья внимательно посмотрел на всех:
– Я ожидал от вас именно такой реакции. Мне самому в этот бред не очень верилось. Но, к сожалению, в прошлый вторник я встретился с Мишей.
– С каким Мишей? – прервал его дядя Исаак.
– Ты должен его помнить, Цала, мы все его называли «гоем».
– «Гоем»? Ты имеешь в виду Мишу Хитрова? – удивился дядя Исаак.
– Да, именно его.
– Подождите, подождите, – нетерпеливо перебила их бабушка Еха, – его же нет в Бобруйске уже больше 20 лет!
– Не было, – дядя Илья обвел всех взглядом, – а теперь он здесь, но об этом – абсолютно никому. На прошлой неделе на работе ко мне подошел Толя Хитров и пригласил меня к себе домой как-нибудь, вечером. Сначала я отказывался по причине занятости и, кроме того, неудобно: мы работаем в одном цехе, могут пойти ненужные разговоры, сплетни, но он, сделав недовольную гримасу, сказал, что его брат Миша здесь и хочет со мной поговорить о чем-то очень важном. Оглянувшись по сторонам, я спросил его, чего он мелет, какой брат, нет у него никакого брата. Толя тоже, убедившись, что нас не подслушивают, ответил:
– Миша в Бобруйске уже более трех недель. Он прячется у нас и хочет с тобой поговорить.
– Почему со мной?
– Ну, ты ведь человек ученый, все знаешь, а главное, тебе все поверят.
– Поверят чему?
– Придешь – узнаешь.
– В прошлую среду вечером я пришел к ним. То, что он мне рассказал, похоже на фантастический роман ужасов. Я бы так и воспринял это, если бы не смотрел ему прямо в глаза: так врать не сможет никто, не пережив всего этого сам. Кроме того, эти радиопередачи!
Все молчали, ожидая продолжения рассказа, но дядя Илья, закурив очередную папиросу, посмотрел на часы:
– Минут через 10–15 придут Хитровы, и вы все это услышите сами. Я попросил Мишу придти сюда и рассказать всем нам о своих злоключениях. Мне даже не пришлось его уговаривать. Он только боится милиции, НКВД. Я заверил его, что бояться ему нечего, никто и не помнит о нем, а от нас информация в НКВД не попадет, и он обещал придти.
На самом деле, минут через 10 они пришли.
Глава 2
Все разместились за столом, причем дядя Миша сел так, чтобы с улицы его не было видно, и начали пить чай. Затем дядя Илья, извиняясь, обратился к нему:
– Я знаю, Миша, что тебе трудно говорить на эту тему, но прошу тебя рассказать все, о чем ты говорил мне в прошлую среду. Никто не знает, как могут повернуться события, и поэтому услышать, что произошло в Польше с евреями, и особенно то, что ты узнал на границе, очень важно для всех нас.
Миша Хитров закурил и, глотая слезы, начал свой рассказ:
– Говорить об этом на самом деле трудно, но ведь для этого я и пришел в Бобруйск. Конечно же, я не смогу передать вам все, что мне пришлось пережить за последние почти 2 года, на это потребуется не один день, но постараюсь рассказать о главном.
В конце сентября 1939 года в наш небольшой городок, Дубник, находящийся недалеко от Кракова, вошел отряд немцев. Без всякого сопротивления со стороны Польской армии, без единого выстрела они вошли, как к себе домой. Растерянные жители нашего городка смотрели, как немцы заняли городскую управу, и очень скоро появилась новая вывеска: «Комендатура». Все ждали, что произойдет дальше. Городок наш небольшой, что-то около 3000 человек, из которых больше половины были евреи, застыл в ожидании, в нерешительности. Но страха еще не было. На следующий день стали появляться приказы один невероятнее другого. Был объявлен комендантский час. Никто не должен появляться на улице позже 8 часов вечера или раньше 7 часов утра. За нарушение – расстрел. Все евреи должны зарегистрироваться в комендатуре и получить новое удостоверение личности в течение трех дней. После этого любой еврей без нового удостоверения личности будет расстрелян. Все еврейские магазины, ателье, мастерские, рестораны объявлены закрытыми. За неподчинение – расстрел. Евреи не имеют права ходить по тротуару – только по мостовой. При встрече с немцем они должны остановиться и поклониться ему. Все евреи, от мала до велика, должны носить на рукаве белую повязку с бело-голубой шестиконечной звездой Давида и не выходить на улицу без этого знака. За нарушение – расстрел. Были еще и другие распоряжения, и всегда за непослушание – расстрел. С приходом немцев все отребье – пьяницы, воры, хулиганы – пошли служить немцам. Правда, не только эти негодяи пошли в полицию. Служить пошли и обычные люди: надо было кормить семью. Многие рабочие места исчезли, а немцы хоть что-то платили.
Через пару недель появились слухи, что немцы огораживают колючей проволокой довольно большую площадь около старого еврейского кладбища. Когда-то там были добротные дома, жили люди, но потом этот район пришел в упадок, и оставшиеся дома стояли без окон и дверей, постепенно разрушаясь от времени.
И вот стали поговаривать, что эта территория готовится для того, чтобы всех евреев переселить туда. Сначала никто не верил этому, не хотелось верить. Но вскоре на столбах, на заборах был вывешен приказ, чтобы все евреи нашего городка в 9.00 утра следующего дня собрались на площади возле комендатуры. Разрешалось взять на семью два чемодана самых необходимых вещей, все драгоценности и деньги.
На следующее утро к указанному времени евреи собрались на площади, их построили в колонну и погнали к этой огороженной территории. Еврейские дома со всем их имуществом были отданы на разграбление местному населению и немцам. Деньги, драгоценности, взятые людьми с собой, отобрали при обыске уже в гетто.
Кое-как разместившись, кто в старых домах, кто в наскоро сколоченных немцами бараках, многие стали выходить на улицу: одни, чтобы просто быть среди людей, другие, чтобы узнать последние новости. Никто ничего не знал определенно, что еще будет предпринято немцами. И, как всегда в этих случаях, догадки, предположения выдавались за истину. Все волновались об оставленных домах, об имуществе. У некоторых были коровы, козы, птица. Их надо было покормить. Однако выходить за огороженную территорию запрещалось. Время шло, и вскоре дети захотели кушать. Кто-то нашел старый колодец с мутной и невкусной водой. Люди начали обустраиваться, и так в хлопотах прошел этот первый день в гетто.
На следующий день, рано утром, все были разбужены громким стуком в окна и двери. Нас заставили собраться возле первого барака, и там немецкий офицер объявил, что с этого времени евреи Дубника будут жить только в этом районе. Каждого, кто покинет эту территорию без специального разрешения, ждет неминуемый расстрел, что будут организованы рабочие отряды, которые строем будут выводиться на работы под охраной. Работать обязаны будут все, начиная с десятилетнего возраста и старше. Каждый барак должен иметь лидера-старосту, через которого немцы будут передавать необходимые приказы и информацию. Я был назначен старостой нашего барака. Позиция старосты для меня была мучительной: с одной стороны, невыполнение немецких приказов означало расстрел, с другой стороны, было пыткой выгонять на работы детей и стариков в 5 часов утра. В том году после знойного лета наступили ранние холода. В октябре было очень холодно, бараки не отапливались, а людей выгоняли на поля, с которых урожай был уже собран. Голыми руками надо было выковыривать из подмерзшей земли оставшиеся клубни картофеля, свеклы, брюквы. Часть этих замерзших овощей отдавалась нам на питание. Потом, когда мороз сковал землю так, что руками уже ничего нельзя было выкопать, нас стали гонять на абсолютно бессмысленные земляные работы: на опушке леса мы рыли какие-то рвы. И так продолжалось до середины декабря. Люди стали болеть, умирать. Умерло много детей, стариков. Умерла моя Хана, а так как детей у нас не было, я остался один. Для меня ее смерть была тяжелой утратой. Мы прожили много лет вместе, и было невыносимо не видеть ее рядом, не слышать ее голоса, не советоваться с ней.
Однажды вечером я вышел из барака. Мне, как старосте, разрешалось постоять возле барака одному. На улице было морозно, по небу плыли облака, открывая луну на короткое время. В том году вообще все было не так, как обычно: вторая половина декабря, а снега еще не было. Наш барак был расположен недалеко от ограды, метрах в 20–30, и я заметил, что охранник пытается привлечь мое внимание. Было уже достаточно темно, и в промежутки, когда луна скрывалась за облаками, мне удалось незаметно подойти к колючей проволоке и услышать, что полицай зовет меня по имени. Он помахал рукой, подзывая меня ближе. Когда я подошел достаточно близко к проволоке, то узнал Стефана. Мы вместе довольно долго работали в столярной мастерской Хаима Фишмана, во время перерывов курили, разговаривали, часто вдвоем возвращались с работы домой. Он был нормальным, хорошим мужиком. Шепотом Стефан сказал, что завтра все гетто будет ликвидировано. Я не понял, что это значит.
– Завтра всех вас расстреляют. Знаешь ямы, которые вы копали на опушке леса?
– Знаю, мы же их копали.
– Эти ямы будут вашими могилами.
Кровь начала стынуть во мне, в глазах потемнело, какое-то время я не мог произнести ни слова.
– Что же делать? – наконец, вымолвил я.
– Тикай, ты один, еще не старый, сможешь выбраться. Через час меня сменят, а еще через час жди меня на этом же месте. Оденься теплее и приходи, но так, чтобы никто тебя не заметил. Через 2 часа здесь же, а теперь – уходи.
Я потихоньку вернулся в барак. Как быть? А вдруг это неправда? Откуда Стефану стало известно, что задумали немцы? А если это все же правда? Ну, а если нет? Что мне терять? Я решил бежать. Два часа надо было провести в бараке! Эти два часа показались мне годом. Через каждые 2–3 минуты я смотрел на Ханины часики, которые мы прятали под нашим соломенным матрацем. Они были единственной ценной вещью, спрятанной нами от немцев и принадлежавшей моей жене.
Натянув на себя все, что только у меня было, через два часа я был около колючей проволоки. Еще через пару минут пришел Стефан. Он бросил мне какой-то сверток, сказал: «С Богом!» – и тут же ушел.
Я развернул сверток: там были кусок хлеба, небольшой кусок сала и кусачки для проволоки.
Спрятав хлеб и сало за пазуху, я подполз к проволоке, перерезал ее в нескольких местах так, чтобы можно было под ней пролезть, и оказался за территорией гетто. Сорвав с фуфайки шестиконечную звезду, я постарался уйти oт гетто как можно дальше, прежде чем немного оглядеться, сориентироваться, а главное, отдышаться и решить, куда же идти. Знакомых, у которых можно было бы спрятаться, у меня не было. Оставалось – в лес. Я знал, что приблизительно в 15 километрах от города находится «старый лес». Мы туда ходили по ягоды, по грибы. Но для этого мне нужно было пройти через весь город: а ведь там – немцы! Однако мне ничего больше не приходило в голову. Прячась за каждым столбом, за каждым деревом, обходя далеко дома с собаками, мне удалось без шума пройти через весь город, но на это ушло много времени. Выйдя за город, я побежал. Уже начинало светать, когда абсолютно обессиленный я остановился. Невдалеке виднелась копна сена. Кое-как я добежал до нее, вырыл нору, залез туда, забросал за собой отверстие сеном и уснул, как убитый.
Видимо, побег, усталость дали себя знать: когда проснулся, было темно. Вначале я не понял, что произошло со мной, какой сегодня день, но потом все события предыдущей ночи выстроились в моем сознании, и мне стало ясно, что я проспал не менее 12 часов, а может быть, и больше. Ханины часики почему-то остановились. Как я ни тряс их, обдувал от пыли, они не заработали.
Было очень темно, на небе – ни звездочки. Видимо, скоро пойдет снег, который сейчас для меня был совсем некстати. Пожевав кусочек хлеба с салом, я решил, что нужно быстрее уходить подальше от Дубника, где прожил почти 20 лет, где все жители меня знали, и встреча с любым из них могла кончиться для меня трагически.
Я забросал свою нору сеном и пошел в сторону леса. Еще в гетто мне приходилось слышать иногда, как охранники в разговорах между собой говорили о партизанах. Мне не было известно, о каком лесе шла речь, но я очень надеялся, что и в «старом» лесу тоже будут партизаны. Однако то ли потому, что я шел не по дороге, то ли из-за усталости, то ли в копне проспал весь день и значительную часть ночи, но, когда подходил к лесу, начало уже светать. Пробежав оставшееся расстояние, я буквально свалился на землю, стараясь отдышаться. Немного отдохнув, я пошел вглубь леса, где надеялся найти партизан. Зимние дни коротки, начало смеркаться, и надо было подумать о подходящем для ночлега месте. Вдруг неожиданно я увидел мужика и невдалеке от него телегу, на которую тот грузил бревна. Спрятаться было уже невозможно, так как он смотрел прямо на меня. На подкашивающихся от страха ногах я пошел к нему. Он был одного роста со мной, но, видимо, лет на 15 старше меня. Подойдя к телеге, он взял топор в руки. Я остановился метрах в 10 от него и поздоровался. Он ответил и спросил, кто такой и куда иду. Я ответил, что иду в Люблин и, так как он не был мне знаком, то сказал, как меня зовут. Я знал, что на еврея не похож, имя и фамилия не должны были вызвать у него подозрение. Он смотрел на меня внимательно и молчал, видимо, решая про себя, что делать дальше.
– А ты знаешь, сколько километров до Люблина?
– Да где-то километров 250.
– Около 300 – уточнил он. – А чего это ты один по лесам шатаешься?
– Никого у меня нет. Жинка померла, вечная ей память, детей Бог не дал. А как немцы пришли в Дубник, так и еще одна беда стряслась: дом сгорел.
– Видать, ты не очень немцев любишь?
– А чего мне их любить? Жена померла, работы не стало, а тут и дом сгорел. А ты, что ли их очень любишь?— неожиданно вырвалось у меня.
– А хай холера их любит! – ответил он и, видимо, тоже спохватившись, перевел разговор:
– Так до Дубника 35 км. Ты когда ушел из Дубника?
– Да уж три дня назад, – соврал я.
– И всего-то 35 км прошел?
– Понимаешь, документы у меня старые, торопиться некуда, вот и иду потиху.
– Ну-ну, а ночью-то как?
– Да как-нибудь, где в копне, а то и у кострика. Даст Бог, не замерзну.
– Ты кем работал до немцев?
– Я работал плотником более 15 лет.
– Ну-ка, помоги мне с этим бревном, – немного помолчав, попросил он.
Мы положили бревно на телегу, догрузили ее дровами, и он предложил мне идти с ним:
– Я живу недалеко, меньше трех километров отсюда. Поможешь с дровами, а заодно и переночуешь под крышей.
– Спасибо, добрый человек, – с еле скрываемой радостью ответил я. – А как мне к тебе обращаться, зовут-то тебя как?
– Да Адамом величают уже больше 50 лет.
Молча мы прошли примерно полчаса, когда невдалеке показался небольшой хутор. Уже темнело, но строения были хорошо видны: старый дом с залатанной соломой крышей, изгородь в некоторых местах повалена, а хлев вообще нуждался в капитальном ремонте. Хозяин подогнал лошадь к дровяному сараю, мы разгрузили телегу, потом хозяин распряг лошадь, привел ее в конюшню, задал ей корм и обернулся ко мне:
– Ну, пошли в хату.
Я понимал, что он не должен заподозрить во мне еврея, поэтому, войдя в дом, перекрестился на образа точно так же, как и хозяин. Не говоря ни слова, мы прошли на кухню, сели за стол, и он обратился к жене:
– Хозяйка, покорми нас.
Больше всего мне не хотелось, чтобы они заметили, как я голоден. Ведь уже почти три месяца мне приходилось питаться отбросами. Хозяйка отрезала по краюхе хлеба, налила наваристых щей в миски, а в кружки молоко. Как ни старался я кушать медленно, но съел все это быстрее хозяев.
– Проголодался, мил человек, – отметила хозяйка, а хозяин так и вовсе промолчал.
После ужина, снова перекрестившись на образа, хозяин повел меня в какой-то закуток, раздвинул занавески и указал мне на топчан:
– Вот, устраивайся здесь, утром поговорим, – и ушел.
«Неужели он заподозрил во мне еврея?» – думал я, раздеваясь, но усталость была так велика, что даже страх разоблачения не мог заставить меня уйти из этого теплого дома. Уснул я мгновенно и, как мне показалось, прошло всего несколько минут, когда услышал шаги. Я вскочил, и в это время хозяин позвал меня. Я вышел из закутка, и он снова, будто проверяя, спросил меня:
– Так как мне к тебе обращаться, как звать тебя?
– Михал Хитров, – повторил я свое имя.
Он как-то хмыкнул:
– А хозяйку зовут Мария, – и предложил выйти во двор, покурить. Мы вышли, закурили. Хозяин посмотрел на небо, потом затушил окурок:
– Погода стоит холодная, скоро и снегу навалит, так что добираться до Люблина будет трудненько.
Я молчал.
– Если ты не торопишься, то можешь какое-то время пожить у меня, а за хлеб да кров поможешь мне по хозяйству. Как я вчера заметил, ты понял, что живем мы не шибко богато, платить мне тебе нечем, а помощь нужна: и дом, и сарай, и хлев – все нуждается в рабочих руках. Ну, так как, согласен?
Я не мог поверить такому счастью. Об этом мне даже и не мечталось:
– Спасибо, хозяин, конечно, я согласен.
– Ну и добра, а теперь пошли в хату, позавтракаем, чем Бог послал. Только вот что, ты мужик молодой, так ты это, не балуй с моей жинкой.
Я постарался его убедить, что за это он может не волноваться. Так дни побежали один за другим. Я все время был начеку: следил, чтобы никто из хозяев не отлучался надолго. Но они никуда и не уходили. Несколько раз мы с хозяином ездили в лес за бревнами, за дровами, а остальное время заняты были ремонтом его хозяйства: отремонтировали крышу дома, хлев, дровяной сарай. Работа спорилась, мне было не привыкать: около 15 лет я проработал плотником в мастерской Фишмана, там научился этому делу совсем неплохо.
За работой время идет быстро и, когда в один из дней мы взялись за ремонт изгороди, солнце стояло уже высоко, да и не мудрено: заканчивалась первая половина апреля. Отношения с хозяином у меня были хорошими, он ничего не спрашивал о моем прошлом, вообще был человеком молчаливым. Моя работа его радовала, я это видел.
В тот апрельский день работалось легко, солнышко ласково грело, легкий ветерок, снега нигде уже не было видно: весна полновластно заявила о себе. Вдруг хозяин прекратил работу и начал прислушиваться к чему-то. Я тоже услышал шум мотора, хотя ничего еще не видел. Через несколько минут мы заметили мотоцикл, который явно ехал в нашем направлении.
– Кого еще нечистая несет? – хозяин, не выпуская топор из рук, недовольно смотрел на приближающийся мотоцикл. – Не иначе, как Марек, – через несколько минут вздохнул он.
– А кто этот Марек?
– Да свояк, жинкин брат, – и зло добавил: – баламут.
Мотоцикл подъехал уже настолько близко, что можно было различить мотоциклиста и человека в коляске. Мотоцикл был явно немецким, поэтому, повернувшись к подъезжающим спиной, мало ли чего, я взял доску и продолжал работать.
Марек выскочил из коляски, довольно громко поблагодарил мотоциклиста и, прощаясь, уточнил:
– Так послезавтра, ближе к обеду.
Взревел двигатель, и мотоцикл стал удаляться. Марек подошел к нам, обнялся с хозяином и засмеялся:
– Кончай работу, пошли в хату, гулять будем!
– С чего бы это? – насторожился хозяин.
– Да ты глянь в мои кошелки, самогону на неделю хватит.
– Баламут же ты, – хозяин неодобрительно покачал головой: – Ну ладно, пошли, Михал, видать, пару дней будет не до работы.
– А кто этот Михал? Ты, видать, разбогател, работников держишь.
– Да, теперь разбогатеешь, – буркнул хозяин.
– А что, теперь-то и самое время, – снова засмеялся Марек.
Хозяин бросил на него недобрый взгляд и представил меня:
– Человек попросил приюта, живет здесь уже две недели, – зачем-то неверно назвал он время моего пребывания на хуторе, – оказался толковым работником, вот и помогает мне за хлеб да крышу.
Марек подошел ко мне, протянул руку и как-то очень пристально посмотрел на меня, вроде пытаясь вспомнить, где же он мог меня видеть. Да и я узнал его сразу. Еще в сентябре на Рош Ашана, когда в Дубниковской синагоге шло праздничное богослужение, все в зале вздрогнули от звука разбитого стекла. Такого рода хулиганские выходки бывали и прежде, поэтому раввин, продолжая службу, указал рукой на дверь. Мы поняли, и 10 молодых мужчин быстро и тихо вышли из зала. Пятеро мужчин пошли вдоль синагоги направо, а остальные – налево. Пятерка, в которую входил я, сразу же за углом синагоги натолкнулась на четверых пьяных парней, один из которых пытался запустить камень в очередное окно. Однако увидев нас и не выпуская камня из рук, он вместе с друзьями пошли нам навстречу, полагая, видимо, что легко справятся с нами. В это время подошла вторая наша пятерка. Теперь даже до них, пьяных, дошло, что мы намнем им бока. И вот тогда-то один из них начал выступать:
– Что, жиды, празднуете? Ваш новый год встречаете? Празднуйте, празднуйте, только скоро плакать будете, а не веселиться!
– Его пьяная речь была невнятной. Кроме оскорблений и мата там мало было понятного. Мы попытались их успокоить и попросили идти восвояси, по-хорошему. Тогда этот оратор решил меня ударить. Но я, перехватив его руку, вывернул ее ему за спину и толкнул его. Он упал, потом встал на четвереньки и продолжал материться. Подельники подняли его и, не переставая нам угрожать, стали уходить.
Вот Марек и оказался этим «оратором». Мне стало ясно, что мое пребывание на хуторе подошло к концу. Однако, не подавая вида, я пошел за ними в избу. Уже за столом Марек вдруг улыбнулся:
– А я узнал тебя, Мойше.
Я сделал недоуменный вид, а хозяин недовольно посмотрел на него:
– Вот что, ты приехал пить, гулять, так не занимайся чепухой, наливай и не болтай ерунды.
И, не давая ему ничего ответить, поднял стакан:
– Со свиданьицем.
Все чокнулись и выпили. А хозяин, взяв четверть, сразу же налил Мареку второй стакан. Марек пытался вернуться к разговору обо мне несколько раз, но хозяин каждый раз его обрывал и, в конце концов, Марек, видимо, решил не переубеждать его. Пьянка продолжалась, и начало уже темнеть, когда хозяйка пошла за лампой. Но хозяин остановил ее:
– Ладно, будет, пора и на покой. Ты, Мария, лезь на печку, а мы с Мареком поспим на кровати.
Марек был пьян по-настоящему. Едва дойдя до кровати, он уснул, в избе раздался его богатырский храп. Мне, несмотря на выпитый самогон, не спалось. Я понимал, что мотоциклист, Марека начальник, вернется только через день, ближе к обеду, как они и договорились, а возможно и позже, потому что поехал к своей зазнобе. Об этом за столом рассказывал Марек, хвастаясь хорошими отношениями с Леоном, как звали его командира. Этот завтрашний день мне надо было использовать для подготовки к уходу с хутора. Мысленно я готовился к этому давно, но надеялся, что это произойдет в мае или даже в июне. Неожиданно ко мне в закуток зашел хозяин. Он задвинул занавески, сел на топчан, прислушался к доносившемуся храпу:
– Вот что, Михал, ты не паникуй, ничего он тебе не сделает. А то, что ты еврей, я знал давно: уж больно часто со сна ты зовешь своего «Готеньке» да и «Хануле» вспоминаешь. Но для меня это не имеет значения, живи здесь, покуда захочешь. А если все же надумаешь уходить, – глубоко вздохнув, продолжал он, – в кухонном столе, в верхнем ящичке, лежат деньги. Возьми себе 100 злотых, ну и чего-нибудь поесть.
Ничего больше не говоря, он поднялся и ушел. На следующее утро, выпив полстакана для опохмелки, после завтрака я спросил хозяина, можно ли мне пойти поработать на дворе. Тот посмотрел на меня внимательно:
– Сегодня можно было бы и отдохнуть.
Но, сославшись на головную боль, я все-таки настоял на своем. На свежем воздухе стало легче дышать и лучше думаться. Часа через полтора я почувствовал себя в норме и решил, что сегодня ночью и уйду. Во время обеда я больше не пил, а хозяева с Мареком прикладывались часто. Когда начало темнеть, хозяйка позвала меня ужинать. Я начал собирать инструменты в ящик, но при этом спрятал большой нож, который больше напоминал кинжал, только ручка была деревянной. Днем я его хорошо наточил и решил, что с ним мне будет спокойнее идти.
Во время ужина я выпил стакан самогона, поел и, попрощавшись, пошел к себе в закуток. Через несколько часов, убедившись, что все спят, я встал, прошел на кухню, тихо открыл верхний ящичек и отсчитал себе 100 злотых. Взяв свою одежду и немного хлеба, я вышел из избы, припрятанный нож положил за голенище сапога, постоял пару минут, мысленно попрощался с хозяевами, с хутором и пошел на восток, в сторону Люблина.
Продолжение следует
Книгу Макса Друбинского «Долгая ночь»
можно заказать на интернете на сайтах:
www.kobo.com и
www.ebookpie.com .
Для быстрого нахождения книги можно ввести код: 9781623092887.
* * *
Незаметно для самой себя Аня опять начала вспоминать свои 1 сентября.
Ты идешь в школу в хорошо отутюженной форме, не глядя по сторонам, но боковым зрением видишь добрые улыбки встречных, у которых эти 1 сентября уже в прошлом. Тебе кажется, что ты идешь степенно, не торопясь, хотя на самом деле как бы паришь над тротуаром и идешь все быстрее и быстрее, заставляешь себя не торопиться, но у тебя с этим ничего не получается. Тебе очень хочется поскорее оказаться среди подруг, друзей, увидеть своих соучеников, любимых учителей, а главное его, единственного. Ты идешь по опавшим листьям, и какая-то небольшая грусть возникает в груди: а ведь лето уже прошло, начинается осень. Ты отгоняешь от себя эти мысли – впереди еще очень много лет.
Так относиться к этому празднику школы, празднику новых знаний, книг, встреч мог только тот, кто пережил это сам, и Аня, глядя ему в лицо, верила: да, у него все это было и, как ей казалось, он не мог быть немцем или даже из прибалтийских, хорошо знающих русский язык. Но, несмотря на то, что этот офицер был ей явно симпатичен, она верила, она говорила себе, что любит только Фиму, что она даже не может сравнить чувства к Эрику Ивановичу с тем горячим, охватывающим ее волнением, когда она только подумает о Фиме. Ей всегда и во всем хотелось его опекать, уберечь от всевозможных невзгод, она испытывала к нему, как ей казалось, материнскую нежность, особенно после смерти его матери. Она видела его молодого, сильного, умного, готового придти на помощь нуждающемуся, и все равно ей казалось, что она должна быть рядом с ним, что только она может помочь ему, уберечь его самого от опасностей.
Что касается Эрика Ивановича, то здесь было совсем другое. Вот вчера, когда он пришел, то почему-то невыносимый страх, преследовавший ее последнее время, и от которого она никак не могла избавиться ни днем, ни ночью, исчез, она почувствовала себя такой защищенной, как маленький ребенок, спрятавшийся за юбкой своей матери. Даже тогда, когда он сам искал утешения у них, она не испытывала того тяжелого, липкого, черного, неотвратимо преследовавшего ее страха.
После завтрака мама с бабушкой пошли в ее небольшую комнатку. В последние несколько недель бабушка очень сдала, она сразу постарела, заметно похудела, стала какой-то маленькой, и большую часть времени проводила в своей каморке. Аня понимала ее состояние, они с мамой уже неоднократно беседовали с бабушкой, пытаясь убедить ее в том, что все они в равной мере несут ответственность за то, что остались в городе, но бабушка никого не слушала. Она считала себя, и не без оснований, виновной в трагедии всей семьи, не скрывала, что из-за своего упрямства они здесь, а не ушли вместе с Аней Друбинской и ее детьми.
Вот и теперь Аня решила, что мама беседует с бабушкой на ту же самую тему, пытаясь ее успокоить. Вскоре дверь открылась, и мама позвала Аню. Аня испугалась, мало ли что могло случиться со старым человеком, и быстро пошла к ним.
Бабушка и мама были около окна, выходящего на соседний дом, который до войны принадлежал двум сестрам – тете Марьясе и тете Зисе с семьями. Дом был большой, и обе семьи жили дружно. Тетя Зися была несколько замкнутым человеком, а тетя Марьяся – прямая ей противоположность: она часто заходила к бабушке Ехе просто поговорить или одолжить что-либо, но чаще всего дать попробовать новое блюдо, печево. При этом она, несколько прищурив левый глаз, ожидала бабушкиной реакции, ведь бабушка в этом деле была авторитетом. Если же рядом была Аня, она всегда гладила ее по голове, по плечам и, любовно глядя на нее, очень часто повторяла одно и то же: «Ну как это у вас получилось такое чудо? Ведь даже, когда у меня бывает плохое настроение, она одним только взглядом или словом сразу улучшает его. Нет, на самом деле, как это у вас так получилось? Что, боитесь раскрыть секрет, или просто случайно?» – смеялась она. Обе сестры со своими семьями ушли из Бобруйска в самые первые дни войны, и дом стоял пустым.
Аня подошла к окошку и увидела, что около дома стоит грузовик, с которого немцы сгружали чемоданы, мебель. Затем, разгрузив машину, они погрузили кое-что из старой мебели. Кто-то раскрыл в доме окна, чтобы сменить застоявшийся воздух. Явно в доме должны были появиться новые жильцы. Несколько позже к дому подъехал мотоцикл, немцы вытянулись по стойке «смирно», и в дом вошел немецкий офицер. Эсфирь Давидовна в недоумении посмотрела на дочь:
– Аня, мне кажется, что это Эрик Иванович, – шепотом проговорила она. – Как ты думаешь?
– Я не успела рассмотреть его, он очень быстро вошел в дом.
В это время офицер вышел на крыльцо, посмотрел на дом Смиловицких, что-то сказал солдатам, затем сел на мотоцикл и уехал. Теперь уже ни у кого не было сомнений – это был Эрик Иванович. Сразу возникли вопросы: зачем, почему, для чего?
Однако долго ломать голову над этими вопросами им не пришлось: другое событие заставило их забыть на время переезд Эрика Ивановича: каким-то странным образом погиб Вадим Острейко. Его тело привезли в дом родителей, начался громкий плач, причитания. Яков Иванович во дворе мастерил гроб. Хоронили Вадима на следующий день. Провожать его пришли несколько родственников, полицаи и среди них Коля Остапуков. После похорон они устроили поминки во дворе.
Тихие воспоминания, плач по усопшему по мере выпитого самогона сменились громкими речами, а затем криками, угрозами в адрес «жидовья» и особенно этого жида, соседа, который угрожал Вадиму. На улице было хорошо слышно, как они с недоумением обсуждали, что с самого утра Вадим был, как всегда, весел, абсолютно здоров, а потом его вызвали в комендатуру, и все. Через два часа его тело привезли к ним в полицейский участок и сказали, что на него напали бандиты и свернули ему шею.
Григорий Исаакович, выйдя к себе во двор покурить, слышал всю эту историю.
Эсфирь Давидовна и Аня быстро посмотрели друг на друга и подумали об одном и том же: это убийство – дело рук Эрика Ивановича. Они обе вспомнили, как изменился в лице Эрик Иванович, услышав о приставаниях Вадима Острейко. Вечером за столом Аня спросила:
– Как ты думаешь, мама, зачем Эрик Иванович переехал в дом тети Марьяси?
– Наверное, чтобы быть поближе к нам, – с иронией ответила она. – А вообще-то я понятия не имею.
– И тут же эта смерть, – задумчиво добавил Григорий Исаакович. – Да, это опять задача со многими неизвестными.
Однако все объяснилось в этот же день, вечером, когда к ним пришел их новый сосед. Его необычно напряженное лицо, нахмуренные брови, образовавшаяся складка между ними, а главное – тревога в глазах, которую он не умел, а может быть, не хотел спрятать – все говорило о большом волнении, не дававшем сохранить присущее ему ровное, спокойное настроение, уверенность в себе. Они пригласили его за стол, и никто не решался нарушить установившееся молчание. Наконец, Григорий Исаакович спросил:
– Эрик Иванович, скажите, пожалуйста, если это не секрет, для чего вы переехали в соседний дом?
– Да нет здесь никакого секрета. У ваших соседей погиб сын при несколько необычных обстоятельствах. Пошли всякие слухи, нехорошие предположения, и вот для того, чтобы не допустить возможных эксцессов, я и переехал.
– Что вы имеете в виду? – насторожилась Эсфирь Давидовна.
– Как вам сказать? Я не могу исключить пьяные дебоши этих молодчиков, а они вооружены, и вот, чтобы не допустить трагедии, я и переехал, посчитав, что немецкий офицер может быть как бы сдерживающим фактором.
– А ведь вы правы, – подтвердил Григорий Исаакович. – Я вчера слышал, как они договаривались завтра, около 12, встретиться у Якова Ивановича, что их будет человек 10, и что они пойдут бить жидов.
– Теперь мне понятно, почему у вас в сенях появился топор, – усмехнулся Эрик Иванович. – Однако его лучше все-таки занести в дом, на всякий случай.
Они выпили чай, еще немного посидели, но обычного, непринужденного разговора не получалось. Все думали только о завтрашнем дне и не могли говорить ни о чем другом и, как ни пытался Эрик Иванович успокоить всех, из этого ничего не выходило. Посидев еще немного и пожелав всем спокойной ночи, он ушел.
Утром, проснувшись раньше обычного, все старались хоть чем-то занять себя, чтобы перестать ждать с неослабевающей тревогой этого часа, этого полудня. Казалось, предчувствие беды разлито в воздухе, все разговаривали шепотом.
Левушка, испуганно глядя на старших, не понимал, что происходит, и все время плакал. Эсфирь Давидовна предложила почитать ему. Левушка очень любил, когда мама читала ему сказки, она это делала хорошо, имитируя голоса действующих героев, завывания ветра. Но вскоре она попросила у него извинения и, пообещав почитать ему в другой раз, предложила сыну поиграть самому.
Григорий Исаакович объяснил жене и дочке, где они должны быть во время предполагаемой атаки. Он указал место возле двери на кухне, где должна была находиться Аня, вооруженная довольно большим секачом, Эсфирь Давидовна с топором должна была быть у кухонного окна, а сам он взял на себя охрану окон в зале и в комнатке бабушки. И тогда Эсфирь Давидовна сказала ему, что она не сможет никого ударить топором, у нее просто руки не поднимутся. Григорий Исаакович помолчал немного и посмотрел укоризненно на нее:
– Ну что же, тогда подожди, пока эти бандиты убьют тебя, они миндальничать с нами не будут. А что ты, дочка, скажешь?
– Живой, по крайней мере, они меня не возьмут, – ответила Аня.
Глубоко вздохнув, Григорий Исаакович напомнил им, что Эрик Иванович тоже знает об этом возможном погроме и, даст Бог, им не придется ни с кем сражаться.
Около 11 часов во дворе дома Острейко стали собираться молодые мужчины, парни. Григорий Исаакович насчитал 15 человек, больше, чем думали эти бандиты вчера. Видимо, жажда еврейской крови была велика, и желающих нашлось больше, чем предполагалось.
В половине двенадцатого Эсфирь Давидовна позвала мужа и указала ему на подъехавшего к соседнему дому Эрика Ивановича. Оставив мотоцикл на улице, он вошел в дом, пробыл там минут 10, а потом вышел во двор. Еще через минут 15–20 Яков Иванович открыл свои ворота, и оттуда вышла вся орава пьяных бандитов, вооруженных топорами, ломами, а некоторые – большими дубинами. Они постояли несколько минут, о чем-то совещаясь, и уже собрались идти к дому Смиловицких, на который пальцем указывал Яков Иванович. В это время им навстречу пошел Эрик Иванович.
– В чем дело? – спросил он у молодого мужчины, выделявшегося среди остальных не только ростом, физической силой, но и явным лидерством.
– Идем поквитаться с этими жидами, – лидер указал на дом Смиловицких.
– Я здесь живу, – Эрик Иванович кивнул на соседний дом, – и не допущу никаких безобразий, которые нарушают мой покой.
– Да мы быстро, – заверил его лидер, – не беспокойтесь, большого шума не будет, – и он стал обходить Эрика Ивановича.
– Стоять! – произнес Эрик Иванович, – немедленно разойтись! Мы сами знаем, что и когда делать, а сейчас – разойтись!
– Но мы должны рассчитаться с ними за жизнь нашего товарища, не мешайте нам!
– Я сказал – разойтись! – повторил Эрик Иванович, и вытащил револьвер из кобуры.
То ли алкоголь, то ли гнев, то ли то и другое вместе ударили в голову этого погромщика, но он легко отодвинул Эрика Ивановича со своего пути и уже собирался продолжить задуманное, но прозвучал выстрел, и этот великан, удивленно оглянувшись на Эрика Ивановича, упал на землю. Не пряча револьвер, Эрик Иванович окинул взглядом остальных погромщиков:
– Чтобы я вас никогда больше не видел на этой улице. Вон отсюда и заберите это! Он указал на труп.
Все быстро вошли во двор к Якову Ивановичу, затянули туда же труп своего лидера, и хозяин быстро закрыл ворота.
Эрик Иванович спокойно пошел к себе и вкатил мотоцикл во двор.
Все это произошло в течение не более пяти минут, но Смиловицким они показались вечностью. Обессиленные, они сели и долго, молча, смотрели друг на друга. Эсфирь Давидовна расплакалась, вслед за ней заплакала бабушка, а за ними и Левушка. Аня и Григорий Исаакович не имели сил даже на то, чтобы начать их успокаивать. Постепенно они перестали плакать, пришли в себя:
– Ну что же, на этот раз пронесло, – Григорий Исаакович вытер вспотевшее лицо.
– Да, на этот раз, – повторила Аня. – Но что будет в следующий раз?
– Поживем – увидим, – ответил Григорий Исаакович.
Вечером вся семья Смиловицких очень ждала прихода Эрика Ивановича.
Он пришел, как всегда, когда было уже совсем темно. Ни словом не обмолвившись о дневных событиях, он спросил, обращаясь ко всем одновременно:
– Скажите, пожалуйста, у вас есть кто-нибудь из родственников, друзей, или, наконец, просто хороших знакомых, которые бы жили где-нибудь в деревне, в небольшом селе, подальше от крупных населенных пунктов?
– Почему вы спрашиваете об этом? – Эсфирь Давидовна тревожно посмотрела на него. Немного помолчав, пытаясь смягчить известие, Эрик Иванович ответил:
– Примерно через неделю всех евреев города должны собрать в гетто, специально отведенные для этой цели площади, отгороженные колючей проволокой, где евреи должны будут жить. Выход из гетто запрещен и будет охраняться солдатами и полицией.
– А затем – расстрел, – добавила Аня.
Эрик Иванович не среагировал на Анину реплику.
– Вот почему я спрашиваю вас о каких-либо связях с деревней, чтобы на время исчезнуть, спрятаться, и неважно где, подумайте.
Все замолчали. Казалось, все обдумывают вопрос, хотя думать-то было не о чем.
– Нет, Эрик Иванович, у нас нет таких людей ни в деревне, ни где-либо еще, – Эсфирь Давидовна сокрушенно покачала головой.
– Подожди, мама, мне кажется, у меня есть предложение, может быть и не самое хорошее, но все-таки – хоть что-то.
Все с удивлением уставились на Аню.
– Вы забыли о Фиме, о партизанском отряде. Я помню, что нам рассказывал Фима и понимаю, на что мы идем, но все-таки это лучше, чем сидеть и ждать неминуемого расстрела.
Теперь все взгляды были обращены на Эрика Ивановича, а он молчал. Молчание затягивалось и, когда, казалось, Аня собиралась объяснить ему, о чем она говорит, Эрик Иванович, ни на кого не глядя, с большим трудом произнес:
– Нет больше этого партизанского отряда, он уничтожен.
– Откуда вам это известно? – едва сдерживая рыдание, Аня смотрела прямо на него.
– Анечка, я служу в комендатуре, немцы распространили это известие среди своих, ну, и я тоже получил рапорт об удачно проведенной операции с фотографиями многих погибших. Оказывается, у них в партизанском отряде был свой осведомитель. В середине сентября партизаны совершили налет на железнодорожный узел в городе Осиповичи. Они взорвали несколько паровозов, железнодорожные пути. Немцам стало известно, что партизаны планируют подобную операцию на железнодорожной станции Березина. Когда партизаны для проведения этой операции остановились в лесу, в районе деревни Титовка, было принято решение об уничтожении этого отряда. Их было немного, меньше 50-ти человек.
– А Фима? – затаив дыхание, надеясь на чудо, Аня ждала ответа.
– Я очень сожалею, но в рапорте было сказано: никто не уцелел, уничтожен весь отряд. Небольшая группа молодежи вместе с командиром (его фамилия – Алешин) оказала отчаянное сопротивление, но уйти не удалось никому.
Еле сдерживаясь, Аня задала еще один вопрос:
– Когда это произошло?
– В последних числах сентября, – ответил Эрик Иванович.
Аня разрыдалась и убежала в другую комнату, там уткнувшись лицом в подушку, она продолжала рыдать и, когда минут через 15 Эсфирь Давидовна подошла к ней, подушка вся была мокрой от слез, а Аня сотрясалась от рыданий. Эсфирь Давидовна обняла дочку, гладила ее по спине и плакала вместе с ней. Немного успокоившись, они вышли на кухню. Григорий Исаакович сидел один за столом и грустно смотрел на них.
– Это война, ничего не поделаешь, и пока мы живы – надо жить. А теперь пошли спать, уже поздно, – и Григорий Исаакович поднялся из-за стола.
– Да, конечно, уже поздно. Помнишь, папа, когда сгорел Фимин дом? – И сама же продолжила: – 30 сентября, видимо, после разгрома отряда и смерти Фимы.
Аня окончательно поверила в эту невероятную, ужасную весть.
Как Эрик Иванович и говорил, через несколько дней появились объявления о сборе всех евреев на базарной площади, на семью разрешалось взять два чемодана самых необходимых вещей.
Базар, колхозный рынок! Сколько воспоминаний связано у Ани с ним! В любое время года там было много людей, все покупали или продавали что-то, именно там можно было встретить многих знакомых. Базар был притягателен всегда, но особенно хорош он был в июне – сентябре, когда от запахов земляники, черники, смородины и многих других ягод могла закружиться голова. Вареные початки кукурузы, желтевшие маленькими солнышками, горки огурцов, помидоров, салатов, свеклы, казалось, так и просили: купите. Но больше всего и лучше всего пахли жареные семечки. Бывало, за 10 копеек купишь целый стакан этих черных семечек, положишь их в карман, идешь и лузгаешь, сплевывая шелуху под ноги, даже не подозревая, что это не совсем прилично.
А в июле – августе можно было одуреть от запахов укропа, чеснока, малосольных огурцов, квашеной капусты, а потом – яблоки, груши, вишня, сливы...
И вот теперь там собирают людей, чтобы всех их, детей и взрослых, молодых и старых, было бы удобнее уничтожить?! В это было невозможно поверить: почему, за что?
Продолжение следует...
Продолжение
Глава 15
Аня смотрела в окно на почерневшие деревья, кусты, на бесконечный, мелкий, холодный дождь. Она не могла представить, не хотела поверить, что через какое-то, видимо, совсем неотдаленное время все это уже будет не для нее, что ее уже не будет, что не будут те, кого она так любит, кто ей так дорог. Деревья снова зазеленеют, вырастет новая сочная зеленая трава, солнце будет светить и греть по весеннему, летнему, люди будут жить, веселиться и плакать, влюбляться, рожать детей и любоваться каждым их движением. Дети будут расти, ходить в школы, потом в институты, университеты – все будет, как раньше, до войны. Только вот ее уже не будет. Но ведь это невозможно! Почему невозможно? Ведь Фимы уже нет, и Фиры тоже, и многих-многих других. Что же это происходит? Неужели нет выхода, неужели нельзя избавиться от этой смертельной опасности? Может быть, Эрик Иванович придумает что-нибудь? Почему уже два дня он не появляется? Может быть, он придет сегодня вечером?
Но он не пришел ни в этот день, ни на следующий, и тот, проклятый день сбора евреев на базарной площади, настал. Они вышли рано утром, т. к. сбор был назначен на 8 часов утра. Не глядя по сторонам, стараясь не увидеть никого из знакомых, как будто они совершили какое-то преступление, меченые желтыми заплатами, они шли, опустив головы. С каждой минутой их становилось все больше и больше. Краем глаза они видели соседей, просто знакомых, живших на соседних улицах и таких же несчастных, не решившихся покинуть вовремя город и, когда подошли к этой страшной базарной площади, то увидели много людей, очень много, целое море людей, запрудивших площадь. А люди все прибывали и прибывали, так что стоять приходилось почти вплотную друг к другу.
Последние дни Левушка не отходил от матери, цеплялся за нее. Вот и сейчас он стоял, вцепившись ручками в мамино пальто, и испуганно смотрел на всех. Бабушка еле дошла до базара, она не проронила ни слова, только смотрела в землю. Правда, никто особенно и не разговаривал, все ждали, что же будет дальше.
Неизвестность угнетала, люди испуганно смотрели по сторонам, не зная, что еще можно ожидать. Затем их стали строить в колонну и куда-то повели. По сторонам колонны шли немцы с автоматами. По улицам их следования жители выходили за калитки и смотрели на бесконечную колонну евреев под охраной немцев. Некоторые злорадно ухмылялись, многие женщины вытирали концами платков глаза, а большинство молча смотрели на идущих евреев.
Они шли долго, видимо, часа два или больше. Аня испытывала жгучий стыд: их вели, как животных, она не смотрела по сторонам, не знала, куда их ведут, где же это гетто, будь оно трижды проклято!
Наконец впереди идущие стали расходиться по сторонам: им указывали, в какой дом, сарай, барак они должны пойти. Очередь дошла и до семьи Смиловицких: им указали на небольшой сарай. Они вошли. Там прямо на земле стояли топчаны, на них лежали мешки, которые нужно было набить соломой, лежащей в углу сарая. Окон в сарае не было и, чтобы хоть что-то было видно, пришлось дверь держать приоткрытой.
Где и на чем готовить еду, где взять хоть какие-нибудь продукты, где вода, туалеты? Никто ничего не знал. Григорий Исаакович сказал, что пойдет и постарается разузнать, что к чему. Через какое-то время он принес кирпичи и устроил что-то наподобие очага, вода была недалеко в колодце, но нужно было найти ведро или какой-нибудь сосуд, в чем можно было бы держать воду. Эсфирь Давидовна и Аня набили мешки соломой, бабушка Еха легла на один из топчанов и отвернулась к стенке.
Как ни пыталась Эсфирь Давидовна ее убедить, что не они одни в таком же положении, что ее вины в случившемся не больше, чем всех остальных, она не реагировала ни на какие доводы и продолжала молча лежать. Ей было тяжелее всего, она понимала, что вся семья дочери (о себе она и не думала) оказалась здесь из-за нее, что всех их ожидает неминуемая смерть, и винила во всем только себя. Левушка тихо сидел на бабушкином топчане и испуганно смотрел, как взрослые стараются хоть немного обустроить свой быт. Последнее время он многого не понимал: началась война настоящая, не игрушечная, и это было страшно, потом пришли немцы, опять-таки настоящие, не те соседские мальчики, которым не посчастливилось быть «красными», а взрослые бойцы с винтовками. А теперь вот почему-то они ушли из своего дома, и пришли сюда, где совсем нехорошо, негде и не с чем поиграть, и все такие грустные, а бабушка так совсем не разговаривает, наверное, заболела.
В конце октября в Бобруйске всегда бывало уже холодно, вот и сейчас никто не снимал пальто, в сарае было, как на улице. Было очевидно, что в таких условиях долго они не протянут, даже если их и не расстреляют.
Григорий Исаакович позвал жену на улицу и тихо рассказал ей:
– Я ходил к воротам гетто и попросил разрешения сбегать домой за ведром, ножом, ложками, ну, самым необходимым. Я обещал вернуться через час-полтора, объяснил, что у меня семья, и я обязательно вернусь. Охранники рассмеялись:
– Больше ты ничего не хочешь? – А потом один из них толкнул меня в грудь прикладом и велел убираться, покуда цел. Но я не жалею, что ходил туда, на обратном пути я встретил Бориса.
Эстер закрыла лицо руками:
– Господи, и они здесь, я так надеялась, что они успели уйти. Почему же он не приходил к нам все это время?
– Рахиль тяжело болеет, да и путь-то не ближний. Ты же знаешь, что каждый выход из дома был весьма опасен, все это чувствовали и старались не отлучаться надолго. Он говорил, что много раз собирался к нам, но всегда что-либо происходило, и он откладывал визит на потом. Не знаю, правильно ли я сделал, но я ему посоветовал не ходить к нам: баба Еха еще больше расстроится, увидев его.
– Когда они были у нас последний раз? – Эсфирь Давидовна вопросительно посмотрела на мужа и сама же со вздохом ответила: – Это было еще до прихода немцев, когда мама всем нам объясняла, почему она никуда не уйдет из Бобруйска.
– Кажется, что это было так давно, а ведь прошло всего-то четыре месяца, – удивился Григорий Исаакович. – У меня такое чувство, что прошли уже годы, а сегодня, если я не ошибаюсь, 27 или 28 октября. Я уже начинаю забывать даты.
– Успокойся, ничего ты не забываешь, сегодня на самом деле 27 октября, – утешила она мужа.
– Да, так вот, я был у Бориса, им несколько повезло: их поселили в старый дом, где им выделили небольшую комнатку. Он дал мне бачок для воды. Рахиль чувствует себя неважно, а вот Вовка и Леня в форме. Они уже нашли компанию таких же пацанов 12–16 лет и чего-то там колдуют. Эстер, сколько лет Вовке и Леньке?
– Лене 7 ноября должно быть уже 15 лет, а Вове 2 июня исполнится 14. А почему ты спрашиваешь?
– Понимаешь, я видел их лица, лица заговорщиков, и я боюсь, как бы они чего не натворили.
– Гриша, ты забываешь, что нас всех ожидает. Хуже того, что неминуемо должно произойти, ничего не будет, и была бы я помоложе и не связана семьей, тоже бы не сидела, сложа руки.
– Ладно, ладно, вояка, смотри, как бы Аня не услышала твои речи.
– Этого я как раз и боюсь. Помнишь, как она просила Фиму забрать ее к партизанам? Ну, ладно, Гришенька, пошли назад, а то Левушка начнет плакать.
В двух чемоданах, которые разрешалось взять на семью, было немного теплых вещей для всех и картофель, больше всего картофеля, ведь это было основной их едой, и кроме картошки у них, пожалуй, ничего и не осталось. Григорий Исаакович развел огонь между кирпичами, и они поставили в бачке варить картошку в «мундирах».
Поначалу они боялись, как бы им не запретили разводить огонь в сарае, но ни немцы, ни полицаи не обращали внимания на дым, валивший изо всех щелей. Они сварили по две картошки на каждого, а потом кое-как улеглись на топчанах и постарались уснуть. Никто не знал, каким будет следующий день, будет ли он их последним днем либо предпоследним и сколько дней у них осталось всего.
Ночь не принесла отдыха им, измученным страхом перед приближающейся трагедией, холодом и не реальной надеждой на что-то, чего они даже не могли сами представить себе. Левушка все время просыпался, жаловался на холод, плакал, несмотря на то, что Эсфирь Давидовна прижимала его к себе, стараясь согреть сына своим телом.
С самого утра ожидание страшного конца сковывало семейство Смиловицких. Все, что бы они ни делали, о чем бы они ни говорили, их мысли были об одном и том же: сегодня это произойдет, завтра а, может быть, у них будет еще несколько дней.
Где-то около 10 часов к ним пришел Борис. На нем, как говорится, не было лица. Посидев немного с мамой, и рассказав ей, что произошло с его семьей за это время, он попрощался с ней и попросил Эсфирь и Гришу проводить его немного. Выйдя на улицу, Борис передал сестре записку от своих детей.
– Дорогие мама и папа! – начала она читать вслух, – нам очень не хочется причинять вам огорчение, но мы решили убежать из гетто. Папа, мы слышали, как ты и мама обсуждали рассказ дяди Миши Хитрова – нас убьют все равно, будем ли мы сидеть в гетто, либо убежим и будем воевать с этими гадами. Мы выбрали второе. Даже если мы убьем хотя бы одного фашиста, и то нам будет легче погибнуть. Мы вас очень любим, целуем. Ваши Леня, Вова.
– Борис молча стоял и плакал. Эсфирь Давидовна отдала ему записку, затем Григорий Исаакович, попытался хоть как-то утешить Бориса:
– Успокойся, пожалуйста, ты хорошо знаешь, что ожидает нас всех. Радоваться надо, что ребята вырвались из гетто. Кто знает, может быть, они будут более счастливы, чем мы все, и останутся в живых.
– Ты так говоришь, потому что это не твои дети, – продолжал плакать Борис, – как бы ты заговорил, если бы Аня сделала что-либо подобное?
– Ну, что же, я понимаю тебя, но поверь мне, и я, и Эстер были бы рады такому повороту судьбы. Так что ты не отчаивайся, а иди домой и успокой Рахиль. А насчет Ани, – если бы мне была известна хотя бы самая незначительная возможность для нее убежать из гетто, я бы первым ей рассказал об этом.
– Неужели эти изверги всех убьют? – Борис смотрел на них с неподдельным ужасом и надеждой. А вдруг у нас будет не так, как в Польше, может быть...
– Послушай меня, Борис, я не хочу увеличивать страх перед неизбежным, но я также не хочу обнадеживать и тебя, да и самого себя какими-то несбыточными надеждами. Ведь до сих пор все было точно так же, как нам рассказывал Миша. Так почему ты думаешь, что что-либо может заставить этих нечеловеков изменить свои планы? Нет, Борис, я думаю, нам всем нужно подготовиться принять достойно неминуемое. Иди, дорогой, к себе и постарайся утешить Рахиль.
Они старались не произносить это слово «смерть», как будто тем самым можно было избежать ее, или, во всяком случае, хотя бы отодвинуть ее подальше от себя. Они попрощались, и Борис ушел.
– Гриша, ты и на самом деле так думаешь? – И, заметив недоуменный взгляд мужа, пояснила: – Ну, насчет Ани.
– Милая моя, я вижу, что и ты на что-то надеешься. Нет, Эстерке, чуда не будет, мы это должны твердо усвоить. – Затем, оглянувшись по сторонам, тихо вздохнул: – Я так надеялся на Эрика Ивановича, но, видимо, что-то неожиданное произошло, или он передумал, а может быть, и не передумал, но не может. Во всяком случае, нам ничего другого не остается, как надеяться и ждать.
Они посмотрели по сторонам: пустынная улица, тишина, было необычно холодно, моросил то ли мелкий противный дождь, то ли это был уже первый снег, а быть может, и то и другое вместе.
– Гриша, что ты имел в виду, когда говорил: «принять неминуемое по-человечески».
– Эстерке, я много думал об этом, и уверен, что все мы думали и думаем об одном и том же. Они, конечно же, нас расстреляют, и вот в эти последние минуты перед расстрелом мне хотелось бы сохранить самообладание, не кричать и не молить о пощаде, которой все равно не будет, не валяться у них в ногах, а принять смерть достойно. Я понимаю, что об этом легче говорить, чем выполнить, но, с другой стороны, если подготовить себя, то, возможно, и удастся сохранить «лицо».
– Гришенька, ты даже не представляешь, насколько мы одинаково думаем.
– Ничего удивительного, ведь «муж и жена – одна сатана», так вроде бы говорится, а мы с тобой совсем немного не дотянули до серебряной свадьбы.
По улице шли два полицая и, чтобы не искушать судьбу, они быстро вошли в сарай. Аня молча лежала на своем топчане, Левушка, как всегда в последнее время, сидел возле бабушки. Григорий Исаакович начал разжигать огонь и попросил Аню помочь ему. Аня подошла и спросила, чем она может ему помочь. Присев на корточки, он попросил Аню придвинуться к нему поближе:
– Доченька, нельзя все время молча лежать и страдать, нужно двигаться, чем-то занять себя, на тебя смотрит твой брат, будь примером для него. И, несмотря на то, что мы знаем, – он несколько замешкался, – о неизбежном финале, мы не должны усугублять и без того Левушкино плохое настроение. Посмотри на его глазки, ведь он не может понять, что происходит, почему вместо того, чтобы жить в своем доме, мы находимся здесь, в таких нечеловеческих условиях. А что касается нас, то, пока человек жив, он должен на что-то надеяться. То, о чем нам рассказывал дядя Миша, было в Польше, а здесь, возможно, будет иначе.
– Ладно, папа, не нужно говорить о том, во что ты и сам не веришь.
– Да нет, доченька, никто ничего не знает наверняка. Хоть ты и права, вероятность трагедии очень велика, но пока мы живы, мы не должны падать духом, нам нужно чем-то занять себя. Глядя на тебя, страдает мама, пугается Левушка.
– Ты, конечно же, прав, папа, но меня все время преследует мысль: неужели нет выхода, неужели нужно сидеть и, сложа руки, ждать, пока эти убийцы решают, жить тебе или умереть. Для меня просто невыносимо сознавать, что кто-то, а не я сама, решает мою судьбу.
– Я тебя хорошо понимаю, доченька, но подумай, что мы можем предпринять? Для меня это не менее больно и унизительно, тем более что самой природой мне предназначена роль защитника своей семьи. У нас нет ничего: ни оружия, ни топора, ни даже ножа. А если бы и было, что мы смогли бы сделать, имея на руках Левушку и бабу Еху? Фашисты поставили нас в положение бессловесного скота, но вот заставить нас прекратить мыслить, потерять человеческое достоинство, пока мы живы, они не смогли и не смогут. Ты согласна со мной, дочь?
Аня помолчала, как бы обдумывая слова отца:
– Спасибо, папа, во всяком случае, это оружие они у нас не отнимут.
Аня замолчала, не решаясь заговорить о чем-то, что давно уже не давало ей покоя. Григорий Исаакович внимательно смотрел на нее и ждал, пока она сама выскажет наболевшее.
– Папа, ты помнишь тот, последний раз, когда к нам приходил Фима?
Григорий Исаакович утвердительно кивнул.
– Думаю, что тогда я должна была уйти вместе с ним. Да, я, конечно же, помню все, о чем он говорил, о той обстановке в их отряде и всех трудностях партизанской жизни, но мне бы не пришлось, как сейчас, быть полностью зависимой от чужой, ненавистной воли. Конечно, я бы погибла вместе с партизанами, с Фимой, но с оружием в руках. Почему я так легко согласилась тогда с Фимиными доводами, почему не спорила, не доказывала, что оставаться в Бобруйске не менее опасно и унизительно? Я не могу себе этого простить.
– Да, Аня, все это так, но ты забыла, видимо, что никто в отряде, кроме командира, не знал о том, что Фима – еврей. Ты должна помнить о том, что в отряд евреев не брали и, если бы Фима привел в отряд тебя, то тем самым он бы подверг сомнению и свое нееврейство. Ты же, доченька, со своей необыкновенно красивой, но, без сомнения, иудейской внешностью никак не смогла бы быть принятой в их отряд. Так что не убивайся по этому поводу. Видимо, каждому – свое.
– Все это так непонятно! Мы жили в одной стране, учились в одних школах, подчинялись одним и тем же законам, отмечали одни и те же праздники, трудились вместе со всеми, радовались и печалились по тем же самым причинам, и в результате – такая ненависть, вражда, такое неприятие евреев, всех подряд, и только потому, что мы – евреи. Нет, мне этого не понять!
– Я думаю, этого не могут понять до конца все, хотя многим кажется, что они знают причину ненависти к евреям – религия. Но ведь религию, отличную от православной, христианской, имеют и люди других национальностей, однако такой откровенной ненависти, как к евреям, они к себе не испытывают. А то, что евреи распяли Христа, так это несусветная ложь, ничего подобного не было, более того, родители Иисуса Христоса были евреями, а значит, и он сам был по рождению евреем. Если ты помнишь, дядя Миша Хитров говорил о том же. Он также не мог понять ту лютую ненависть к евреям, которую он встречал в Польше, когда пробирался к нам, в Белоруссию. Помнишь?
– Да, да, я помню, как он говорил об общем враге, вторгшемся в их страну, и вместо того, чтобы всем вместе сражаться с ним, многие пошли служить немцам и выдавали им евреев.
– Да, к сожалению, это так. Правда, без помощи некоторых поляков ни он, ни семья Иосифа, его родственника, не смогли бы скрываться от немцев столь длительное время. Все это так сложно, так запутано, что здесь можно и голову сломать.
В это время к ним подошел Левушка, отец погладил его по головке:
– Тебе не холодно, сынок?
– Нет, мне не холодно, но страшно.
Григорий Исаакович и Аня стали его убеждать, что бояться нечего, что он может даже поиграть, ведь здесь много места. Лева посмотрел на них удивленно:
– Поиграть? Но с чем? Ведь у меня нет игрушек, они все остались дома.
Аня прижала братика к себе:
– А хочешь со мной поиграть в крестики-нолики?
– А как это – в крестики-нолики? – спросил Лева. Аня объяснила ему правила игры, и они пошли, сели на топчан и начали играть.
Сырые дрова, палки, обломки досок не разгорались. Долго провозившись, Григорий Исаакович, наконец, разжег огонь, и Эсфирь Давидовна поставила варить картошку. Процесс приготовления еды как-то скоротал время и, когда она раздала всем опять по две картошки, (кто знает, как долго им придется здесь пожить, а запас картофеля весьма небольшой) и все начали есть, дверь в сарай отворилась, и Смиловицкие увидели входящего к ним немца. Прикрыв за собой дверь, он сделал несколько шагов и начал что-то говорить. Это было настолько неожиданно, что ни Эсфирь Давидовна, ни Григорий Исаакович, ни Аня не поняли ничего из того, что им сказал немец. Солдат стоял, молча, видимо, не зная, что делать дальше. Но в это время бабушка повернулась к ним лицом и сказала, что немец говорит на немецком идиш, так говорили некоторые немцы в 1918 году, когда разговаривали с евреями.
– Так что же он хочет, что он сказал? – нетерпеливо спросила Эсфирь Давидовна.
– Он сказал, чтобы Аня собрала свои вещи и поехала с ним, – заплакала бабушка.
– Куда поехала? – еле владея собой, почти крикнула Эсфирь Давидовна.
– Я не знаю, он ничего не сказал.
– Так спроси у него, ты можешь спросить?
– Я попробую.
Продолжение следует...
Глава 17 (продолжение)
Аня уронила голову на руки и сидела неподвижно. Она пыталась представить себе последний день, проведенный ее родными в гетто, в холодном, неотапливаемом сарае, с несколькими картофелинами в день на человека, в их безнадежном положении, которое они отчетливо представляли себе, ожидая физической расправы каждый день, каждый час. Она вспоминала те дни, проведенные в гетто вместе с ними, вспоминала, как отец пытался вывести ее из того невыносимо тяжелого состояния, в котором она находилась, хотя и ему самому было не легче. Вспоминала маму, хлопочущую возле нее, бабушки и Левушки, старавшуюся навести хоть какой-то уют в их сарае, в их последнем жилище в жизни.
Она не плакала, не причитала даже мысленно, она просто хотела представить, как было возможно в той ситуации все это делать, и никак не могла поставить себя на их место. Ей казалось, что у нее не хватило бы на это ни моральных, ни физических сил. Затем она начала вспоминать каждый день после того проклятого воскресенья – 22 июня. Она пыталась заставить себя переключиться на какие-нибудь другие мысли, но нехотя продолжала «видеть» и колодец с приколоченной доской, с надписью «отравлено», и воздушные тревоги, и их бомбоубежище, вырытое папой и Фимой, и отступающие части Красной армии, и ее с Фимой попытку еще как-то успеть уйти из Бобруйска, и ту ночь их первой и последней близости, их такой короткой любви.
Уже под утро, когда начало светать, она решила, что все эти страшные события, которые она пережила, все мысленные разговоры со своими родными и близкими ей людьми должны стать прощальными. Она уже никогда не должна больше возвращаться к этому, не имеет права. Она должна думать о настоящем, о будущем: живые – должны жить! Так говорил ее отец.
Когда вечером Эрик Иванович пришел домой, он увидел разительную перемену, произошедшую с Аней, и понял, что наконец-то она выздоравливает, она стала такой, какой он увидел ее впервые в июле, серьезной, сосредоточенной:
– Все готово к обеду, его осталось только разогреть, но я не могу растопить печку без вашего присутствия.
– Вы правы, мы сейчас это сделаем вместе, но прежде позвольте мне поделиться с вами чудесной новостью.
– Чудесной новостью? Что же это за новость?
– Анечка, милая, немцев разбили под Москвой! Они не взяли Москву, их отбросили на несколько сотен километров! У них большие, очень большие потери в живой силе и технике.
Он подхватил Аню на руки и начал кружиться вместе с ней.
– Это что, значит, скоро победа? – радостно спросила Аня.
– К сожалению, нет, этот зверь еще очень силен, это только первая, но очень важная победа, и мы с вами должны дожить до окончательной победы над фашизмом. И вообще, сегодня великолепный день, и вы не такая, как вчера. Видимо, наш вчерашний поход, встреча с Леней пошли вам на пользу.
– Вы правы, «живые – должны жить», так говорил мой папа, и я думаю, он прав. Только что вы сказали, что фашистский зверь еще очень силен. В связи с этим, Эрик Иванович, у меня есть несколько вопросов к вам, можно мне их задать?
– Я слушаю, конечно, можно.
– Помните, вчера вы сказали Лене «мы повоюем вместе». Что и кого вы имели в виду?
– Об этом я тоже хотел сегодня поговорить с вами, вы меня просто опередили. Мне трудно вам объяснить, да и не только вам, но и самому себе, как я обрадовался встрече с Леней. Во-первых, потому что можно будет помочь ребятам в их неравной борьбе, а во-вторых, у меня появилась возможность ускорить, а возможно, и нанести более серьезный вред фашистам, над чем я думаю и к чему готовлюсь давно.
У меня уже приготовлено кое-что для хорошего сюрприза, и я только ждал удобного случая воспользоваться этим. Ребята могут мне помочь в этом. Аня, я не собираюсь воевать с немцами руками этих мальчиков, я бы это сделал и сам, но у меня ушло бы больше времени на подготовку, да и, кроме того, с помощниками можно будет нанести фашистам более сильный удар, и, я хочу надеяться, не один.
Я, конечно же, мог вовлечь Вилю, но при этом возникают определенные трудности: он – солдат, любое его отсутствие чревато для него и не только для него самого, но и для его семьи в Германии, да и для нас, большими неприятностями. И потом, Германия – его родина, он там родился, жил, учился ну и т. д. Конечно, он ненавидит фашистский режим, но он любит Германию, он мечтает увидеть новую, другую Германию, и вдруг я предлагаю ему воевать против его страны. Понимаете, это все так сложно, что я не мог заставить себя даже заговорить с ним на такую щекотливую тему. Вот почему я не могу, да и не хочу даже начинать этот разговор с Вилей.
С ребятами дело обстоит так, что если бы мы их не встретили, то, я боюсь, их бы вскоре поймали и, без сомнения, расстреляли. Уговорить же ребят не воевать с немцами, а просто прятаться и ждать прихода Красной армии, вы понимаете не хуже моего, нереально, они элементарно не будут меня слушать. Стоит мне только заговорить на эту тему, и мы их потеряем. Я думаю, что под моим руководством они смогут принести значительно больший урон немцам и, даст Бог, остаться в живых. Вы согласны с моими доводами или я что-то упустил? Если да, то, пожалуйста, не стесняйтесь, скажите мне об этом, я буду вам очень признателен, ведь мы говорим о жизни и смерти ребят.
– Я думаю, вы правы и, к великому сожалению, тоже очень мало понимаю в этом, так что советник из меня никудышный. Однако кое-что мне хотелось бы добавить или, лучше сказать, попросить: я тоже хочу принять участие в войне с фашистами, мне тоже есть за кого мстить.
– Аня, вы знаете, как я отношусь к вам, как боюсь за вас, и как я понимаю вас. Так вот, несмотря на все это, у меня ни на минуту не появлялось и мысли, что вы не примите участия в этой войне, несмотря на то, что она, к сожалению, может окончиться печально не только для мальчиков, но и для нас тоже. Уже сегодня вы напишете листовку о победе Красной армии под Москвой, мы ее размножим под копирку, я отнесу листовки Лене, укажу места, где их наклеить и объясню, что, как и когда это сделать. Как видите, что-то вырисовывается.
– И еще я хотела бы добавить относительно Вили: я хорошо понимаю, что он любит свою страну, но ненавидит фашистскую систему, против которой он, видимо, боролся бы, не сомневаясь, что делает это на благо своей Родины.
– Вы правы, я тоже думал об этом, и все-таки здесь есть тот «Рубикон», переступить который ох как сложно, и, тем более, мне предложить ему это сделать.
– Пожалуй, с этим можно согласиться. А вы уже придумали, как Лене объясниться с остальными ребятами?
– Только в общих чертах, и сейчас мы с вами продумаем эту легенду. Я думаю, он должен сказать ребятам о встрече с офицером Красной армии, евреем, бывшем жителе Бобруйска, который во время боя оказался раненым, потерял сознание, какое-то время отлеживался у нашедших его крестьян, затем пробрался в город к своей семье и вместе с нею попал в гетто. За несколько дней до 6 ноября он смог выбраться из гетто, добрался до леса в надежде найти партизан. На это у него ушло много времени, так как только в третьем отряде, уже в Слуцких лесах, он смог уговорить командира принять человек 50 еврейских мужчин и женщин в отряд. И вот, когда он вернулся за своей семьей, он встретился с Леней, и тот рассказал ему о расстреле всего гетто.
Этот офицер приказал Лене не приводить на встречу с ним никого из ребят, он даже Лене не назвал своего имени. Все его распоряжения будут идти только через Леню. Таким образом, мы сможем помочь ребятам и не раскрывать своего имени. Что вы думаете, Аня, относительно этой легенды? Может быть, хотите, что-либо добавить или изменить?
– Эрик Иванович, по-моему, это то, что нужно, и ничего не надо добавлять либо изменять.
Глава 18
29 декабря вечером Аня с удивлением наблюдала, как Эрик Иванович проталкивал в дверь елку. Он прислонил ее к стене, снял шинель и сказал, что было бы неплохо украсить елку. При этом он вопросительно смотрел на Аню, как бы пытаясь понять ее реакцию на его предложение.
Воспоминания снова нахлынули на Аню: новогодний праздник в прошлом году, маленький Левушка, которому было все очень интересно увидеть – и как папа делает крестовину для елки, и как заворачивают в фольгу конфеты и печенье, и как на кухне пекут мама с бабушкой, и как делаются украшения для елки из фольги. Усилием воли она заставила себя отбросить эти воспоминания, чтобы снова не впасть в депрессивное состояние.
Аня подошла к Эрику Ивановичу и поцеловала его в щеку. От неожиданности тот, раскрыв рот, смотрел на нее, затем расхохотался и сказал, что он и не мечтал о таком предновогоднем подарке.
Вечером 31 декабря они сидели за столом возле украшенной елки, когда постучали в дверь. Аня быстро ушла в свою комнату, а Эрик Иванович пошел выяснять, кому он мог понадобиться в такой неурочный час. На пороге стоял Виля. Они обнялись, и Эрик Иванович, закрыв дверь, позвал Аню:
– Анечка, посмотрите, какой у нас гость!
Аня вышла из комнаты, поздоровалась с Вилей на немецком языке, сказала, что на этом, пожалуй, ее познания в разговорном немецком кончаются, и попросила Эрика Ивановича помочь, так как ей необходимо поблагодарить Вильгельма за все сделанное им для нее. Виля заметно поклонился ей:
– Уже тогда, в гетто, я увидел, что вы необычайно хороши, но сегодня у меня не хватает слов, чтобы выразить, как вы прекрасны. Я так доволен, что помог вам вырваться из лап этих злодеев. Это мне запишется в «Книгу Жизни» Всевышним.
Когда Эрик Иванович перевел все сказанное Вилей, Аня покраснела до слез и еще раз поблагодарила его, а потом, переведя взгляд на Эрика Ивановича, смутилась еще больше: он смотрел на нее глазами влюбленного юноши.
Виля переводил взгляд с Ани на Эрика, а затем очень весело рассмеялся. Глядя на него, хохочущего, засмеялись Аня и Эрик. Виля снял с себя шинель, шапку и поставил на стол неведомо каким образом раздобытую бутылку «Советского шампанского».
Это добавило веселья в их хорошую, дружескую компанию. Они решили, что новый 1942 год будут встречать вместе, однако Виля предупредил, что у него увольнительная только до 22 часов, и он должен, к сожалению, покинуть их в 21:30. Эрик посмотрел на часы: было только 20 часов. У них оставалось 1,5 часа, и Эрик жестом гостеприимного хозяина пригласил всех за стол, на котором уже стояли немудреные закуски.
– Разрешите мне произнести тост, – начал Эрик. – Сейчас за этим столом собрались самые близкие и дорогие для меня люди, – на мгновение он замолчал, и Аня и Виля поняли, что он подумал о своих родителях, – из ныне здравствующих на земле. Больше всего в жизни мне хочется, чтобы наша дружба продолжалась как можно дольше, чтобы мы смогли пройти через это страшное, черное время, сохранив в своих сердцах способность любить, не потерять человечность, сохранить желание заботиться о нуждающихся в этом, не забывать никогда о погибших наших самых близких и любимых и, конечно же, и о живых. Разрешите мне добавить еще несколько персональное пожелание. Мне бы доставило большое удовольствие, если бы вы, Аня, перестали величать меня так официально – Эрик Иванович – и стали бы обращаться ко мне просто Эрик, пожалуйста, сделайте это для меня. И еще, давайте перейдем на «ты». И самое главное: за победу над фашизмом!
Аня улыбнулась:
– Эрик Иванович, вы произнесли великолепный тост, я даже не знаю, можно ли было сказать сейчас что-либо более важное. Мы должны оставаться людьми в это чудовищно страшное, варварское время, в которое нам выпало жить. Эрик, я обещаю с этого момента обращаться к вам просто Эрик.
Все засмеялись и выпили шампанское, которое Виля разлил в стаканы. Потом они сидели перед растопленной Эриком печуркой, глядя на огонь, наслаждаясь елкой, непринужденной беседой. Виля посмотрел на часы и сказал, что у него осталось 15 минут и ему тоже хочется произнести небольшой тост. Эрик быстро налил в стаканы вино, сказав, что оставшееся шампанское нужно сохранить для полуночи.
– Друзья мои, я очень люблю свою Родину – Германию. Но не эту Германию, фашистскую, а настоящую, демократическую, миролюбивую, которая, без сомнения, придет на смену нацистской, несущей смерть и разрушение всему миру и, в первую очередь, самой Германии. Я бы очень хотел, чтобы мы все дожили до этого и встретили первый послевоенный Новый год вместе. Я также понимаю, что это, к сожалению, почти нереально, но мне на самом деле хочется этого. В любом случае, куда бы нас ни занесла судьба в это трудное время, и если нам посчастливится быть участниками послевоенных новогодних встреч, мы будем помнить об этом вечере, и о том, как мы встречали новый 1942 год. О каждом из нас, о нашей дружбе и, как мне кажется, о готовности сделать все возможное друг для друга. Мне сейчас так хорошо, так тепло на сердце, как не было уже очень давно. Спасибо тебе, Эрик, и вам, Аня за эти незабываемые минуты.
Они поднялись и, стоя, выпили. После этого Виля ушел. Аня и Эрик продолжали сидеть перед печкой и решили дождаться 12 часов, чтобы не пропустить встречу нового 1942 года. Какое-то время они молча смотрели на огонь, а затем Аня услышала, что Эрик запел такую знакомую и милую сердцу песенку: «В лесу родилась елочка, в лесу она росла, зимой и летом стройною, зеленою была». Аня начала тоже подпевать. Эрик посмотрел на нее и удивленно спросил:
– Почему ты поешь и плачешь одновременно?
– Извини, воспоминания детства нахлынули.
– Анечка, это ты извини меня, я не подумал, что эта песенка тебя может расстроить.
– Ничего, ничего, у меня уже давно происходит такое, слезы текут сами по себе, не обращай внимания, пожалуйста.
Затем Аня прошла в свою комнату, взяла прощальные письма своих родителей и подала их Эрику.
– Эрик, извини, что я не дала эти письма тебе на следующий день после нашего похода в гетто. Когда ты прочтешь их, то сможешь понять, почему. – Затем помолчав немного, спросила: – Как у меня получается с вашей, то есть твоей просьбой перейти на «ты»?
– Просто здорово, я и не предполагал, как мне это будет приятно! А теперь о письмах. Аня, это настолько личное, что мне и в голову не приходило обижаться на тебя. Большое спасибо, и, если ты не возражаешь, я прочту их здесь, сейчас.
Он вопросительно посмотрел на нее. Аня несколько смутилась, а затем согласилась. Когда Эрик кончил читать письма, он посмотрел на Аню:
– А ты сама не догадывалась о том, что я люблю тебя?
– Я, конечно же, думала об этом, но только сегодня убедилась в том, что не ошибаюсь.
– Аня, если тебе неприятно, мы можем не говорить об этом сейчас, я надеюсь, у нас еще будет достаточно времени.
– Нет, нет, Эрик, это не то, что ты думаешь, просто для меня все это слишком сложно, так много трагедий произошло за эти три месяца, и вдруг это.
Она замолчала и закрыла лицо руками.
– Анечка, не расстраивайся, я тебя понимаю, да и вообще, часто слова – не самое главное.
Аня с благодарностью посмотрела на него.
Так уходил 1941 год, принесший столько горя, страданий, смертей. На пороге стоял 1942 год. Утром 1 января Эрик уехал на службу. Аня, как обычно в последние два месяца, осталась одна. Она с теплотой вспоминала вчерашний вечер, встречу Нового года, произнесенные тосты. Аня знала давно, что нравится Эрику, но только вчера ей стало ясно, что он любит ее. Об этом же ей писали и мама, и папа в своих последних письмах из гетто, да и она сама чувствовала, что неравнодушна к нему. После гибели Фимы одно время ей казалось, что она уже никогда и никого не полюбит – и вдруг! Именно поэтому она решилась и показала вчера Эрику письма родителей.
Теперь ей хотелось сделать что-нибудь приятное для него. Аня начала чаще подходить к зеркалу, особенно перед его приходом домой, она уже волновалась, если он задерживался, как случилось 30 декабря: в чем дело, что с ним? Придя домой 1 января, Эрик рассказал, что 31 декабря в помещении, где собралось много немецких офицеров для встречи Нового года, произошел довольно сильный взрыв, погибло семь или восемь офицеров, многие получили ранения.
Аня вопросительно посмотрела на него, и он утвердительно кивнул головой и успокоил ее:
– Все мальчики в порядке, живы и, слава Богу, здоровы.
– Как они это сделали?
– Они подложили заряд.
– Эрик, я понимаю, что ты им помогал, но ведь все равно это очень опасно!
– К сожалению, это так, идет война, и ребята понимают не хуже нас всю опасность, которая им угрожает. Леня говорил мне, что с большим трудом ему удалось убедить ребят не самовольничать, а действовать согласно приказу офицера Красной армии. Они считают недостаточным расклеивание листовок с информацией о положении на фронтах, им нужны активные действия, и обязательно с гибелью немцев. Я думаю, что после взрыва 31 декабря они смогут не роптать какое-то время. Но как их заставить подчиниться приказу, и в течение месяца, а может быть, и более длительного времени не устраивать диверсий, я не знаю. Если ты знаешь, то подскажи мне, я буду тебе весьма признателен.
– Я не знаю тоже. Эрик, ты говоришь о месяце или большем сроке. Почему нельзя уменьшить как-то этот период?
– Аня, для того чтобы подготовить диверсию, нужны взрывчатые вещества, их нужно добыть, спрятать, нужно разведать, где и как их использовать. Я это должен сделать сам, и никому иному поручить не могу. Для всего этого нужно время, я не могу подвергать опасности всех, действовать необдуманно. Риск должен быть оправданным, а ребята, к сожалению, этого понять не хотят, им хочется, чтобы одна диверсия следовала за другой. После взрыва 31 декабря немцы начнут усиленно искать, кто это устроил, и любая активность со стороны ребят может быть чревата смертельной опасностью. Как долго мальчишки выдержат? Они слишком неопытны, и их могут быстро поймать.
– А ты не можешь им подсказать, научить, что нужно делать?
– Конечно, я это уже делаю, но боюсь, этого мало. Нужно быстро реагировать на создающуюся обстановку, принимать неожиданные, нестандартные решения, которые не всегда под силу и более опытным. Этому учатся долгое время, а у нас этого времени нет.
– Ты уже встречался со всеми ребятами?
– Нет, только с Леней, вся информация и приказы идут только через него.
– Так это он подложил заряд?
– Нет, он великоват для этого. Самый маленький из них Яша, он и сделал это. Правда, я задействовал всех восьмерых, чтобы они чувствовали причастность к акту диверсии, но мне все они и понадобились, ненужного риска не было.
– А как Яша подложил заряд?
– Нужно было пролезть через небольшое окошко над фундаментом и положить заряд в указанное мною место. Леня все запомнил, подал Яше взрывное устройство через окно, и тот положил все это куда надо. Затем Яша выбрался назад через то же окно, и они все благополучно вернулись к себе домой, никого не встретив.
– Ты тоже там был?
– Конечно, до тех пор, пока все не закончилось, и они все ушли.
– Как же им помочь, как их уберечь?
– Не знаю, я просил Леню, чтобы они вообще без меня ничего не предпринимали, но он ответил, что ему очень трудно говорить с ребятами, не раскрывая всей правды. Некоторые ребята начинают дразнить его, называя генералом, шушукаются за его спиной и даже не очень-то верят в «офицера Красной армии». Конечно же, он прав, и я думаю, мне придется встретиться со всей командой, но даже и в этом случае не уверен, что это изменит их решение убивать немцев при каждом удобном, как им будет казаться, случае.
Эрик глубоко вздохнул:
– Война, будь она проклята!
Аня понимала состояние Эрика, его желание сделать жизнь ребят более безопасной, видела, как он переживает это, и решила перевести разговор на другую тему. Она сказала, что ей очень понравился Виля, такой скромный, такой простой, открытый и умный.
– Он не может не нравиться, в нем столько теплоты, искренности, желания сделать добро, – горячо откликнулся Эрик. Видно было, насколько Виля дорог ему.
Они допоздна сидели в этот вечер у открытой печки, Аня рассказывала Эрику о своих двоюродных братьях, их родителях, все время возвращаясь к так и не решенной проблеме: как помочь мальчикам, как уберечь их от гибели.
Как Эрик и предполагал, результат взрыва под Новый год на некоторое время успокоил ребят, они даже начали с пониманием относиться к приказам «офицера».
Победа Красной армии под Москвой, освобождение целого ряда городов и деревень – обо всем этом Аня писала в листовках, заканчивая каждый раз призывом к борьбе против фашистов, а ребята расклеивали их в указанных Эриком местах. Они смогли проникнуть на территорию, где ремонтировались танки, и взорвать несколько баков с горючим. Но даже и этого им было недостаточно.
Трагедия произошла в конце марта. Эрик пришел домой, и Аня сразу поняла, что случилось нечто ужасное: таким подавленным, таким потерянным она не видела его никогда. Со страхом, предчувствуя заранее ответ, она спросила:
– В чем дело, Эрик?
– Их всех убили.
– Как это всех, когда?
– Это моя вина. Я передал Лене, что 31 декабря во время взрыва погибло 11 немецких офицеров. Еще где-то в феврале он сказал мне во время встречи, что ребята приняли решение убить еще двоих фашистов и тогда, как он выразился, будет по два на каждого.
– Эрик, почему 11, ведь ты говорил о восьмерых погибших во время взрыва?
– Это верно, но потом еще трое умерли от полученных ран. Мне казалось, я смог убедить Леню, что расклеивание листовок с информацией о положении на фронтах – не менее важное дело, чем убийство еще нескольких немцев. Я ошибался. Мальчики продолжали охотиться на мотоциклистов. Правда, теперь они ходили на «охоту», как выразился Леня, уже вооруженными.
На этот раз, увидев мотоциклиста, один из мальчиков подал, видимо, преждевременный сигнал к действию. За мотоциклистом на расстоянии в 0,5 километра ехал грузовик с немецкими солдатами. Когда он это заметил, было уже поздно. Мотоциклиста они убили, но за ними погнались. Троих мальчиков немцы убили сразу, а остальные смогли добраться до своего дома в бывшем гетто. Однако немцы их засекли, и не успели ребята прийти в себя от погони, как увидели, что их окружают. У ребят оставались их две гранаты и три автомата. Бой был неравным – они все погибли.
Аня и Эрик очень переживали гибель мальчиков. Аня хорошо знала своих двоюродных братьев – Леню и Вову Друбинских, остальных они знали только по именам: Яша, Митя, Петя, Борис, Саша и Изя.
Сев за стол, Эрик предложил помянуть их и, едва не заплакав, залпом выпил рюмку водки.
– Пусть земля вам, мальчики, будет пухом. Пока будем живы, мы не забудем вас и постараемся отомстить этим извергам за все.
После обеда они молча сидели за столом, не в силах думать о чем бы то ни было, кроме гибели ребят. Аня видела, с каким трудом Эрик старался сохранить видимость спокойствия: его глаза покраснели, он часто и глубоко вздыхал. Она подошла к нему, обняла за плечи и начала гладить его по голове. Он тоже обнял ее, спрятал лицо у нее на груди и, уже не в силах совладать с собой, заплакал. Несколько успокоившись, он сказал:
– Возможно, я сделал недостаточно, чтобы их уберечь, был осторожен более чем необходимо, больше чем надо думал о нашей безопасности, недостаточно активно вовлекал их в боевые действия и, как результат, гибель всей группы.
Теперь уже Аня начала оправдывать Эрика:
– Эрик, ты сам говорил, – она запнулась, подбирая нужное слово, – что доставать необходимое количество динамита, проводить разведку выбранных для диверсий объектов в более короткие сроки было нереально.
Он слегка улыбнулся:
– Теперь ты, Анечка, начинаешь меня утешать. Нет, я, видимо, не мог ни значительно скорее доставать, как ты выразилась, а попросту говоря, воровать динамит, ни находить новые объекты для диверсий. Все это верно, но я думаю, если бы я встретился с ними и объяснил всю обстановку, всю важность информации в листовках, они бы были более терпеливыми и не скрыли бы от меня свою последнюю операцию. Я думал, что взрыв баков с горючим заставит их на какое-то время быть более осмотрительными, не рваться в бой, сломя голову, но я ошибся, и поправить теперь уже ничего нельзя. Я помню, Аня, твою реплику о том, что говорил твой отец: «Живые должны жить». Значит, и нам нужно продолжать жить, бороться всеми доступными для нас методами.
Продолжение следует
Глава 17
(продолжение)
Весна и лето 1942 года были менее активными для Эрика и Ани не только потому, что погибли ребята, но и потому, что информация, собираемая по крохам Эриком, была неблагоприятной для советских людей как на оккупированной немцами территории, так и на «большой» земле. Немцы подошли к Волге, рвались к северному Кавказу.
В конце июля, поздно вечером, к ним пришел Виля. Он чем-то был сильно расстроен. Они сели за стол, и Виля попросил у Ани разрешение закурить.
Эрик удивился:
– С каких это пор ты стал курить?
Не отвечая на вопрос Эрика, Виля достал из кармана письмо и передал ему. Эрик прочел его:
– Когда ты получил это письмо?
– 5 дней назад.
– А когда это случилось?
– Не знаю, письмо могло идти неделю, а может быть и месяц, кто знает.
Аня удивленно смотрела то на одного, то на второго:
– Можно мне узнать, что случилось, я ничего не понимаю?
– Вилиного отца арестовали.
– За что, он ведь крупный ученый?
– За саботаж. Теперь он боится, что могут арестовать и маму, если уже не арестовали. Отца отправили в Дахау, а оттуда живыми не выходят.
Они молча сидели за столом, Виля курил, не переставая:
– Меня отправляют на восток, видимо, к Волге, а может быть, и еще куда-нибудь.
Он глубоко вздохнул:
– Это даже хорошо, что меня отправляют на фронт. После ареста отца, а вероятно, и мамы, меня тоже должны неминуемо арестовать. Я думаю, что мой арест – дело только времени, пока бюрократическая машина раскрутится, так что лучше быть на фронте: во-первых, могут и не найти, а во-вторых, подальше от вас. Вот такие-то дела.
– Когда вас отправляют?
– Говорят, через два дня, так что прийти к вам еще раз я не смогу. В принципе, мне не следовало приходить и сегодня, но уж больно тоскливо, и очень хотелось повидаться, попрощаться с вами.
– Правильно сделал, что пришел, не переживай. Если появится возможность, напиши, хотя о чем я говорю...
– Да нет уж, писать нельзя, и не буду.
Эрик переводил для Ани беседу с Вилей, затем они попрощались с ним, и Виля ушел.
Конец лета и осень Эрик с Аней внимательно следили за положением на восточном фронте и карандашом на бумаге отмечали перемещение войск в районе Сталинграда.
Однажды Ане показалось, что кто-то подходил к двери, хоть она и не слышала подъехавшего мотоцикла, а значит, это был не Эрик. Все внутри напряглось у нее, она даже задержала дыхание и беззвучно сидела до самого прихода Эрика. Услышав об этом, Эрик сказал ей, что понимает о допущенной им ошибке, что он должен был поменять место жительства еще в конце октября прошлого года, но не сделал этого. Слишком много всего нахлынуло сразу: и поиски способа освободить Аню из гетто, ее болезнь, привыкание к новой, необычной не только для нее, но и для него самого жизни, встреча с мальчиками. Да и, кроме того, третья смена квартиры могла навести на всякие подозрения.
– Во всяком случае, – заметил Эрик, – это повод для того, чтобы мы были еще более осторожными, не позволяли себе расслабляться ни на минуту.
– Я не совсем уверена в этом, но мне почему-то кажется, что это был Яков Иванович, наш сосед через дорогу.
– Я тоже почти уверен в этом, тем более что у него есть причины держать камень за пазухой против меня.
– Что ты имеешь в виду?
– Смерть его сына, срыв расправы с твоей семьей, как он считает, и не без основания, который я предотвратил, – все это является для него весомым желанием навредить мне. Я очень надеюсь, что других причин для подглядываний и подслушиваний у него нет.
Несколько раз Эрик приходил значительно позже обычного времени. Аня не могла, да и не хотела спрашивать его о причинах запаздываний, она не хотела давать ему ни малейшего повода думать, что контролирует его, однако он легко улавливал нюансы в ее настроении и всегда рассказывал ей о причинах задержек. После очередной задержки Эрик сказал:
– Аня, если когда-нибудь случится, что меня не будет позже, скажем, 12 или часа ночи, тебе нужно уходить как можно дальше, в лес, взяв с собой все необходимое на первое время. Я надеюсь, что этого не произойдет, но, на всякий случай, нужно иметь «НЗ» собранным и быть готовой и к такому повороту событий.
5 ноября Эрик пришел очень поздно. Аня не находила себе места. В потемках (свет зажигать без него нельзя было) она ходила по кухне из угла в угол, мысли одна страшнее другой приводили ее в ужас. Она даже и не думала, что он, молодой мужчина, может проводить время в компании других женщин или с другими офицерами. Когда время перевалило за 9 часов, Аня уже была уверена, что Эрика схватили немцы. Видимо, он готовил какую-то диверсию и попался, и когда в 10 часов его еще не было, она была абсолютно без сил и начала готовиться покинуть дом, согласно его же инструкциям. Он пришел только около 11 часов вечера. Сидя на стуле, она смотрела на него широко раскрытыми, полными слез глазами.
Не раздеваясь, запыхавшийся Эрик подошел, обнял ее, рыдающую, прильнувшую к нему, и сказал, что он сейчас объяснит ей все. Минут через 10 он сел рядом с Аней и, отказавшись от ужина, начал рассказывать:
– Анечка, завтра 6 ноября, годовщина зверского уничтожения гетто. Я хотел дать знать этим выродкам, что в Бобруйске остались люди, помнящие об этом и всеми силами желающие отомстить им за их злодеяние. Пять месяцев я собирал все необходимое для этого. В Бобруйске находится большой запас горючего, крайне необходимый фашистам. Я уже давно думал, как мне подобраться к нему и, как мне кажется, придумал. Охрана там большая и очень серьезная, с собаками. Пройти туда просто так, даже и для немецкого офицера, нелегко, а вернее – невозможно. Но однажды в офицерской столовой я увидел Карла, знакомого по училищу. Он был в чине капитана. Когда он вошел в столовую, я обратил внимание на его походку. Мне даже показалось, что он на протезе, более того, Карл тяжело опирался на трость. Я встал из-за стола и помахал ему рукой, приглашая за свой стол.
В училище мы не были близкими друзьями, хотя таковыми до окончания училища я так и не обзавелся. Теперь же мы даже обрадовались друг другу, вели оживленную беседу. Он рассказал мне, что еще под Москвой отморозил себе пальцы правой ноги, их ампутировали, ему пришлось долго пробыть в госпитале в Германии. Карл ожидал, что после госпиталя он будет демобилизован, но вместо этого его направили в Бобруйск и назначили командиром караульной роты. От него откровенно несло спиртным. Он заказал себе обед и графинчик водки. Мы выпили за встречу, за победу (если бы он знал, за чью победу я пил), затем разговорились. Он жаловался, что ему пришлось расстаться с молодой женой, что родители его больны, им некому помочь, и довольно часто прикладывался к рюмке. Когда был заказан еще один графинчик водки, я попытался уговорить его оставить водку на вечер. Но он не слушал ничего и сообщил довольно категорично, что вечером будет ждать меня у себя, и что дома у него этого добра много, имея в виду водку. Я узнал, что одним из объектов, охраняемых его ротой, является то бензохранилище, на которое я уже давно имел виды. Однако проникнуть на этот склад горючего, как я уже говорил, было сложно, так что связь с Карлом была очень кстати.
Когда мы решили, что пора на службу, Карл нетвердо стоял на ногах. Я помог ему добраться до его кабинета, но для этого нам необходимо было пройти через пропускной пункт. Двое часовых только улыбнулись (видимо, им приходилось видеть Карла в таком состоянии не однажды), отдали нам честь, и таким образом я оказался на территории хранилища. Такие встречи с выпивкой повторялись неоднократно, часовые привыкли ко мне и пропускали к Карлу, даже когда я бывал один. Вчера вечером я пришел к нему. Мы выпили много, но Карлу хотелось еще. У него больше спиртного не было, и я вызвался съездить в магазин. На мотоцикле я не только съездил за водкой, но и успел завести часы взрывного устройства, которое было у меня в портфеле на протяжении последних пяти дней. Прежде чем пойти в кабинет Карла, я зашел в будку туалета, вынул из портфеля заряд, завернутый в газету, и вышел на улицу. Тропинка проходила возле бака с горючим, и я положил прямо около стенки бака мой «подарок», засыпал его снегом и прошел к Карлу. Мы распили с ним еще одну бутылку водки, и я, сославшись на головную боль, поехал в комендатуру. Пробыв в своем кабинете минут 15, я зашел в соседний кабинет, из которого доносился стрекот пишущей машинки. Мне важно было, чтобы меня видели вечером на работе. Мина должна была сработать в 22:00 вечера. После взрыва мы все, находящиеся в комендатуре, выбежали на улицу. Взрывы следовали один за другим, пожар был грандиозным, так что мы на улице только диву давались. Последовали предположения, отчего возник пожар. Одни говорили о расхлябанности охраны: видимо, кто-то бросил неосторожно окурок, возможно, искры из горящей печки могли послужить причиной пожара. Однако никто не говорил о диверсии: все знали, какая там охрана. Мы поехали на место пожара. Проехать туда мы не смогли: гестапо, полиция все оцепили, да и кроме всего, было невыносимо жарко даже на расстоянии около километра.
– Эрик, а Карл, что с ним? А если он остался в живых, то может рассказать о тебе, что ты был у него в кабинете вечером, вместе пили и т. д.
– Не знаю, но не думаю, что в том аду мог кто-нибудь остаться в живых. Во всяком случае, если до сих пор меня не задержали, то я уверен, обо мне никто ничего и не знает.
Аня молча сидела и смотрела на Эрика, не произнося более ни слова.
– Анечка, что с тобой, ты так странно смотришь на меня, я не могу понять, в чем дело.
Потом он схватился за голову:
– Господи, как я мог не подумать об этом: ведь в случае, о котором ты говоришь, они могли схватить меня, а потом явились бы и сюда, а здесь ты, ничего не ожидавшая, не успев уйти.
– Эрик, даже если бы ты и предупредил меня, я бы все равно никуда не ушла и, если с тобой что-нибудь случится, я этого не перенесу, запомни это: моя жизнь закончится вместе с твоей.
– Родная моя, любимая Анечка, мы будем жить долго и вместе.
Они обнялись, и впервые Эрик почувствовал, что тоже любим. Он начал целовать ее лицо, глаза, шею, а она прижималась к нему все ближе, теснее и начала отвечать на его ласки. Тогда он взял ее на руки и прошел в ее спальню. Не зажигая света, он раздел ее, затем, сняв с себя одежду, лег рядом, не решаясь на продолжение любовных ласк, о которых так давно мечтал. Затем он почувствовал, как Аня начала гладить его по голове, по груди, на которую положила свою голову и тогда Эрик, уже более не сдерживаясь, начал горячо целовать ее в губы, шею, упругую девичью грудь.
Заснули они только под утро, но, как всегда, в положенное время Эрик был готов и, стараясь не разбудить Аню, уехал на службу.
В этот день Аня с большим нетерпением ожидала возвращения Эрика. Когда он вошел в дом, Аня по его лицу поняла, что все прошло хорошо. Эрик снял шинель, как всегда аккуратно повесил ее и фуражку на вешалку, и только потом подошел к Ане. Они поцеловались:
– Ну, рассказывай. Что с Карлом?
– Во время взрыва и пожара все бывшие в карауле погибли.
– И Карл погиб тоже?
– Да, Аня, все погибли.
– Скажи, пожалуйста, ты планируешь еще что-либо на Новый год или потом? Если не хочешь или не можешь, не говори. Я просто очень боюсь за тебя, отсюда эти глупые вопросы.
– Нет, Аня, вопросы далеко не глупые. Если быть откровенным, то я и сам не знаю.
На ближайшее время у меня нет, к сожалению, никаких планов, даже листовки мы не можем писать: передачи по радио полны прогнозов о победе под Сталинградом и о полном поражении СССР, так что сама понимаешь, писать не о чем. Что же касается каких-либо диверсий, то у меня на подготовку к ним уходит много времени, и на ближайшие месяцы ничего не предвидится. В дальнейшем я буду держать тебя в курсе всего, что задумаю, и жалею, что не делал этого раньше.
Каждый день, возвращаясь домой, Эрик ловил на себе пытливый взгляд Ани и с сожалением отрицательно качал головой: нет, ничего нового на Сталинградском фронте. Правда, последнее время, уже во второй половине декабря, он рассказывал Ане, что по радио стали меньше трещать о победе немецкого оружия, о непобедимости немецкой армии, и что, по его мнению, это являлось обнадеживающим фактором. Они с замиранием сердца следили за малейшими нюансами, пытаясь вникнуть в невысказанное.
Новый 1943 год Эрик и Аня встречали вдвоем. Они вспоминали встречу 1942 года, Вилю, его семью, оставаясь в неведении об их судьбе. В этот вечер Аня попросила Эрика сделать ей подарок в Новом году:
– Эрик, ты, пожалуйста, не подумай ни о чем плохом, но я бы хотела иметь револьвер с патронами. Даст Бог, он мне не понадобится, но мне также не хочется быть безоружной в случае чего-либо непредвиденного.
Эрик внимательно смотрел на нее:
– Анечка, а ведь ты снова оказалась абсолютно права, а я об этом даже и не подумал.
– Эрик, я совсем не хочу взваливать на тебя дополнительные заботы и волнения, так что не упрекай себя, я буду до конца моих дней в неоплатном долгу перед тобой.
– О каком долге ты говоришь? Ты помнишь первых несколько моих визитов к вам в июле, августе 41 года? Я тогда был близок к совершению непоправимой ошибки. Жизнь для меня в то время не представляла никакой ценности, я только думал, что и как мне нужно сделать, чтобы покинуть этот мир не совсем бездарно, и чтобы мои родители, если они еще живы, не краснели за своего сына.
И вдруг я встретил тебя! Все мои планы, желания, устремления повернулись на 180 градусов, мне снова захотелось жить, улыбаться, когда я думал о тебе (а это происходило постоянно), и даже смеяться. Я помню встречу с Вилей в парке имени Челюскинцев, как он был удивлен произошедшей со мной переменой, но даже ему я не открылся в то время. Я был до крайности суеверным, мне казалось, что если я кому-нибудь расскажу о тебе, то ты тотчас же исчезнешь из моей жизни, а этого я бы точно не перенес. В то время я даже не мечтал, что мы будем вместе. Я отдаю себе отчет, что с моей стороны так чувствовать и даже сметь говорить об этом вслух – это эгоизм чистой воды, но я ничего не могу поделать с собой. Я благодарю Бога за встречу с тобой и за все произошедшее. Так что, Анечка, неизвестно кто перед кем в неоплатном долгу и, по меньшей мере, мы должны быть благодарны друг другу в одинаковой мере.
Какое-то время они, молча, сидели, не решаясь нарушить духовную близость, возникшую между ними после признания Эрика. Затем Аня вернулась к своей просьбе:
– Эрик, милый, большое тебе спасибо за твое признание. Я тоже чувствую к тебе не только благодарность за все сделанное тобой, но я хочу вернуться к моей просьбе. Ты уже дважды уезжал в командировки, а я оставалась одна дома. Что если во время одной из командировок произойдет непредвиденное?
– Что ты имеешь в виду, что может произойти, если мы соблюдаем все меры предосторожности?
– Невозможно заранее все предвидеть.
– Нет, нет, Анечка, я не собираюсь тебя отговаривать от желания иметь револьвер, более того, я покажу тебе, как им пользоваться. Просто у меня стало как-то тревожно на душе.
Затем, тяжело вздохнув, пообещал принести оружие в ближайшее время. Через несколько дней Эрик принес револьвер и показал Ане, как им пользоваться. Аня спрятала револьвер у себя в комнате, и они больше не возвращались к этой теме.
Оставаясь одна дома, Аня часто брала револьвер в руки и тренировалась им пользоваться, хоть и без патронов. И если в течение нескольких первых месяцев вынужденного заточения Аня оплакивала своих родных, не обращала внимания ни на что, то потом месяца 3–4 вздрагивала от каждого шороха, каждого скрипа. Все в ней замирало, кровь отливала от головы, она, стараясь не производить шума, быстро проходила на кухню, брала большой кухонный нож и держала его в руке, готовая к нападению. С течением времени она привыкла и к шагам изредка проходящих пешеходов на улице, и к каким-то шумам непонятного происхождения в доме. Она уже не вздрагивала и не бежала на кухню за ножом, а спокойно продолжала свое дело: то ли читала, то ли писала для самой себя, то ли занималась уборкой в доме, или подготавливала все необходимое для обеда, к приходу домой Эрика. Она чувствовала себя более уверенно с револьвером и постепенно привыкла к нему, приучила себя спокойно относиться к возможности его применения, понимая, что, что бы ни произошло, сможет защитить себя, особенно в отсутствие Эрика. С ним она чувствовала себя полностью защищенной, а вот когда его не было, ей самой нужно было быть готовой ко всему.
Эрик принес домой политическую карту СССР, и они внимательно следили за событиями под Сталинградом. Каждый день, возвращаясь домой, Эрик передавал Ане последние новости, которые узнавал на работе, а они были неутешительными: немцы грозились вот-вот захватить город.
С большим волнением и страхом они ждали, чем закончится Сталинградская битва. 10 января Эрик вернулся домой взволнованный и сказал Ане, что происходит нечто непонятное: еще несколько дней назад немцы утверждали, что не сегодня завтра Сталинград будет взят и, соответственно, скоро конец войне. Но еще до нового года на запад шли эшелоны, переполненные ранеными. Правда, потом количество эшелонов с ранеными уменьшилось, а последние 2–3 дня вообще они не проходили. Пока непонятно, что происходит, но одно очевидно, под Сталинградом не все так хорошо, как геббельсовская пропаганда расписывала. А еще через несколько дней Эрик пришел домой, едва сдерживая радость, переполнявшую его.
– Анечка, – еле владея собой, чуть ли не крича от радости, сообщил Эрик, – они проиграли. Армия Паулюса капитулировала, говорят, что около 300 000 немцев уничтожено, огромное количество их взято в плен! Это огромная победа, теперь Красная армия их погонит назад в Германию. Анечка, родная моя, мы будем жить!
Такая искренняя радость владела Эриком, что Аня не решилась напомнить ему о его собственном положении, о том, что он является офицером немецкой армии, и победа СССР не сулит лично ему ничего хорошего. Она отбросила эти мысли на потом, подбежала к Эрику, обняла его, и они стали кружиться, танцевать и подпрыгивать, как маленькие дети под Новый год. Немного успокоившись, они пообедали, а потом, сидя у горящей голландки, тихо разговаривали:
– Ты полагаешь, что это огромная победа? – Ей очень хотелось еще раз услышать это от Эрика.
– Я не сомневаюсь, что это начало конца фашизма не только в Германии, но и во всей Европе.
– Господи, сделай, пожалуйста, чтобы так оно и было.
– Во всяком случае, новый год начинается очень хорошо.
– И дай Бог, чтобы он продолжался не хуже. – Они засмеялись, довольные событиями, вечером, интимной обстановкой и друг другом.
Затем Аня все же решила начать разговор об их личной судьбе:
– Эрик, нам нужно хорошо подготовиться к этому.
– Ты говоришь о возвращении коммунистов?
– Конечно, именно об этом я и говорю. Мы должны иметь либо очень надежные документы, либо хорошую, правдоподобную легенду, более того, я уже кое-что придумала. Хочешь, я расскажу тебе эту легенду сейчас?
Эрик смотрел на нее широко раскрытыми глазами и только и смог, что кивнуть головой.
– Ну, тогда слушай. Когда арестовали и увели твоего папу, твоя мама сказала, тебе: «Папа оказался прав и на этот раз, и поэтому нет оснований сомневаться в его предсказании относительно моей судьбы. Меня тоже арестуют и, видимо, скоро. Поэтому, если это произойдет (а дальше можно говорить, как оно и было: ты продал книги и уехал, но не в Мурманск а, скажем, в какой-нибудь город в Сибири или еще куда-нибудь, где ты и жил под другим именем), то уезжай, куда глаза глядят, только бы быть подальше от Москвы, в большой или маленький город, не имеет значения. Если надо будет, заяви, что тебя обокрали и у тебя нет никаких документов, родители твои умерли, ну и т. д. по обстановке, а если не спросят, то живи и работай, потому что это твоя Родина, а Родина у человека только одна».
Она вопросительно посмотрела на Эрика, пытаясь понять его реакцию на ее рассказ.
– Анечка, любимая, когда же ты сочинила все это, мне и в голову не приходила такая простая легенда, но именно эта простота и заставляет верить в нее. Это здорово, чудесно, мы ее доработаем, и нам поверят! Спасибо тебе за заботу, за то, что думаешь обо мне.
– Эрик, ты, по всей вероятности, забыл о том, что я сказала тебе 5 ноября, нужно повторить?
– Нет, Аня, я помню, но, понимаешь, обо мне уже давно никто так не заботился, мне это очень приятно, и особенно твоя забота. Большое тебе спасибо за это.
– Ну, хорошо, я принимаю твою благодарность, но ведь это только черновик, канва, и нам нужно еще много поработать, продумать, с какой стороны могут появиться неожиданные вопросы, чтобы они не застали нас врасплох. Кроме всего прочего, я не собираюсь после войны искать тебе замену, и тогда вопросы обо мне: кто такая, откуда взялась, тем более еврейка! Все это нужно очень хорошо обдумать и со всех сторон.
– Анечка, а не хотела бы ты после окончания войны оказаться в другой стране?
– У тебя есть какие-нибудь идеи насчет этого? Помнишь, Эрик, что писал мой папа в своем последнем письме относительно этого?
– Нет, Аня, у меня пока нет никакой конкретной идеи на этот счет, а то, что писал твой папа – в принципе то же самое, что говорил мне мой отец. Я думаю, что с победой СССР в стране ничего не изменится, останется тот же сталинский террор, то же бесправие, та же диктатура, короче, все то, из-за чего я удрал из страны. Однако не исключено, что нам придется смириться и жить здесь, во всяком случае, какое-то время. Но знаешь, Анечка, жизнь зачастую преподносит такие сюрпризы, такие повороты, какие невозможно и представить, поэтому самое главное – выжить, а потом, как говорится, «Бог – батька».
– Конечно, это так, но есть и другая пословица: «На Бога надейся, а сам не плошай». И все же было бы безопаснее всего для нас покинуть эту страну, но как? Эрик, а ты знаешь, в какой стране проживает много евреев?
– Когда-то в Германии, я помню, г-н Волф говорил об Америке, утверждая, что там истинная демократия, и там живет много евреев.
– А ты бы поехал со мной туда?
– Анечка, а ты что, сомневаешься? С тобой – хоть на край света, а без тебя – только в могилу. Ну вот, договорились аж до могилы.
Она улыбнулась:
– Вот видишь, Эрик, как много вопросов нам нужно решить, и это нельзя откладывать на потом, об этом необходимо помнить и думать постоянно. Одно очевидно для нас: мы должны выжить, и обязательно оба.
Продолжение следует
Книгу Макса Друбинского «Долгая ночь»
можно заказать на интернете на сайтах:
www.kobo.com и
www.ebookpie.com .
Для быстрого нахождения книги можно ввести код: 9781623092887.
Макс Друбинский
